раны

Тончик с детства мальчик самостоятельный. Иначе никак, когда родители днями пропадают то на работе, то на очередных попойках у своих друзей, тратя то немногое, что удалось заработать. На самом деле, Тончику одному и спокойнее – никто не орёт за стенкой, не бьёт посуду и не включает на полную громкость орущий телевизор. Можно в тишине полистать найденную за диваном обшарпанную толстую книжку и не бояться, что отец засмеёт. Можно поспать, не переживая о том, что в комнату шатаясь войдёт кто-нибудь из многочисленных родительских друзей, будет вонять перегаром и садиться к нему на кровать. В конце концов, можно пошариться на кухне в поисках съестного, не нарвавшись на очередной мамин подзатыльник с недовольным «ты чё блять жрать постоянно хочешь?». Рано повзрослев и осознав, как много решают в этом мире деньги, Тончик всё равно никогда не крысит, не ябедничает и ни от кого не прячется, отчасти из-за того, что как раз-таки и прятаться не за кем. Всегда говорит напрямую, и если хочет что-то сделать – делает сам, будь то отобранная карманная мелочь или драка за брошенное вслед сестре братка оскорбление. Тончик пацан прямолинейный, но неглупый, и парней к себе в банду выбирает соответствующих. Каждый прошёл с ним и огонь, и воду, и местные махачи мелких группировок, среди которых Алюминиевые штаны каждый раз уверенно одерживают победу. Рядом со своими Тончик чувствует себя в безопасности, и потому просто не обращает внимания. Не концентрируется на том, что все пацаны выше и крупнее, ведь знает, что эти качества против него самого никогда применяться не будут. Он всегда был худым и не шибко высоким то ли от хронического недоедания, то ли от того, что в попытке избежать очередных люлей от отца часто сутулился в попытках стать ещё меньше, чем есть. Никогда не помогало, но мелкий тогда ещё шкет хотя бы пытался. Дворовым пацанам всё равно, кто ты, как тебя зовут и какие у тебя проблемы. Их волнует только одно: сможешь ли ты дать отпор, когда компания тощих десятилеток пристанет за обшарпанными стенами школы к низкому задохлику в попытке повеселиться. В тот день Тончик возвращается домой с выбитым зубом (хорошо, что молочным), порванными штанами и испачканной чужой кровью рубашкой. Мама отчитывает, заставляя отстирывать красные пятна самому – содранным в драке костяшкам больно возиться в порошковой холодной воде –, но Тончик не жалеет. Тощие десятилетки проникаются к нему уважением и больше не трогают. В шестнадцать Тончика на общей школьной фотографии ставят в первый ряд с девчонками, чтобы было видно, и он портит всем разворот на выпускной альбом свой кислой недовольной физиономией. Раздражённо огрызается на шутки Витька, угрожая подлить ему в пивас крысиный яд, а тот, падла, только смеётся в ответ. Витёк то пацан хороший, в свои пятнадцать уже машину водит, да и Тончик не напрягается больше, когда он подходит ближе, нависая над ним своей тушей, но от раздражённого пинка в колено это его не спасает. В двадцать четыре у Тончика из близких людей только своя банда с проверенными ребятами, могила дяди Жилы на окраине кладбища и репутация бешеной псины в придачу с любимой битой, которая всегда лежит на заднем сидении покоцанной тачки. За все эти годы ни роста, ни особой мускулатуры у него не прибавилось, но каких-то печалей по этому поводу он не ощущает – не карлик и хер с ним. Крышует с пацанами западное крыло рынка, отбивая несколько палаток у мелких барыг, кошмарит временами продавцов местных ларьков, но никогда серьёзно не прессует – жизнь в этих районах и так не сахар. Короче говоря, живёт себе спокойно, практически позабыв то неуютное ощущение, что всегда преследовало в детстве при непосредственной близости с тем, кто физически больше, и взволнованно прикусывает губы, смотря на пацанов, когда получает приглашение на собрание всех влиятельных лидеров местных ОПГ. – Это типа почётно? Недоумённо спрашивает Пашка, отвлекаясь от настройки своего любимого магнитофона, и выжидающе смотрит на Тончика. Тот неопределённо пожимает плечом в ответ. – Я слышал, что Железные рукава недовольны тем, что мы на рынок сунулись. Может, это подстава? – У тебя везде подстава, Вить. – Раздражённо отвечает Тончик, поднимаясь с продавленного дивана, и накидывает на плечи олимпийку. – В любом случае, идти надо. Субординация и прочая поебень. – Субо- что? – Забей. Витёк за старшего. – Тончик оборачивается у входной двери, чтобы обуть кеды, и чисто из вредности продолжает вглубь квартиры. – Если к вечеру не вернусь, заказывайте панихиду. В ответ предсказуемо тремя голосами прилетает: – Ёбнулся?

