раны

Нателла дерзкая. Из тех девчонок, которые не стесняются и не тушуются от недвусмысленных ухмылок парней. Наоборот, она улыбается в ответ так, что приходится отводить взгляд уже им. У неё красивые прямые волосы, тягучий голос и настойчивые губы, сминающие в поцелуе чужой рот властно и нетерпеливо. Нателла хорошо учится, всегда безукоризненно вежлива с учителями и взрослыми – она знает, что репутация важна. Если все считают тебя прилежной девочкой, то никто ни в чём не заподозрит. Нателла такой хорошей ученицей притворяется, Таня – нет. У Восьмиглазовой выглаженная форма, идеальная причёска и прямая осанка, несмотря на косые взгляды людей, которым приходится смотреть на неё снизу-вверх. У Тани невероятно красивая фигура, сформировавшаяся уже к девятому классу, и золотые кудряшки, пахнущие лилиями. Все пророчат ей хорошую жизнь, ведь по-другому у такой красавицы быть не может, и Нателла хищно ухмыляется, пока никто не видит. Только она знает сокровенную тайну идеальной Танюши. Нателла затаскивает девушку в пустующую раздевалку и тут же приникает губами к шее, лезет проворными руками под школьный сарафан и слушает, как сбивается у прижатой к стене Тани дыхание. Как судорожно худые пальчики вцепляются в плечи, тянут ближе к себе, вплотную, и как тяжело вздымается от дыхания грудная клетка. Нателла опускает голову, вжимаясь лицом в закрытую воротником сарафана грудь, чувствуя, как заходится под тканью бешено сердце, и вздыхает, останавливая себя. Так хочется снять эти тряпки, коснуться упругой кожи, приласкать, но здесь не место, и Нателла только поднимает голову, чтобы впиться губами в приоткрытый рот. Таня на вкус как абрикосы, что растут в саду у школы, и, чувствуя под ладонью тёплую кожу чужого бедра, Гуськова теряется в удовольствии. Так не было ни с одним парнем. Грубоватые, скупые на ласку, вечно жаждущие захватить контроль, с ними было хорошо лишь в постели. Но, когда очередной парень открывал рот или не позволял Нате быть сверху, чтобы оседлать, контролировать, ей это надоедало. Таня другая. Нежная, отзывчивая до невозможности, подставляется под прикосновения, льнёт так, что каждый раз колет что-то больно в груди, и смотрит своими синими глазами пронзительно и влюблённо. Позволяет прижимать, вести, отдаёт контроль, и у Нателлы от такого доверия теплеет внутри. Хочется быть нежнее сразу, бережней, доверие это оправдать, и потому она не позволяет себе вольностей в подобных местах. Они целуются только в безопасности, которой немного – в пустующей без вечно командированного папы квартире Наты, в заброшенном кабинете театрального кружка и на поляне у реки, про которую больше никто не знает. Самой Гуськовой плевать, но Таня боится. Ей страшно, что кто-то увидит, узнает, расскажет родителям, и тогда всё закончится. И идеальная репутация, и их встречи, и хрупкая материнская любовь, которая может разбиться от одного факта поцелуя двух девушек. Ната Восьмиглазовой не перечит. Слушается хотя бы в этом всегда, но не сегодня. Потому что сегодня Таня впервые провела концерт, посвящённый первому звонку для первоклашек. Статная, красивая выпускница стояла там перед всеми с милой улыбкой и чуть подведёнными в честь праздника глазами, и Нателле, пробравшейся на церемонию вопреки школьным правилам, оставалось только смотреть на ладную фигуру издалека и чувствовать, как скручивается внизу живота тугой ком возбуждения. Таня вздыхает взволнованно, но на поцелуй отвечает, льнёт к руке, ладонь впутывает в волосы, ласково перебирая прядки. Где-то в коридоре слышится гомон счастливых первоклашек, которых разводят по классам. Ната чуть отстраняется и шепчет в покрасневшие губы: – Ты отлично справилась. Таня краснеет, улыбаясь, и Нателла касается этих губ кончиками пальцев, будто отслеживая улыбку. – Правда? – Да. Стояла там вся такая красивая и без меня. Восьмиглазова смеётся тихо, смущённо прикрывая рот ладонью, и Ната перехватывает её руку, касаясь губами пальцев. От кожи слабо пахнет духами. Она вжимается лицом в ладонь, вторую руку убирает с бедра, аккуратно разравнивая ткань сарафана, и ведёт ей вверх по боку. Касается большим пальцем левой груди, надеясь ощутить сквозь ткань очертания соска, но нащупывает только плотный поролон. Цыкает недовольно. – Ты зачем лифчик нацепила? – Ну так мероприятие же, Наташ. От этого обращения Гуськова улыбается, не сдержавшись. Её так никто не называл уже очень давно, после смерти мамы. Нателла не любит, когда её так зовут, но Таня разрешения не спрашивает – просто называет и все. Чисто из вредности Ната ворчит в ворот её сарафана: – К чёрту такие мероприятия. Таня посмеивается, ласково проводя пальцами по её щеке. – Не ворчи, вредина. Ната игриво щёлкает на неё зубами и отстраняется. Поправляет причёску, юбку, поглядывая на раскрасневшуюся Таню, и направляется в сторону выхода. Подмигивает выходящему из мужской раздевалки невозмутимому Катамаранову, зная, что через пару минут оттуда выйдет Жилин. Конспираторы. Она уговаривает Таню отпроситься с оставшихся уроков, и ведёт её к себе. Квартира, привычно пустующая, встречает их тишиной. Нателла, стойко державшаяся весь путь до дома, тянет Таню в спальню и роняет на кровать. Забирается сверху, усаживаясь на чужие бёдра. Довольная покрасневшая Восьмиглазова мягко улыбается ей, поглаживая расставленные по обе стороны от неё ноги. С выбившимися из причёски прядками, чуть смазавшейся тушью и влюблённым взглядом, она выглядит как самый прекрасный человек во вселенной. Нателла замирает, запоминая этот момент, откладывая его в своей памяти, и склоняется над ней, обхватив лицо своими ладонями. Касается носом чужой щеки, переносицы, губ, и шепчет тихо: – Я люблю тебя. Ты прекрасна. Таня порывается ответить, но ей мешают тёплые губы, целующие сразу глубоко и чувственно. Нате не нужны пустые слова, они видит все ответы, которые бы ей могла дать Восьмиглазова, в её взгляде. Она целует, чувствуя, как поглаживают Танины руки бёдра, и тянется расстегнуть воротник осточертевшего сарафана. Расправляется с пуговицами, тянет ткань вверх и стягивает тряпку с послушно приподнявшейся Тани. Раздражённо стонет на ещё одну преграду и быстро избавляется от лифчика, тут же обхватывая ладонями упругую грудь. Таня не закрывается. Стеснялась поначалу, всё боялась показать себя, считая слишком крупной, слишком грудастой, плечистой. Нателла с каждым следующим мгновением близости разрушила каждое такое сомнение, и теперь Таня подаётся навстречу прикосновениям, тихо постанывая. Чувствительная, красивая, желанная. Нателла любит её так сильно, что порой хочет укусить, сжать посильнее, вплавить в себя, чтобы она навсегда осталась с ней. Чтобы никогда не посмела уйти. Желание это странное, пугающее, и Нателла его игнорирует. Одна только мысль о том, что она может сделать своей Тане плохо ввергает её в неуютное состояние страха. Поэтому Нателла выбрасывает все мысли из головы, склоняясь, чтобы обхватить губами затвердевший сосок, провести по нему языком, покружить вокруг, слушая нетерпеливые вздохи и тихие стоны. Она любит ласкать долго, со вкусом, и потому они обе расслабленно попивают свежезаваренный чай на кухне только через полтора часа. Сонная, разморенная Таня жарит им яичницу, довольно крутясь по кухне, и никогда не испытывавшая тяги к готовке Нателла тянет тихо: – Повезло мне с будущей женой. Готовить умеет. Таня замирает на пару мгновений, стоя спиной. Оборачивается с грустной улыбкой и слезами на глазах, и Нателла тут же поднимается со стула, подходя к ней. – Что такое, Танюш? У Восьмиглазовой в больших синих глазах стоят слёзы. – Мы же… мы же не сможем… не станем никогда… – Кем? – Жёнами. Жёнами, Наташ. Никогда, понимаешь? Таня плачет. Утирает стыдливо слёзы руками, и Нателла прижимает её к себе, успокаивающе проводя ладонями по спине. Думает, что пора бы начать следить за своим языком, и ощущает оседающую внутри грудной клетки злость. На страну эту, на людей, на систему, на всё, на всех. Кроме Тани. – Ну что ты, родная. Тише, всё хорошо будет. – Не будет. – Мне всё равно, слышишь? Плевать на остальных. Если ты будешь со мной, мы всё переживём. Вместе. Я обещаю. Таня всхлипывает, обхватывая её за шею, и молчит. Тогда Нателла думала, что молчание это означает смятение и грусть. Девять месяцев спустя, как раз перед выпускным, смотря на удаляющуюся от неё родную спину, она понимает. Молчание то означало неминуемую разлуку. «Прости, я так больше не могу. Мы живём в страхе, и я так жить не хочу». «Всегда боялась только ты», хочет крикнуть ей вслед Нателла, «Я любила тебя, люблю, мне плевать». Но кричать вслед, словно злая обиженка, Нателла не будет. У неё ещё есть гордость. Выскакивая замуж по залёту полгода спустя, теперь уже Стрельникова поглаживает плоский живот и думает, что теперь всё правильно. Теперь она истинная женщина. Будущая мать. Она рассчитывала, что ей будет погано в день собственной свадьбы, но результат оказался превыше всех ожиданий. Её тошнит от каждого человека в этом зале. Её тошнит от самой себя.

