раны

Жила знает уже давно. Чувствует на каком-то подсознательном уровне, поначалу просто догадывается, а потом видит, каким взглядом Серёжа смотрит на Игоря своего придурковатого, и убеждается окончательно. Понимает, что брат из тех самых, но единственное, что ощущает глубоко внутри себя – это беспокойство. Не злость, не отторжение, не неприязнь. Да как можно, если это его Серёга – верный, защищающий, любящий подшутить добродушно и бросаться листками смятыми с другого конца комнаты, когда делать домашнее задание наскучило. Прикрывающий перед учителями, недовольно поддерживающий в драке любой и ворчливо напоминающий самому Вите, что «у мамы день рождения сегодня, поздравь». Жила, честно говоря, особо не понимает, как можно хотеть пацанов целовать и… со всеми вытекающими, когда вокруг Серёжи столько девчонок вьётся. Красивых, умных, бойких и стеснительных, на выбор любой. Вон Маринка глазки строит ему каждую перемену, а брат на Катамаранова позарился. Ну чудной, сил нет. Витя не понимает, но ему понимать и не нужно. Он только продолжает делать вид, что не замечает ничего, да из вредности врождённой, разделённой между братьями Жилиными ровно пополам, иногда вворачивает в разговоры прозрачные намёки. Ухмыляется на бегающие Серёжины глаза да щёки теплеющие, и милостиво переводит диалог на другой какой-нибудь лад. Временами, наблюдая, как передаёт брат Игорю записочки через парты, Жила беспокойно думает о статье одной неприятной и непроизвольно представляет Серёжу в тюрьме – повзрослевшего, с глазами тусклыми и в форме серой с нашивкой на груди. Тут же головой трясёт, образ рассеивая, и успевает заметить, как быстро Катамаранов клочок бумажки съедает, когда учитель просит показать, что же такое интересное Жилин тому написал, отвлекаясь посреди урока. Чумазый и костлявый, с завязанным наперекосяк галстуком, Игорь довольный сидит всё оставшееся время до звонка. Витя раздражённо вздыхает и возвращается к учебнику. Им по пятнадцать, когда родители решают, что их дети уже достаточно взрослые. Оставляют братьев одних, предварительно устроив воспитательную беседу о том, что делать можно, а чего нельзя, и уезжают навестить каких-то дальних родственников. Жила рад безумно, как и Серёжа, просто тот умело скрывает от мамы с папой свой азарт. Пропустить школу не получается, и даже после долгих уговоров зануда-брат тащит их в этот рассадник науки. Поправляет привычно перед выходом чужой галстук, и Жила раздражённо его по руке хлопает, выходя на улицу первым. Бухтит недовольно весь день, но к вечеру оттаивает – Серёжа жарит котлеты на кухне, и Витя милостиво прощает брата, сообщая ему об этом. Серёжа отвечает ровным тоном, что котлеты пожарил только себе, и получает прихваткой по заднице. Но зато на выходных Жила отсыпается по полной – глаза разлепляет только после двенадцати и счастливо валяется на кровати ещё с полчаса. Как же хорошо, когда не нужно вставать пораньше и делать какие-то дела, которые мама постоянно им находит. Бросив взгляд в сторону, Витя видит, что брат уже встал – на кровати напротив только неряшливо брошенное одеяло и смятая подушка. Со стороны кухни звуков никаких не слышится, и Жила встаёт, потягивается лениво и бредёт умываться. Брата нет ни в ванной, ни на кухне, и Витя недоумённо косится на дверь родительской спальни. Что Серёжа там забыл? Бесцеремонно не стучась влетает в комнату и замирает. Серёжа сидит у старенького маминого трюмо на пуфике невысоком. Держит в руке