***

Еженедельные собрания главарей ОПГ – сраный цирк, это Тончик понимает практически сразу. То напряжение и ожидание какой-либо подставы, что преследовало его во время первого прибытия в «Канарейку» улетучилось, а через несколько месяцев так и вообще вызывает лишь смех. Единственное, что Тончик сейчас ощущает, сидя на своём привычном месте, это усталость, тяжесть во всём теле и лёгкий озноб после улицы. Малина перетирает о чём-то с Аликом, привычно набычившись и чуть подавшись на эмоциях вперёд, в то время, как его собеседник с невыразительным лицом молча слушает, кивая время от времени. Вслушиваться в разговор нет ни сил, ни желания, и Тончик устало вздыхает, потирая гудящие виски кончиками пальцев. Можно догадаться, что день будет не очень, когда просыпаешься с ощущением, будто тебя Катамаранов переехал на своём асфальтоукладчике. Тогда, на первом ещё собрании выяснилось, что лидерам остальных группировок очень даже выгодно было появление Алюминиевых штанов. Западная часть города, представленная в основном каменными трущобами, населена пьянью, дебоширами и отбитыми дурачками, и оттого держать в узде такой район никогда нормально не получалось. Вечные склоки местных мелких банд и небольшой навар с территории делают её невыгодной, и сам Тончик прекрасно об этом знает – за несколько лет своей бандитской жизни он особо не нашиковался, вон в ноябре щеголяет в той же олимпийке с поддетым под низ свитером. Лошало порывался было отдать ему что-нибудь из своих вещей, на что Тончик среагировал соответствующим «ну нахуй, шмот твой цветастый донашивать». Лидер Железных треплется по телефону, тихо бормоча в трубку что-то о забытых реактивах, Малина неожиданно взрывается диким хохотом, звучно хлопая Алика по спине так, что звук разносится по всему полупустому залу, и Тончик неконтролируемо вздрагивает от того, насколько громко это отдаётся в гудящей голове. Собрание, как и всегда после обсуждения важных дел, становится похожим на какой-то базар. Тончик раздумывает, как бы ускользнуть отсюда по-тихому, когда с соседнего стула раздаётся знакомый уже голос: – Ты в порядке, Анатоль? Выглядишь больным. Лошало сидит, расслабленно откинувшись на спинку обитого синей тканью стула, и рассматривает внимательно, цепким взглядом выхватывая ссутуленные больше обычного плечи и промокшие от недавно прошедшего ливня кеды, которые Тончик неудачно попытался спрятать под столом. Рядом с матёрыми опытными лидерами, от которых так и прёт авторитетом и наличием денег, Тончику иногда становится неуютно. Он ощущает себя несмышлёным дворовым щенком в обществе волков, и каждое снисходительное слово и взгляд обмозговывает, обсасывает потом в темноте своей квартиры, без сна лёжа в кровати. За эти месяцы, конечно же, таких взглядов стало намного меньше, только Малина смотрит на него, как на глупого, но милого ребёнка, когда он начинает не к месту быковать, да Железный время от времени осекает своими непонятными фразами. Тончик не глупый, он уроки принимает. Мотает на ус и учится сдерживать своё вечное шило в пятой точке, но к главарям всё ещё относится настороженно, даже к Лошало, который из всех лидеров первым стал воспринимать его как равного. С цыганом у них отношения особые, начиная от заинтересованности с первой же встречи до того поцелуя пару месяцев назад, после которого Тончика выкручивало несколько часов от смеси горечи, удовольствия и осточертевшего уже страха. При следующей встрече он сделал вид, будто ничего не было, и был благодарен Лошало, который с каменным лицом поддержал эту игру. Тончику проще смотреть издалека, ощущая тянущее чувство потребности в груди. Он чувствует себя больным и дефектным, потому что не может даже нормально поговорить с возможно единственным человеком, который в силах понять. Вопрос Лошало как назло приходится на паузу в разговорах, и все четыре лидера разворачиваются в сторону Тончика с выжидательными выражениями лиц. Выругавшись про себя, тот выпрямляется на стуле, игнорируя прошедшую по позвоночнику дрожь, чуть задирает подбородок, чтобы не казаться слабым, и ровно отвечает: – Мне заебись. – Встаёт, звучно шаркая ножками стула по паркету. Железный кривится от противного звука. – Сейчас вернусь. Прижало. Направляется в сторону туалетов, шагая преувеличено бодро, и не замечает, как взгляды оставшихся в зале людей устремляются на нахмурившегося Лошало. От холодной воды голова немного проясняется, и Тончик стоит над раковиной, рассматривая себя в небольшом висящем на стене зеркале. Видок у него не очень, это уж точно – красные воспалённые глаза, пылающие щёки и лоб, но бледные в то же время губы. Заболевать сейчас совсем некстати, и Тончик раздражённо похлопывает себя по лицу, пытаясь сконцентрироваться на чём-либо, кроме накатывающей волнами дрожи. Ему нужно собраться, и плывущая перед глазами картинка совсем в этом не помогает. Нужно как-то добраться домой, в безопасную