раны

В сыром промозглом помещении старого склада холодно. Любые звуки с громким гулом отлетают от стен, скачут меж провалами бетонных стен и хлипких дверей, и потому эхо выстрелов оглушает, поселяет противное давление в ушах, остающееся даже когда перестрелка уже окончена. Высунувшись из своего укрытия после призывного возгласа Малины, Лошало первым делом находит взглядом Тончика. Тот выглядит немного дезориентированным и взъерошенным, с этой перекошенной набок кепкой и крепко сцепленными на бите побелевшими пальцами (и на кой брал её сюда, от пуль отбиваться?), но целым, и тревога, сжимающая грудь цыгана тугим обручем, медленно отступает. Первая серьёзная разборка всегда отражается в памяти лучше всего, да и не только в памяти. У самого Лало остался шрам на бедре, у Малины – на шее. Так уж вышло, что дела решать они стали почти одновременно, как и огребать люлей, прогрызая себе путь в криминальные дебри. Паскудно ухмыльнувшись, Лошало вальяжной походкой направляется к стоящему на коленях посреди склада мужчине. Останавливается рядом с Малиной, расслабленно засовывает пистолет за пояс светло-голубых штанов и пробегается пальцами по спрятанным в рукаве ножам. Прислушивается мимоходом к остановившимся позади чуть шаркающим шагам обутых в потёртые кеды ног и удовлетворённо убеждается, что сообразительный Тончик вперёд не лезет, смотрит на них с Малиной со спины. Правильно, пусть учится, как дела решать, с безопасного ракурса. Хриплый угрожающий голос нарушает установившуюся на мгновение стылую тишину: – Шесть лет назад мы всё с тобой уладили, порешали. Выперли с нашей территории, сказали не соваться больше. Так хули ты снова припёрся сюда, крыса? Малина напирает, бычит привычно, рвётся вскинуть руку, чтобы добить главаря поверженной банды, стоящего посреди тел своих же парней, и Лошало вклинивается осторожно, незаметным движением коснувшись пальцами его левого бока. Будь воля Малины, он бы всех порешал за пять минут, не заморачиваясь, да пошёл к себе оставленный на столе коньяк допивать. Это Лало любит помедленнее, насладиться триумфом над человеком, которому был дан шанс и которым тот не воспользовался. Да и покрасоваться перед Тончиком лишний раз можно себе позволить, чтобы потом в полумраке шатра позволять ему снимать с себя ремни с закреплёнными на них ножами, чувствовать телом осторожные поцелуи на местах царапин и синяков. – Мой дорогой друг хотел сказать, что он очень огорчён тем, что ты снова появился на нашей территории. Девочек его калечишь, собираешь прибыль не с тех магазинов. Сказали же тебе не возвращаться. – Насрать мне, чем он там огорчён. За шалавами своими пусть лучше следит, а то одна уже вон, важной себя возомнила. Главарь смотрит отчаянно-нагло и плюёт в сторону Лало кровавой слюной. Позади слышится шаркающий звук, и Лошало успевает выставить руку, чтобы поймать попытавшегося было рвануть вперёд Тончика. Сжимает сильно пойманное предплечье, до синяков, и тот послушно опускает голову. Снова становится сзади, пыхтит недовольно так, что дыхание щекотно касается цыганской шеи. Слишком импульсивный, горячечно взрывной – такие в их кругах обычно долго не живут, нарываются на шальную пулю или остро заточенное перо. От этой мысли Лошало неуютно становится, и он машинально перебирает пальцами левой руки воздух. Напрягшийся было Малина расправляет широкие плечи, неосознанно будто пытаясь заслонить Тончика целиком, и Лало подавляет приступ всколыхнувшегося к нему тепла в груди. Не время и не место поддаваться сентиментальным соплям. Это ещё успеется – либо с очередной попойкой, во время которой они, словно два старых барана, стукаются лбами и сидят так несколько минут подряд, закрыв глаза, либо на собраниях, в очередной раз подстёбывая Железного. Алика цыган не трогал чисто из чувства дружеской солидарности и боязни к рептилиям. Разливающийся по стылому помещению хриплый смех становится полной неожиданностью. Бывший уже главарь смеётся едва ли не до слёз, смотрит воспалёнными глазами то на Малину, то на Лошало, и выглядит таким отчаянно довольным, что цыган невольно напрягается. Тянется к одному из ножей, периферийным зрением отмечая, как поднимает свой пистолет Малина, когда последний выживший из старой, развалившейся шесть лет назад ОПГ ехидно говорит: – Я всё никак выбрать не мог, кого. Теперь выбрал. И стреляет, вытянув резко руку вперёд, из небольшого пистолета, вытащенного из рукава. Лошало бросает нож одновременно с выстрелом Малины. На один труп в помещении становится больше, и Лало поворачивается вбок, осматривает взволнованно стоящего рядом Малину на предмет ранений, целились ведь точно в кого-то из них. Тот в ответ точно также смотрит на него, но они оба целы, так какого чёрта… Звук упавшей на бетонный пол биты режет по ушам, отдаётся эхом в грудине, и Лошало оборачивается, смотрит, как растерянно хмурит брови Тончик. Как медленно прижимает ладонь к расплывающемуся на боку кровавому пятну. Как поднимает недоумённый взгляд, бледнеет буквально на глазах, спрашивает тихим, неуверенным голосом: – Ло, чё за хрень? И начинает падать. Лошало ловит его за худую спину, прижимает к себе, но руки скользят по шуршащей ткани