Из чего сделаны люди?

      Сердце у Инсадона очень трескучее, похожее на шестиугольную пчелиную соту. В нём, впрочем, не осталось ничего из всего, что Феликс запомнил, а запомнил он немного: в последние годы память подводила его всё больше. Редкие, несвязные обрывки из прошлого иногда снились во снах (в те исключительные дни, когда Феликсу не снилась война и смерть — своя собственная и тех, кого он когда-либо любил), а иногда неясные образы возникали перед глазами сами по себе. Прямо как сейчас.          Минхо хватает его за руку, когда живое скопище становится плотнее, и настойчиво тянет за собой, не позволяя проворному потоку утянуть Феликса назад. Хватка его пальцев не слишком сильная, но надёжная; цепкая, а всё равно берегущая. Как будто рука, которая ведёт Феликса за собой, ни за что и никогда не отпустит — приятное и жутко обманчивое чувство. Перед глазами возникает мутная пелена, размывающая очертания впереди, и всего на секунду в ровной и узкой, но всё равно определённо принадлежащей мужчине, спине Минхо Феликс видит другую. Девичью и тонкую; видит очертания аккуратных лопаток, обёрнутых в плотную и мягкую ткань ханбока из рами, привлекающего взгляды своим ярко-желтом цветом. Тогда старшая сестра ещё не успела овдоветь — она любила наряжаться во всё самое красивое и менять наряды каждый сезон, притягивая к себе всё внимание, куда бы ни шла.          Пахло влажной глиной, пылью, пряностью специй, привезённых откуда-то издалека, и розовым мылом, которым душилась сестра.          Ровная асфальтированная дорога сменяется на другую, ухабистую и земляную, с размытыми дождём кочками и неглубокими ямками от лошадиных копыт. Четыреста лет назад это место выглядело совершенно по-другому: в самом конце улицы располагалось здание с глиняной черепицей, имеющей скат по обеим сторонам. То была школа, в которой учили китайской северосунской живописи. Феликс постоянно непроизвольно цеплялся за неё взглядом, разглядывая невысокие каменистые стены, пока сестра крутилась у очередной лавки, выбирая себе новый ханбок. К её лицу — хорошенькому, светлому и чистому, прямо как у мамы, — шло абсолютно всё, но она всё равно упрямо тянула Феликса за рукав, заставляя обратить на себя внимание, а затем долго и неотступно заставляла выбрать один из десяти предложенных.          Тогда Феликсу было всего двенадцать и он ещё не знал, что однажды его драгоценной, горячо любимой старшей сестре, которая так любила одеваться в яркие цвета, придётся навсегда облачиться в белый. В случившемся, безусловно, не было её вины, но она всё равно была виновата — не потому, что где-то ошиблась, сделала что-то неправильно, а потому, что родилась женщиной. Никто так и не смог внятно объяснить Феликсу, почему его красивая и юная сестра, которой на тот момент только-только исполнилось семнадцать, должна выйти замуж за старого, но богатого вдовца. Люди вокруг твердили что-то о долге и чести, о предназначении, а Феликс смотрел на сестру, на её некогда яркое лицо — алые губы, румяные щёки, сияющие глаза — и видел, как с каждым днём она всё больше перестаёт быть собой и всё больше становится кем-то другим. Кем-то тихим, покорным, невзрачным; кем-то, кто не любимая Феликсова сестра, которая всегда неслась куда-то вперёд, смеясь громко и задорно. И почему тому мужчине простили смерть его жены, а его сестре — нет.          Это потом Хёнджин объяснил ему, что всё дело в том, что его сестра — женщина. Одного лишь этого было достаточно, чтобы отнять у неё детство, а затем и вовсе обвинить в том, к чему она никогда не была причастна, вынудив совершить страшный грех. Но тогда Феликсу всё ещё было двенадцать, а Хёнджина пока не было рядом. Но была сестра: яркая, светлая, не изуродованная другим мужчиной; она крепко держала Феликса за руку и за её хрупкой спиной он ничего не боялся.          Тогда ещё Феликс не знал, как безжалостен и жесток может быть мир.          — Нуна!..          