квартиру к своим пацанам. Отлежаться несколько часов, да и всё. Тончик болел не то, чтоб уж часто – заработал себе иммунитет, с детства расхаживая в морозы в осенних ботинках и старой потрёпанной ветровке. Сосредоточившись на лёгком головокружении, Тончик пропускает момент, когда кто-то заходит в туалет. Чувствует только, как этот кто-то приближается, и инстинктивно отшатывается в сторону. Сбитое с толку температурой тело ведёт куда-то не туда, и он едва не налетает плечом на торчащий в деревянной перекладине гвоздь. На месте удерживает тёплая рука, чужое дыхание касается лба, и Тончик не может не отстраниться. Нервно сглатывает дерущей болью глоткой, пытается выдернуть запястье из сжимающей его руки, но та не отпускает. – Да бля, отстань. – Ты заболел. – Нихуя. Лошало цыкает раздражённо в ответ, но запястье отпускает. Тончик не успевает даже толком облегчённо выдохнуть, как чужая ладонь опускается на его лоб, ощупывает горящие щёки и шею, задевает ворот наглухо застёгнутой олимпийки. Лошало невозмутимо приближается, нависает, смотрит сверху вниз внимательными тёмными глазами, и Тончик инстинктивно пытается увеличить между ними расстояние. Уворачивается от чужих рук и прижимается спиной к стене, лопатками чувствуя исходящий от неё холод. Лошало смотрит на него пристально, сканирует будто, и в тесноте небольшой комнатки в воспалённом сознании Тончика он выглядит чёртовым великаном, хотя телосложение цыгана вполне себе обычное, только ноги эти в сапогах кажутся чересчур длинными. И если смотреть на Лошало издалека Тончику нравится, то вот так, вблизи, когда он может в любой момент подойти ближе, загнать в угол, задавить своим присутствием – нихрена. Тот факт, что цыган за всё время их знакомства даже намёков на подобное не подавал, воспалённое сознание Тончика благополучно опускает. Голос сипит и ломается, когда он тихо предлагает: – Ты это… отъебись от меня? Лошало впечатлённым не выглядит, смотря на то, как волны дрожи то и дело прошивают прижавшегося к холодной стене Тончика. Качает отрицательно головой, вздыхает тяжело, щурит глаза устало. – Ты что творишь, гаджо? Совсем уже мозги застудил? – У меня всё под контролем. Ты главное…главное не подходи ко мне. Что-то мелькает в тёмных цыганских глазах, отголосок то ли боли, то ли раздражения, Тончик рассмотреть не успевает, потому что в следующее мгновение Лошало приближается, вихрем захватывает, отстраняет от стены, заменяя холодную плитку своей тёплой ладонью на спине, поддерживает за плечо, направляя в сторону выхода. Уверенно толкает вперёд твердой рукой, а у Тончика перед глазами взрываются отголоски страха, беспомощности и боли, хотя ничего неприятного в прикосновениях цыгана нет. Он вырывается вперёд, задевает крайний стул у входа в общий зал, едва не падает и удерживает равновесие, упершись ладонями в лакированную поверхность стола. Тончика развозит как во время одной из самых знатных попоек. Зрение размывается, ноги слабеют, а во рту пересыхает так, что горло ощущается как нечто чужеродное и болезненное. Так расклеиться перед всеми просто позорище, и Тончик склоняет голову, пытаясь отдышаться. Не видит, как недоумённо-взволнованно переглядываются лидеры, как встаёт со своего места Малина, подходит к Лошало и о чём-то с ним говорит. Ощущает только, как они подходят ближе и тут же поднимает взгляд, готовясь мотануть из ресторана на всех парах. Всё равно, куда, лишь бы свалить подальше. Видимо, это видно по выражению его лица, и Лошало с Малиной останавливаются в паре шагов. Смотрят на него, как на дикого зверька, и от этих взглядов Тончика окатывает раздражением. Малина хмурится, спрашивает своим хрипловатым голосом: – Малой, ты как? Тончик неопределённо мотает головой в ответ, и сильнее облокачивается о стол. Лошало, не отрывая взгляда от его лица, неожиданно тихо, так, чтобы слышали только они втроём, произносит: – Ты нас боишься. – Нет. – Так и есть. – Нет, блять. – Ну тогда подойди. Давай, чаворо, подойди, чтобы могли, наконец, помочь тебе и закончить этот цирк. Малина косится на цыгана, но ничего не говорит, явно ожидая, когда Тончик соизволит оторваться от стола. И он действительно отрывается, только идёт в другую сторону. Придерживается рукой за стенку, направляясь в сторону выхода – ему уже конкретно насрать, что все подумают, – и тихо бормочет ругательства в горло олимпийки. Он падает через несколько шагов, колени просто подламываются, и Тончик быстренько и привычно группируется перед падением, чтобы не отбить себе голову или не вывернуть руку не под тем углом. Сознание затуманивается, и где-то на периферии ощущаются чьи-то прикосновения и голоса. Тончик думает, чем мог заболеть, чтобы развезло так сильно, и почему-то не к месту вспоминает, как умирала от туберкулёза мать. Он чувствует что-то тёплое, накрывающее его сверху, и благодарно вцепляется в ткань руками. Бормочет едва слышно «спасибо, братан», и засыпает.

