Когда из пучка выбиваются волосы — в попытке неловко исправить это она тихо оправдывается, что ещё слишком коротко, чтоб нормально собрать — он лениво следит за тем, как мягая прядь спадает на висок, считает родинки на ее лице, и они сталкиваются глазами. Ловит секунду его смятения. Он пропадает к чертям, с ужасом понимая — взгляд отвести не может, скованный щемящим удушьем. Хочется хлесткой пощечины: он не может позволить себе зайти в эти тёмные воды, хотя уже захлебывается, не умея плавать.

Истерика, наконец, вырывается наружу, и мальчик панически стонет, хрипло бормоча «пожалуйста, не надо», забыв о гордости, пока слезы обжигают щеки. Он готов поклясться: никогда не хотелось умереть так сильно. А потом все звуки во вселенной на секунду пропадают, становится изумительно спокойно, когда ушей касается гипнотически-тихий голос Эллисон: —До меня дошёл слух, что ты расскажешь нам обо всем, что тебя мучает по ночам, Пять. И ему вновь просто охуительно больно. Хочется вырвать сердце.

Трясущимися пальцами поправляет полупрозрачный фатин рубашки, обнимая себя за хрупкие плечи тонкими, даже аристократичными руками. Будто пытается защититься, спрятаться. Закусывает пухлые губы и впервые за весь их разговор, кажется, поднимает на мужчину свои бездонные, блестящие невинностью и дикой, блять, просто неземной чистотой глаза. Сдается, когда шепчет хрипло, чуть не срываясь на всхлип:— Я не целовалась никогда, понимаешь? Люцифер издает гортанный стон. До одури жаркий. Твою мать, Уокер.

Полицейское AU: Поперечный сквозь причудливые полоски дыма, танцующие в ламповом свете, умело притворяется, что не замечает, как школьник невольно приникает взглядом к выступающему кадыку, красивому разрезу меж ключиц в расстегнутом на несколько пуговиц вороте рубашки и ловким длинным пальцам с сигаретой, самозабвенно закусывая губу. Но Данилу годы работы научили не упускать из виду нужный объект, особенно когда он так соблазнительно краснеет.

Soulmate!AU* Она думает о нем и дышать перестает. Губу опять кусает и вымученно улыбается, постанывая в ладонь от боли, словно шипами терзающей изнутри. Представляет точеные линии, как идиотка, и не может. Не может понять, почему еще не поглаживает каждый миллиметр, не снимает, как солнце зарывается в рыжие (мягкие, наверное) волосы на пленочный фотик и не вешает проявленные снимки в спальне. Хочется всхлипывать, ведь этого не будет. Она не посмеет все разрушить.