Феликс кричит, но на деле из его рта вырывается непонятный, тихий скулёж — горло сковывает в стальных тисках, когда он ещё раз пытается окликнуть пропадающую в толпе фигуру в ярко-жёлтом ханбоке. Фигура замирает, словно слышит, как отчаянно и горько кто-то зовёт её, а затем оборачивается. Но Феликс не видит её лица. Не помнит.          — Только не говори мне, что ты уснул.          Туман перед глазами рассеивается, а фигура в жёлтом исчезает вместе с ним. Феликс поднимает расфокусированный взгляд на хмурое, слегка обеспокоенное лицо Минхо, который продолжает крепко держать его за запястье, и ему требуются долгие несколько секунд, чтобы отличить выдумку от реальности.          Точно.          Сестра давно уже мертва.          — Душно стало, — говорит он и промаргивается. — Знаешь, а я ведь уже было решил, что спустя тринадцать лет ты наконец осознал свои чувства ко мне и решил пригласить на свидание.          Минхо неопределённо дёргает уголком рта, а затем в своей исключительной, привычной манере закатывает глаза.          — Ты можешь не тормозить, чёрт возьми? — говорит он раздражённо. — Если мы упустим подозреваемого, я откручу тебе голову.          — Я хочу манду с красной фасолью. Давай купим.          — Мы на работе, Феликс.          — Ты на работе, — поправляет его Феликс и намеревается задержаться у ларька, но чужая цепкая рука бесцеремонно вытаскивает его из очереди. — Я не могу работать на голодный желудок!          Но Минхо уже не слушает его. Он покрепче перехватывает Феликсово предплечье, а затем достаточно грубо распихивает толпящихся людей, продвигаясь вперёд. Через пару метров, за которые Феликс дважды наступает Минхо на пятки и дважды кто-то наступает на пятки ему, скопление тел становится менее плотным, а воздух не таким спёртым. Феликс делает глубокий вдох и переводит взгляд на Минхо, который сердито и внимательно пялится куда-то вперёд.          — Ты слышишь, о чём они говорят? — спрашивает он и кивает на двух парней, курящих у входа в какой-то бар.          — В таком гомоне я не слышу даже себя.          — Я уже говорил тебе, что ты бесполезный вампир?          — Да, — кивает Феликс. — Примерно восемь раз за сегодняшний день. А у тебя вообще есть ордер на арест?          — Будет, — твёрдо говорит Минхо.          — Что значит «будет»? То есть сейчас его нет?          — То есть пока мы будем ждать его, — медленно произносит Минхо и поднимает на Феликса глаза, — умрёт кто-то ещё.          — Справедливо, — соглашается Феликс. — И всё же. У нас есть что-то типа плана?          Во рту горчит прошлым. Вязкий, тошнотворный вкус, напоминающий о том, что никогда больше не вернуть. В голове стоит шум, навязчивый и громкий, доносящийся из ниоткуда и одновременно со всех боков; он оглушает и дезориентирует в пространстве. Прошло почти восемьдесят лет с последней войны, но Феликс всё равно в каждом громком хлопке слышит взрывы падающих на землю бомб — даже их, равнодушных ко всему вампиров, зацепило ужасом войн, учинённых людскими руками. Хёнджина не пугала нависшая когда-то над землёй чёрная смерть, что обрывала жизни легко и бесстрастно, но даже в его глазах Феликс видел что-то наподобие безвыходности: людям не нужна другая внешняя угроза, чтобы однажды прийти к вымиранию.          Феликс неосознанно примыкает плечом к чужому, выразительно горячему в сравнении со всей этой осенней промозглостью. Где-то в стороне громко хлопает дверь, из-за чего Феликс внутренне содрогается, а затем переводит взгляд на лицо Минхо. Заметно уставшее, бледновато-серое, но всё равно безусловно привлекательное. В его острой, статной фигуре, спрятанной за тканью мешковатой толстовки, всегда много силы и всегда мало права на слабость — время корёжит людей неотвратимо, меняет цели, ставит под сомнения идеалы, но Ли Минхо даже спустя много лет остаётся верен своим убеждениям. У Феликса, наверное, когда-то давно тоже были мечты и цели, но все они рано или поздно неизбежно растворились в Хёнджине. Это не было больно, но сокрушающе — пожалуй, потому что тогда Феликс ещё верил в своё безусловное существование. Он мечтал стать писателем или учителем, мечтал влюбиться единожды и навсегда, построить семью, увидеть, как сёстры обретут своё счастье, а слива зацветёт; и его мечты, порождённые исключительно им же и принадлежавшие ему же и только ему, а не Хёнджину, делали его кем-то, а не частью кого-то.          