***

Просыпаться с тяжёлой гудящей головой и ощущением, будто тебя отпинали в несколько пар ног, не очень приятно. Сонно поморщившись, Тончик открывает глаза и облегчённо вздыхает, когда узнаёт свою квартиру. Пытается вспомнить, как дошёл сюда со вчерашнего собрания, но в последнее связное воспоминание – Лошало, теснота туалета, тёплые чужие руки, после чего в сознании лишь смазанное и мутное марево. Выходит, пацаны его забрали? Нахмурившись, Тончик оглядывается, замечая лежащий на тумбочке градусник. Кряхтя, перегибается через подлокотник, чтобы дотянуться, хватает и возвращается на место, раздражённо отмечая, что даже от таких простых движений желудок совершает кульбит, а в голову начинают долбить молотки. Старый продавленный диван поскрипывает в такт его движениям, но замолкает, когда Тончик замирает и тупо смотрит на застывшую на отметке 39.7 ртуть. Неудивительно, что ему было так хреново. Интересно, успел ли он вчера сказать или сделать что-нибудь не то? Так серьёзно Тончик болеет нечасто, но каждый раз тормоза у него срывает знатно. Обычно пацаны просто оставляют его одного, изредка заходя с лекарствами и жратвой, и особо не лезут с расспросами, за что Тончик им от души благодарен. Но лидеры – не пацаны, и внимательный чересчур Лошало тем более. С глубоким вздохом Тончик закашливается, морщась на взрывающуюся в голове и горле боль, и тут же со стороны кухни слышится какой-то шум и приближающиеся шаги. Он ожидает увидеть Витьку или Пашку, даже соседку тёть Таню с квартиры напротив, что временами приносит им домашние пирожки, но в комнату входит Лошало. Несёт в ладони наполненную чем-то кружку, невозмутимо останавливается на расстоянии вытянутой руки и смотрит. Опять рентгеном своим проходится по взъерошенным волосам, синякам под глазами и всё ещё сжатому в пальцах градуснику. Кружку протягивает, и Тончик машинально её берёт. Бормочет тихое «спасибо», отпивая маленькими глотками горьковатый отвар. Хочет спросить, какого хрена вообще Лошало здесь делает, но тот опережает. Говорит спокойно и ровно: – Значит, шугаешься ты не только меня. – Тончик молчит, сжимая обеими руками тёплые бока чашки, и Лошало вздыхает устало, трёт своими смуглыми пальцами переносицу. – Анатоль, в этом нет ничего постыдного. Тончик прикрывает глаза, натягивая кривую улыбку. Выходит, что-то вчера всё-таки произошло. Отпивает ещё немного травяной бурды, оттягивая момент, когда придётся отвечать. Говорить не хочется, но придётся. Ему нужно рассказать об этом хоть кому-то. – Меня косоёбит каждый раз, как кто-то подходит слишком близко. – Слова выходят скомканными и тихими. – Это пиздец, Ло. – Пиздец. – Соглашается Лошало, медленно движется к краю дивана, садится в ногах закутанного в одеяло Тончика. Мягко сжимает ладонью чужое колено, чтобы привлечь на себя напряжённо-усталый взгляд. Смотрит серьёзно, не убирая руки. – Рассказывай. И Тончик рассказывает.