олимпийки, Тончик оседает куда-то вниз, и цыган опускается на пол вместе с ним. Смотрит на намокающую от крови ткань, и не может понять, от чего стало вдруг так холодно. Накрывает худую бледную руку своей ладонью, надавливает, чувствуя, какая горячая у Тончика кровь, впрочем, как и он сам – буйный, с вечно кипящей в венах страстью и энергией, и не может сосредоточиться. После всех разборок, опасностей, ранений и рисков у него напрочь отключается здравый смысл, и Лало просто сидит на холодном полу, держа поверхностно дышащего Тончика в объятиях. Малина опускается рядом, матерится трёхэтажным матом, снимает с себя вечный пиджак, скатывает в комок. Отнимает сцепленные руки от чужого живота, прижимая к ране ткань, и Тончик стонет болезненно, сжимается весь, жмурится и слепо утыкается лбом в подставленное цыганское плечо. Лошало реагирует мгновенно – отталкивает руки Малины, шипит что-то на своём языке, оборонительно старается едва ли не обернуться вокруг, чтобы больше никто не смел касаться, и тут же чувствует обжигающую кожу пощечину. – Соберись, блять, и голову включи. Я помочь хочу. Дай его сюда. – Малина тянет руки вперёд и Лошало отрицательно качает головой. – Давно силачом стал, поганец? Иди заводи тачку, пацанам ещё прибраться здесь надо. Я малого донесу. Отпустить раненого, доверчиво жмущегося к нему Тончика – всё равно, что ногу себе отрезать, но Лошало пересиливает себя. Понимает, что сам донесёт его гораздо медленнее, чем бугай Малина, и передаёт вялого, пугающе тихого Тончика в надёжные руки. Водила молча отдаёт ему ключи, указывая место, где припаркована их машина, и Лошало бежит в нужную сторону, не обращая внимания на притихших пацанов Алюминиевых штанов, что наблюдают за происходящим с растерянностью детей, впервые столкнувшихся с болью взрослой жизни. Испачканные кровью штаны холодит ветром, когда он выбегает из склада. Чуть трясущиеся руки едва заводят двигатель. Малина появляется буквально через пару секунд. Осторожно укладывает Тончика на заднее сиденье, беспардонно за шкирку сгоняет Лошало туда же, садясь за руль, и газует, стремительно выворачивая на дорогу. Салон мотыляется из стороны в сторону, подскакивает на ухабах. Тончик сипло стонет от боли, когда Лало приподнимает его, перекладывая к себе на колени, чтобы придержать во время особо крутых виражей. Прижимает правую ладонь к пропитывающейся кровью ткани, левой обхватывает чужую голову, зарывается пальцами во влажные волосы. Замечает, что кепки нет, и мысленно ставит себе заметку попросить парней поискать её потом – Тончик удивительно крепко привязывается к вещам и всяким мелочам типа брелоков от ключей и наглых ревнивых цыган. Всматривается в мутные от боли карие глаза, склоняется низко, целует в щёку, подбородок, нос. – Потерпи, камло, скоро приедем. Это ничего, первое боевое ранение, со всеми бывало. Тончик моргает медленно, пытается ему улыбнуться обескровленными белыми губами, и у Лало внутри всё сжимается и разрывается на тысячи кусков. Он сильнее давит на рану, чувствуя, как потяжелела ткань. Сглатывает судорожно, механически начинает почёсывать чужой затылок. Тончик всегда от этого умиротворённо закрывал глаза и бормотал что-то довольное. Сейчас же он просто опускает веки, выдыхая как-то резко и глубоко. Глаз больше не открывает, напряжённые до этого момента ноги расслабляются, съезжают вбок пыльные кеды, пачкая дверцу машины. У Лошало останавливается сердце. – Анатоль? Эй, нет, давай обратно. – Похлопывает легонько по бледной холодной щеке, но родные глаза всё равно не открываются. – Нет, боже, просто не надо, ладно? Тоня, нет. Сжимает сильно плечи, будто сказанное уверенным тоном «нет» и сцепленные крепко руки могут чем-то помочь. Не слышит ничего вокруг, не чувствует, как остановилась машина, не понимает, что хотят набежавшие со всех сторон люди. Окровавленные руки Малины удерживают его за предплечье, пока Лало наблюдает, как Тончика перекладывают на носилки, уносят в больницу, на ходу срезая испорченную одежду. Огромный промежуток времени удаляется из памяти, и следующее, что он отчётливо помнит – это лицо усталого врача, сообщающего о большой кровопотере, задетой печени и хороших прогнозах для молодого организма. Лошало валится на стул в прохладном больничном коридоре, прикрывает глаза рукой и спрашивает себя, отчего так сильно колотится сердце. Ведь бывало уже: и пули, и кровь, и неровные швы на коже, наложенные неумелыми руками. Всё это было, но при мысли, что произошло и может произойти еще раз с Тончиком, в груди поднимается волна ярости и разрушительного отрицания. Так не должно быть, не с этим боязливо ласковым пацаном, неуверенно подставляющимся под прикосновения и поцелуи. Малина грузно опускается рядом, хлопает сильно по колену горячей ладонью. Тихо так, непривычно говорит: – Что, осознанием ёбнуло, да? – Лало кивает в ответ, не доверяя голосу, и Малина вздыхает тяжело. – Ничего, привыкнешь ещё. Все мы привыкаем. В больнице чуть прохладно с гуляющим от открытых окон сквозняком. Пахнет спиртом и хлоркой. Малина уходит, пообещав всё уладить с остальными, и Лошало остаётся в коридоре один. Сидит на стуле до ночи, невидящим взглядом смотрит в пол. Размышляет.