правой карандаш какой-то, и, когда брат встаёт резко и испуганно, Жила видит, что правый глаз у него подведён тёмной кривой линией. Витя хмурится, смотрит тяжело и молчит. Догадывается, в чём дело, сверлит взглядом застывшего изваянием брата и не знает, что сказать. У Серёжи лицо испуганное и настороженное. Губы поджаты, складка горькая между бровей и такое концентрированное ожидание чего-то плохого в глазах, что Жиле даже обидно становится. Он вздыхает, спрашивает тихо, кивая на предмет: – Мамин взял? Она ж заметит. Брат взгляд в сторону отводит, теребит нервно карандаш в руках, отвечает сипло: – Нет, это… не её. Жила хмыкает в ответ. Подходит ближе, и Серёжа сжимается весь, плечи опускает в защитном жесте, сжимает карандаш в пальцах так, что тот едва не ломается. У Вити от его вида горечь поднимается к горлу. Он руку мягко на грудь брата кладёт, подталкивая обратно на пуфик, и, когда тот садится, приподнимает его лицо за подбородок. Берёт деловито салфетку чистую с трюмо, беспардонно слюнявит кончик и начинает осторожно неровную тёмную линию на веке стирать. Забирает из напряжённых пальцев карандаш и поясняет в широко распахнутые от удивления карие глаза брата: – Руки у тебя из жопы, ты в курсе? Я те щас покажу, как надо. Глаз закрой. Жила, в отличие от Серёжи, на девчонок смотрит, и потому много раз видел, как на дискотеках красавицы местные друг другу макияж подправляют. Стрелка выходит неровная немного, но всё равно получше, чем предыдущая, и Витя, довольный результатом, принимается за второй глаз. Под конец щёлкает мягко брата по носу пальцами и карандаш возвращает. Молча из спальни выходит, но останавливается у самого порога. Оборачивается к продолжающему сидеть у трюмо удивлённому Серёже и говорит ехидно: – Вы там с Катамарановым поаккуратнее будьте. Палитесь. Они об этом не говорят, но иногда, когда родителей дома нет, брат подходит к нему и смущённо карандаш протягивает. С каждым разом стрелки у Вити выходят всё ровнее и красивее. Пару раз они даже берут у мамы немного теней, и Жила разрисовывает Серёже лицо абсолютно отвратительными синими мазками, от чего они оба смеются до колик в животах.

***

В целом, в жизни их ничего не меняется, но Витя замечает, что со дня того Серёжа будто бы раскрепостился немного. Не косится больше на него исподтишка, взгляда не прячет и гораздо свободнее разговаривает, не боясь случайно что-то об Игоре своём обронить. Жиле Катамаранов нравится примерно так же, как палка - дворовой собаке, но он стоически сдерживает ехидные комментарии внутри себя. Радуется тихо, что брат хотя бы при нём себя раскованно ощущает, но всегда следит, чтобы выходил тот из дома, тщательно умывшись после их посиделок у трюмо. С рассеянного Серёжи станется забыть и выйти из дома в боевом раскрасе. Витя никаких предпосылок не замечает, и в одну холодную декабрьскую ночь просыпается от какого-то звука. Прислушивается сонно, разлепляя в темноте глаза, и когда сдавленный звук повторяется, понимает – это всхлип, раздающийся со стороны кровати брата. Странно, учитывая, в каком воодушевлённом состоянии тот был весь день. Да и вообще, не в Серёжином это характере – рыдать в подушку, Жила и видел то его слёзы в последний раз в далёком детстве. Вздохнув тихо, Витя шепчет в темноту: – Ну ты чего? Брат затихает тут же, даже дышать перестаёт. Молчит, партизан, чтоб его, и Жила, раздражённо завернувшись в одеяло, с кровати встаёт. Петли скрипят натужно, когда он поднимается, в босые