Сейчас Феликс с трудом может вспомнить даже малейшую часть себя, которая желала чего-то неистово и преданно. Время давно притупило все чувства, оставив лишь неизменную тоску и сожаления — и лучше так, чем не чувствовать вообще ничего, — а сам Феликс в значительной степени разучился верить, осознав в вере острое копьё, способное лишь бередить старые раны. Хёнджин был свято убеждён, что человеческая вера и верность как таковая — верность чему-то или кому-то — не стоит, как правило, даже ломаного гроша, потому что перед лицом смерти люди охотно отказываются от своих убеждений. Они легко предают свои же слова, прогибаются под обстоятельства, облачаясь из кожи в кожу, лгут и продаются, и лишь единицы готовы умереть за свою правду.          Трудно сказать, что конкретно в Минхо зацепило Феликса настолько, что он решил задержаться в Сеуле ещё на какое-то время. В нём не было чего-то фантастического или немыслимого, чего-то особенного, однако его преданность самому себе и своим идеалам разительно выделяла его на фоне остальных. Его твердолобое, закостенелое упрямство, раздражающее во многом, но ещё в большем восхищающее, — он был таким в пятнадцать и остался таким же в двадцать восемь. И в этом, пожалуй, было их единственное сходство. В глупой и наивной, но неутолимой попытке идти против всего мира, чтобы оставаться верным самим себе.          — Да, — кивает Минхо. — Мы просто оденем на него наручники, запихнём в машину и отвезём в участок.          — Без ордера, — произносит Феликс немного обречённо.          — Без ордера.          — Идея супер, давай только без меня. Мне ещё нужно отстоять очередь за манду.          Феликс делает шаг и порывается сделать второй, но Минхо бесцеремонно хватает его за рукав утеплённой осенней куртки и тянет обратно. Хватка его рук цепкая и сильная, но при желании Феликс легко может выбраться, однако не торопится делать это и лишь недовольно зыркает на приятеля из-под заметно отросшей за последнее время чёлки. Примерно в ту же секунду их двоих и замечает главный подозреваемый по делу. Он роняет недокуренную сигарету на сырой асфальт, отступая назад, и по его бегающему туда-сюда испуганному взгляду трудно сказать, кто напугал его больше: Минхо или всё-таки Феликс.          — Я не побегу, — предупреждает Феликс равнодушно, когда подозреваемый бросается в бегство, грубо расталкивая по пути прохожих. — У меня больные колени.          — Я куплю тебе манду с красной фасолью.          — Ты правда думаешь, что я куплюсь? — оскорблённо отзывается Феликс и складывает руки на груди. — Я хожу по этой земле вот уже почти пятьсот лет, невежественный ты мальчишка!.. Манду с красной фасолью и ещё со свининой. И с капустой! Работать за меньшее я отказываюсь!          Через пятнадцать минут подозреваемый уже валяется скрученным на заднем сидении машины, пока Феликс ест свои заслуженные манду и прокручивает песни по радио, игнорируя надоедливые крики позади.          — Я не убивал её, чёрт возьми! — в который раз кричит вампир и смотрит в зеркало заднего вида почти умоляюще. — Это был не я!          — Да? А почему тогда сбежал? — неубеждённо хмыкает Минхо и заводит машину, трогаясь с места.          — Потому что испугался!          — Если ты не убивал её, — медленно произносит Феликс, — то тебе нечего бояться, разве нет?          За окном начинается дождь. Мелкий и дробящий, он хаотично тарабанит по крыше движущейся машины, а затем скатывается вниз по стеклу, размывая картинку за окном. Феликс устраивается удобнее в кожаном кресле, накалывает деревянной шпажкой манду, а после переводит задумчивый взгляд на зеркало заднего вида, в котором то и дело испуганно мелькают чёрные глаза-бусины. Вампир, как он и догадывался, оказывается новообращённым — это легко читается не столько по неловким, скованным движениям, почти растерянным в каждом своём жесте, сколько по глазам и запаху — тошнотворно вязкому, стойкому и зловонному. Пахнет железом, птомаинами и горькой желчью, смешивающейся с жаждой, которую нельзя утолить.          