***

Нателла довольна. Наконец-то, спустя столько лет она добилась своего. Власти, денег, могущества. Все её приказы исполняются, все её беспрекословно слушаются. Это прекрасное ощущение вседозволенности кружит голову. Больше никаких съёмных однушек, никаких полуночных бдений на трассе, никаких сальных мужиков, тянущихся потрогать её ноги и грудь. Никаких привязанностей, никаких слабостей. Кроме одной. Нателла давно не смотрит телевизор. Разбила однажды, когда девчонки смотрели телелотерею. Стрельникова старалась не вслушиваться в знакомый голос, но, когда самодовольный шевелюристый ведущий стал открыто флиртовать с Таней, неловко стоящей у стойки, не выдержала и запустила в телевизор сапогом. Железный каблук пробил экран, и пытка прекратилась. Она с тех пор, с самого выпускного только с этого экрана Восьмиглазову и видела. Повзрослевшая, ставшая ещё красивее, мелькает своим лицом на Девятом канале, и Нателле жутко хочется выпить каждый раз после её передач. Нет бы выключить, но Стрельникова всё равно смотрит. Будто специально, чтобы сделать себе побольнее. В суматохе выборов и назначения на пост Нателла забывает починить разбитый экран. Но в президентских апартаментах есть новейший телевизор. Стрельникова рассеянно подписывает бумаги, когда слышит периферийным зрением знакомый голос. Голову поднимает, всматривается в лицо, обрамлённое светлыми кудряшками, и хищно улыбается. Кивает верно стоящему у двери Захару: – Её приведи. Тот карикатурно отдаёт честь и выходит за дверь. Зная исполнительность брата мужа, Нателла знает, что ждать нужно недолго. Она нервно прохаживается по кабинету, смахивает несуществующие пылинки с поверхности небольшого диванчика, переставляет с места на место графины с водой. Осознаёт, что нервничает, и тут же обрубает себя. Она президент. Она власть и закон. Не ей здесь нужно нервничать. Не она бросила любимого человека почти двадцать лет назад, оставив в одиночестве. Не она жила припеваючи под крылом местного богача. Это ей пришлось прорубать себе дорогу в жизнь потом и кровью, теряя с каждым годом в себе крупицу той немногой человечности и доброты, что в ней были. Теперь не осталось ничего. В груди разрастается комок злости, копившийся внутри много лет. Когда гостья заходит в кабинет, Нателла больше не переживает, она в ярости. Повзрослевшая Таня будто бы стала ещё выше. В пиджаке этом нелепом, делающим её плечи шире, чем есть на самом деле, в юбке обтягивающей, с вечно поднятой вверх причёской и появившимися уже в уголках губ морщинками, она всё равно выглядит прекрасно. Стоит, нервно теребя рукав блузки, и не решается пройти дальше. В синих глазах настороженность, но страха нет. Нателла широко улыбается, вставая из-за стола. – Здравствуй, Таня. Проходи. Давно мы не виделись с тобой. – Здравствуй. Да, давно. Восьмиглазова проходит и останавливается у самого крайнего стула. Руки кладёт на спинку деревянную, сжимает сильно и смотрит куда-то в сторону, мимо. Внутри Нателлы поднимается волна гнева. Она что же, и взгляда простого не заслужила? Обойдя медленно стол, Стрельникова останавливается в паре шагов от замершей Тани. – Почему ты не смотришь на меня? Что, не твоего полёта птичка? Таня вздыхает глубоко, будто бы собираясь с силами, и взгляд переводит на неё. Нателла с удивлением понимает, что сейчас, стоя на каблуках, она с ней одного роста. Надо было додуматься их раньше