ноги тут же впиваются острые иголочки холода. В тёплом коконе доходит быстро до соседней постели и беспардонно пихает замерзающей ступнёй куда-то в сторону чужого бедра, чтоб подвинулся. Укладывается рядом. В полоске лунного света не до конца задёрнутых штор виднеется кончик Серёжиного носа и взъерошенные тёмные волосы. – Ну? Что? – Н-ничего. Спать иди. Прости, что разбудил. Добровольно извиняющийся Серёжа признак явно нехороший, и Витя закатывает глаза раздражённо. Не любит он, когда всё вот так завуалированно и сложно, чтоб прям щипцами вытягивать надо было. – Ну ты чё ломаешься, Серёг? Рассказывай давай. Брат сопит в ответ, нос чешет запястьем и ворочается немного на узкой для двоих людей кровати. Мнётся долго, и, спутав уголок Витиного одеяла со своим, теребить его в пальцах начинает. Жила не говорит ничего. Что ему, уголка жалко? – Это Игорь. У Вити в груди тут же клубок злости шипеть начинает и ядом плеваться. Если этот дикое болотное нечто успело всяких гадостей Серёже наговорить, Жила ему райскую жизнь обеспечит. – Что он сделал? – Он, ну… поцеловал. – Кого? – Меня. Витя на пару мгновений зависает. Моргает в пространство, пытаясь сопоставить слёзы и поцелуй, но в голову не приходит ничего. Кроме, разве что, одного. Ощущая, как клокочет что-то угрожающе внутри, Жила спрашивает ровно: – А ты хотел? – Чт-…чего? Серёжа тормозит, но Витя неожиданно терпеливо для себя продолжает: – Ты хотел, чтобы он тебя поцеловал, или нет? Если он с силой… – Нет, конечно! То есть, да, хотел. – Брат от возмущения голос повышает, и Жила тыкает его пальцем в лоб предупреждающе. – Кошмар какой, Вить, он бы не стал никогда… – Не ори. Я просто уточнил. Так чё сырость тогда разводишь? Серёжа ворчит что-то невнятно, тянет было уголок одеяла, но Витя дёргает ткань на себя. Побаловался и ладно, пусть вон своё одеяло жамкает. Укутывается плотнее, ожидая ответа, и чувствует, как снова грустнеет Серёжа. Плечи свои опускает и вздыхает тяжело, обдавая щёку Жилы тёплым дыханием. Витя не торопит, трёт сонно пальцами глаза и дремать уже начинает, когда Серёжа тихо, едва слышно спрашивает: – Я ненормальный, да? «Конечно, нормальные люди сгущёнку с солёными огурцами не жрут», думает Витя, но вслух не говорит. Потому что Серёжа спрашивает совсем не об этом. Жила молчит. – Я просто… просто хочу быть нормальным. Хочу любить девчонку какую-нибудь, а не… Но не могу. Оно само выходит. Мне после поцелуя сначала так хорошо было, потому что… Ну это же Игорь. А потом стало плохо. Я же, выходит, урод какой-то. Разлагающий элемент, деталька бракованная… В голосе Серёжи мелькают слёзы, и Жила с ноющим сердцем придвигается к нему ближе. Обнимает и брата, и их спутавшиеся одеяла, по волосам взъерошенным поглаживает, коря себя за эти нежности. – Никакой ты не урод, понял? Красавец, прям как я. – Серёжа фыркает тихо, уткнувшись лицом Вите в плечо. – Если ты ничего изменить не можешь, то смирись и получай удовольствие. Зажимайся там втихую с лешим своим… – Витя… – И просто живи, понял? Знаешь же, что я всегда за тебя. – Знаю. – Ну и всё. Серёжа, прилипала тактильная, льнёт ближе, обнимает крепко, и Жила вздыхает тяжело. Рукой грубовато по спине похлопывает, зевает и устраивает подбородок на макушке брата. Утром они просыпаются смущённые и покрасневшие. Жила перебирается на свою кровать невозмутимо, пока Серёжа рассеянно трёт пальцами опухшие красные веки. По устоявшейся уже традиции, они больше никогда об этой ночи не говорят.