раны

Альберт – человек серьёзный и собранный. У него всё по полочкам разложено и подписано некрупным ровным почерком. В кабинете, на рабочем столе, да даже в спальне чисто всегда и неуютно стерильно. «Бездушно», – временами подсказывает внутренний тихий голос, который очень редко и не к месту появляется из ниоткуда, но Алик привычно его затыкает. Педантично расправляет лацканы безупречно выглаженного пиджака и отправляется решать дела. Он не чувствует себя одиноким или обделённым и считает вполне самодостаточным человеком. Алик счастья не ищет. Считает, что подобные категории – удел лишь слабых мечтателей, грезящих о любви, романтике и прочей ереси. Таких жизнь всегда ломает жёстче и больнее, и потому Альберт не подпускает к себе никого ближе, чем того требует очередная торговая сделка или собрание. Ему вполне спокойно живётся в своём небольшом доме на окраине города в одиночестве и относительном спокойствии – о кошмарах, временами напоминающих ему о том, что он потерял, всё равно никто не узнает. Решение попробовать пробиться в криминал тщательно взвешенное, как и все решения Алика. Он осознаёт все риски, поступает продуманно и осторожно, постоянно напоминая себе, насколько полна опасностей такая жизнь. Но никакая подготовка не смогла бы предупредить Алика об одной самой страшной опасности, имя которой – Михаил Малиновский. Громкий, упёртый и недвусмысленно развязный бугай, влетевший в жизнь Алика с грацией товарного поезда начинает действовать на нервы с самой их первой встречи. Болтливый и жутко подвижный, маячит постоянно перед глазами и так устающего Алика, просиживающего бессонные ночи за документацией с прохладным питоном на плече, и каждую минуту норовит вывести на диалог. Лошало, с которым у Алика вполне себе хорошие отношения, поначалу относится к Малине настороженно, но уже через пару месяцев предательски дружелюбно смеётся над тупыми анекдотами и присоединяется к подколкам над Железным. Это раздражает, как и пристальные взгляды, которые Альберт то и дело ощущает на себе. Ему вот только каких-то подстав от этого шкафа не хватает для хорошей жизни. Малиновский, как оказывается, подлянок никаких не планирует. Глазами своими стрелять продолжает, заходит временами к Алику в похоронное бюро, шутит про долгосрочную покупку на вырост и неловко-уверенно приглашает на обед. Альберт, впервые за долгое время испытавший искреннее удивление, нехарактерно мягко для себя предложение отклоняет. Не спит потом всю ночь, действительно не в состоянии поверить. Прислушивается к внутренним ощущениям и отмечает, что при мысли о таком обеде не испытывает ни неприязни, ни отторжения. Ему странно, что кто-то всё ещё может смотреть на него и испытывать симпатию. Но Алику это не нужно. Он не интересуется ни женщинами, ни мужчинами уже давно, и особой тяги к этому не испытывает. Поэтому продолжает отказывать, с каждым разом охотнее втягиваясь в разговор с глубоким низким голосом Малиновского. Острит временами, намекая, что такие частые визиты в подобные места ничем хорошим не закончатся, и с едва заметным удовольствием вслушивается в ответный короткий смех. Медленно, но неотвратимо, Малиновский становится просто Мишей. Жёстким и неуклонным в делах, но расслабленным и душевным во время их редких попоек с Лошало. Миша продолжает приходить к Алику и уже не топчется в тёмном и неуютном холле. Проходит сам привычно в кабинет, заваливается на кресло и может наблюдать за работающим Альбертом безмолвно до самого вечера. Только отходит временами к окну покурить, да бросает взгляды свои задумчивые из угла. Алик не знает, почему позволяет ему оставаться. Не знает, почему при виде чужой улыбки, сильных рук и волос отросших теплеет непривычно в груди, а ладони горят фантомным зудом. Миша по привычке, автоматически продолжает приглашать на обед, ни на что особо не надеясь. Алику доставляет огромное удовольствие видеть, как удивлённо-радостно вытягивается его лицо, когда он соглашается. Альберт остаётся человеком серьёзным и собранным. У него также всё по полочкам разложено и подписано некрупным ровным почерком, вот только появляются на них то невзначай снятые наручные часы с широкой металлической цепью, то книжка, небрежно брошенная на спинку дивана. Не сложенный плед комком валяется на кровати в спальне, а на спинке стула висит не поглаженная рубашка. Алик в знак мести надевает её и посмеивается, когда сонный, не соображающий ещё Миша с утра целует его, зажимая в ванной, а затем ищет рубашку по всему дому, тихо матерясь. Они притираются друг к другу долго и неторопливо, и постепенно Алик привыкает к тому, что кто-то может обнять его перед сном. Что можно хотеть чьих-то прикосновений, ласки, поцелуев и показывать это – не только словами, но и жестами, когда говорить совсем не хочется. Можно раздражаться из-за всяких мелочей, ссориться и мириться, но, в конце концов, засыпать в общей постели, потому что не можешь уже по-другому, без тёплого тела рядом и дыхания на плече. Алик с опасением осознаёт, что происходит, и надолго закрывается в себе, услышав, как Миша впервые признаётся ему в любви. Думает, анализирует в голове, высчитать пытается, когда сам успел превратиться в тех нелепых мечтателей, грезящих о счастье, романтике и чувствах, которых раньше презирал. И цепляется судорожно за широкие плечи, когда пришедший спустя пару дней его разрушительного самоанализа Миша просто крепко обнимает, касаясь губами лба в жесте щемящей нежности. Алик старается заглушить в себе этот противный мерзкий голос, напоминающий, как больно будет всё это терять. Не слушает, прячется бессонными ночами в надёжные объятия и слушает глубокое и ровное дыхание в тишине спальни. В день похорон голос надрывается особенно громко. Алик понимает, почему, за три секунды до взрыва.