надевать. – Зачем вы вызвали меня? Вряд ли я чем-то могу пригодиться президенту. Восьмиглазова говорит тихо, смотрит спокойно и грустно. Так, словно жалеет. Нату внутри будто кипятком обдаёт. Она улыбается опасно и делает шаг вперёд. Таня инстинктивно отступает назад. – Зачем? Ты ещё спрашиваешь, зачем? Ты бросила меня тогда! Испугалась, ушла в лучшую жизнь, напрочь стерев меня из прошлого. Ну что ж, теперь можно не бояться. – Нателла напирает, подходит ближе, притесняя Таню к стене, пока та не упирается в неё спиной. – Ты боялась, что нас осудят, что мы никогда не будем приняты. Теперь это в прошлом. Я президент. Я могу разрешить, могу издать указ. Ты можешь стать моей, принадлежать мне. Таня грустно улыбается, прикладывая ладони к щекам. Касается пальцами своего подбородка и тихо отвечает: – Я не вещь, чтобы кому-то принадлежать. Нателла издевательски холодно смеётся. Подходит вплотную, смотрит пристально и хлещет словами: – Ты уже давно принадлежишь этому Ричарду как дешёвая шлюха. – Шлюхой из нас двоих была только ты. Нателла действует инстинктивно и быстро. Замахивается, влепляя звонкую пощёчину, и на бледной щеке Тани тут же расцветают алым четыре царапины от длинных ногтей. Она сутулится, прижимает ладонь к пострадавшей стороне лица и всхлипывает. Нателла в ярости подходит ближе, притесняя её к стене, и кладёт свои ладони на обтянутое юбкой бедро и виднеющуюся в вырезе блузки грудь. Это ощущение пьянит. Никто не помешает ей, никто не прервёт, а Таня здесь, рядом. Красивая, превратившаяся из неуверенной в себе девушки в женщину. Красивая, статная, такая, какой бы её хотела видеть рядом с собой Нателла. Какую бы она любила без памяти, отдавая в нежные руки своё прогнившее насквозь сердце. Она отдала его давным-давно. Может, поэтому и не смогла больше никого полюбить. Даже себя. Нателла сжимает в руках упругую кожу, едва осознавая себя от волны удовольствия, прокатившейся по всему телу от этого ощущения, забытого запаха лилий и звука дыхания, и чувствует, как чужие руки пытаются её оттолкнуть. Упираются в плечи, давят, недостаточно сильные для того, чтобы помешать по-настоящему – при всей своей крупной комплекции, Таня всегда была удивительно слабой физически. Нателла рычит, только придавливая её плотнее к стене. – Нет… нет, не нужно, ты не такая, пожалуйста, Наташа… Имя словно пощёчина возвращает к реальности. Стрельникова замирает, осознавая, что делает, и быстро отстраняется. Таня стоит, прижимаясь к стене. На левой щеке набухли царапины, глаза красные, с блестящими в них слезами. Сбитая блузка и мятая юбка в месте, где находилась чужая рука. От силы, с которой она сжимала, на бедре наверняка нальётся синяк. Нателлу начинает тошнить. Она пятится, не отрывая глаз от лица Тани и кривится в отвращении на саму себя, потому что видит это в глазах Восьмиглазовой. Страх. Раньше, даже пять минут назад Таня её не боялась. Но сейчас в её глазах чистый страх, и Нателла сглатывает судорожно, не в силах выдавить из себя ни одного слова раскаяния. Она хрипит тихо: – Убирайся. И оседает на пол, когда Таня, уходя, хлопает дверью. Она монстр. Она всё испортила. Единственный человек, к которому были искренние чувства, ненавидит её. Она разрушила всё, что только могла. Значит, нужно идти дальше. Спустя час Нателла поднимается с пола с абсолютно сухими глазами и вызывает к себе Захара. – Достань баллоны с газом. Много баллонов.