Становится душно. Феликс снова мёрзнет, но всё равно включает кондиционер, стараясь дышать мелко и редко. Вампир елозит по задним сидениям, пытается оттянуть жгущее серебро наручников подальше от кожи, но в остальном ведёт себя вполне прилично, даже покорно. Для охотников новообращённые вампиры — лёгкая добыча. Они импульсивны и всегда голодны, а потому часто действуют очень неосторожно, тем самым привлекая к себе лишнее внимание. Чужое бледно-серое лицо снова мелькает в зеркале, и нерешительность, живое сожаление легко читается в острых, но всё равно юных чертах лица.          — Сколько тебе лет? — спрашивает Феликс.          — Двадцать три, — произносит он приглушённо. — Должно было исполниться в прошлом месяце.          — Как долго ты мёртв?          — Четыре месяца.          — Странно, что тебя до сих пор не поймали охотники, — хмыкает Минхо и сурово поджимает губы.          — Я не убивал Юну, — снова как мантру произносит вампир севшим, тихим голосом. — Я убежал, потому что…          — Потому что увидел меня, — заканчивает за него Феликс. — Знаю, я выгляжу очень устрашающе и всё такое, но всё же. Почему? Ты скрываешься от кого-то? — он задумчиво смотрит на чужое лицо. — Ты скрываешься от кого-то. Но от кого?          Ответом ему служит молчание. Машина замирает на светофоре на долгие две минуты, за которые Феликс успевает доесть манду. Тучи на небе не рассеиваются, а лишь наоборот становятся темнее. Хочется приоткрыть окно и вдохнуть свежего, влажного воздуха, а лучше и вовсе выйти из машины: дышать чужим голодом и горечью неприятно. Феликс знает каково это: когда твоё собственное тело предаёт тебя, медленно мучительно меняется, когда чужая проклятая кровь вытравливает в тебе человека, превращая в лучшем случае лишь в его жалкое подобие — неуязвимое во многом, но и во многом пустое. Для того, кого обратили всего четыре месяца назад, этот вампир держится хорошо, хотя определённо недостаточно, чтобы не представлять угрозу для окружающих, поэтому тот факт, что его ещё не поймали охотники, в самом деле кажется странным.          Феликс хорошо помнит свою первую встречу с охотником. Это случилось через четырнадцать дней после обращения, когда он наконец нашёл в себе силы подняться с кровати, а затем на одной лишь силе воли сумел покинуть пределы особняка. В его голове жила лишь одна мысль: он должен вернуться домой, обратно к семье, которая наверняка не находит себе места от волнения, а потому Феликс упрямо продолжал идти вперёд, игнорируя невыносимую боль во всём теле и жуткую, нечеловеческую жажду. Едва ли в таком состоянии он был способен уйти далеко — его родное тело предавало его, предавало собственную сущность, а чужая кровь кипела в венах, фантомно прожигая кожу. Но Феликс шёл — упрямо и слепо, сцепив зубы и едва переставляя ноги; он шёл и шёл, не разбирая дороги, пока не наткнулся на охотника. Его лицо Феликс давно уже не помнит, но помнит жгучую ненависть, радостный триумф, истинное наслаждение от скорой расправы над тварью. Хёнджин, следовавший за Феликсом по пятам от самого особняка, убил охотника раньше, чем он смог причинить Феликсу реальный вред, но тот заполняющий собой всё пространство страх Феликс помнит даже по сей день.          Феликс не боялся умереть. Он боялся никогда больше не вернуться домой.          Они доезжают до полицейского участка за двадцать минут с учётом пробок и за всё это время вампир не произносит больше ни слова даже тогда, когда Феликс снова пытается вывести его на разговор. Он как будто оседает в костях, безвольно приложившись лбом к стеклу, и теряет внутренний стержень, державший его на ногах всё это время. Он выглядит смирившимся и одновременно с этим отчаявшимся, когда покорно следует за Минхо во внутрь здания, даже не порываясь лишний раз дёрнуться. Феликс не планировал выходить из машины, но, к удивлению даже для самого себя, идёт следом, натянув на голову капюшон.          