***

У Миши лицо бледное и жутко спокойное. Лежит на узкой больничной кровати неподвижно, словно вздремнуть прилёг. Осунувшийся уже немного, с похудевшими щеками и пальцами холодными. Алик сжимает его ладонь в своих руках в попытке отогреть. Смотрит на заживающие ссадины, синяки, разрывы и переводит взгляд на окно. Там – расцветающие сады и пение весенних птиц. Мише бы понравилось. Миша вторую неделю не приходит в себя. Временами в палату наведывается Лошало. С правой рукой на перевязи, кладёт здоровую ладонь Алику на плечо. Сжимает немного и уходит, не проронив ни слова. Алику никакие разговоры не нужны, тем более от Лошало, которого дома в кровати ждёт побитый, переломанный, но выздоравливающий уже Тончик. Алику ничего не нужно, кроме одной вещи – увидеть, наконец, как откроются любимые глаза. Хоть на секунду, на одно мгновение. Глубоко вздохнув, Альберт аккуратно чужую руку приподнимает, чтобы уткнуться в неё лицом. Мимолётный жест слабости, который всё равно никто не увидит. От неподвижной прохладной ладони пахнет лекарствами и немного хлоркой. Алик вдыхает этот запах, тоскуя по ароматам сигарет, металла и яблок. Вспоминает, как пробовал Миша жонглировать фруктами и разбил в процессе дорогой антикварный поднос. Алик тогда на него ворчал беззлобно. Сейчас бы собственноручно разбил весь дом, только бы Миша посмотрел на него этим виновато-шкодливым взглядом. – Миш… – Голос надтреснутый и сухой от того, насколько долго им не пользовались. Алик коротко касается сухими губами чуть шершавой кожи запястья рядом с обработанной глубокой царапиной. На внутренней стороне предплечья аккуратно приклеен пластырь - след от капельниц. – Миш, ты уже задержался, слышишь? Пора обратно. Алик выдыхает рвано и закрывает глаза, чтобы удержать засевший в груди ком неповоротливой боли. Хочется улечься рядом, прижаться привычно к тёплому телу и притвориться, что всё это очередной кошмар. Голос в голове, который день подряд ехидно отмечающий, что всё так и закончится, что не может у Алика быть долго и счастливо, мрачно и холодно молчит. Думать о том, плохо это или хорошо, совсем не хочется. Алик устало приваливается предплечьем к бедру, заботливо накрытому одеялом, и опускает чужую руку на место. Кладёт свою ладонь поверх, пальцами считывая пульс, и резко подхватывается, когда ощущает лёгкое касание. Смотрит на неподвижное лицо, на застывшие пальцы и думает было, что показалось, привиделось уставшему разуму, но тут ладонь Миши снова двигается – слабо совсем и неуклюже, но Алик хватается за это движение как утопающий. Сжимает мягко руками в ответ и утыкается лбом в чужой мягкий живот, скрытый под одеялом, прячет в складках ткани облегчённую улыбку. Миша открывает глаза через три часа. Дезориентировано, потерянно смотрит куда-то в сторону несколько секунд и сразу же проваливается в сон, но Алику больше и не надо. Он расцеловывает спящее лицо с нахмуренными от боли бровями и чувствует, как начинает работать собственное застывшее сердце.