Что-то здесь не так. Неправильно.          — Я не думаю, что он на самом деле убил её, — произносит Феликс тихо, когда Минхо отдаёт подозреваемого.          — Ты издеваешься, да? — оборачивается на него Минхо. — Поверил ему на слово? Сколько тебе лет, чёрт возьми?          — Много, а потому в некоторых вещах я разбираюсь получше твоего.          Минхо открывает рот, чтобы огрызнуться, но не успевает, потому что на горизонте появляется Бан Чан. Почти такой же, как и три года назад, когда Феликс видел его в последний раз до того, как его перевели обратно в Австралию. Всё то же простое лицо, кажущееся на первый взгляд лишь слегка симпатичным, лишённым особенного шарма, но на второй взгляд всё-таки цепляющим. Высокий лоб, на этот раз не прикрытый волосами и лишь едва тронутый морщинами, которые всегда появлялись, когда тот хмурился, а хмурился Чан часто, но по делу. Феликс знал этого человека лишь косвенно, не пытаясь узнать лучше, но даже тех незначительных знаний, которыми Феликс обладал, хватало на то, чтобы как минимум уважать его.          То, что у Чана и Минхо ничего не получится, Феликс понял почти сразу же, когда они начали встречаться. Он знал это и тогда, когда его лучший друг сообщил о предстоящей свадьбе в Лас-Вегасе и когда нехарактерно для себя взволнованно выбирал обручальные кольца. Знал и тогда, когда всё закончилось. Резко, порывисто, громко и очень, очень болезненно.          Плакал Минхо редко — почти никогда. На своей памяти Феликс видел его слёзы лишь единожды, когда в злополучный день вслед за матерью ему пришлось хоронить и отца тоже. Человеческие драмы давно не трогали остановившееся сердце. Люди сходились и расходились, изменяли друг другу, обманывали, мирились и нарочно причиняли боль, но когда в один из дней человек, который был рождён заново войной, видел чудищ пострашнее тех, что живут под кроватью, заплакал, обессиленно уронив лицо в ладони, что-то внутри Феликса горько, невыносимо защемило.          Даже такие, как Ли Минхо, были бессильны против любви.          Бан Чан останавливается в двух метрах, словно не решается подойти ближе, и его глаза как примагниченные замирают на Минхо. На его беспристрастном, холодном лице, которое никогда больше не смягчится под этим взглядом, — что-то в Минхо навсегда переменилось, застыло, замёрзло, окостенело болью. Трудно сказать, что он чувствует на самом деле: Феликс знает людей, знает их мысли и поступки, но не знает, о чём думает его лучший друг, когда смотрит в лицо своей первой любви.          — Минхо, — нарушает первым тишину Чан. — Давно не виделись, да? Целую вечность как.          — Я бы предпочёл не видеться ещё столько же, — безэмоционально произносит он. — Зачем ты взял это дело? Зачем вообще вернулся? Ты будешь только мешать.          — Это было не моё решение, — качает головой Чан, и его взгляд перемещается на Феликса. — А вы всё так же неразлучны? Хоть что-то всегда остаётся неизменным, приятно знать.          — Я подожду тебя в машине, — неловко говорит Феликс и порывается сделать шаг, но чужой раздражённый голос заставляет его замереть на месте:          — Стой тут, Феликс.          Некоторые люди просто не созданы для отношений. Они созданы, чтобы принадлежать самим себе или делу, но никогда — чтобы принадлежать кому-то ещё. Может, Феликс и хотел бы, чтобы у Минхо с Чаном всё-таки получилось. Чтобы история любви, случившаяся в полицейской академии, прожила дольше, чем живут ласточки, и окончилась не так печально, как есть. Чтобы жизнь Минхо была простой и спокойной, безопасной рядом с любимым человеком и, наверное, чтобы никогда в своей жизни ему не довелось встретить Феликса, рядом с которым всегда умирали самые лучшие люди.          — Я не собираюсь выяснять отношения здесь, Минхо. Мы на работе, так что можешь не переживать, — предельно мягко, осторожно произносит Бан Чан.          — Думаешь, я переживаю, — едко улыбается Минхо. — Я делаю свою работу. И планирую делать её дальше. Так что не мешайся.          Чан беспомощно поджимает губы. Феликс видел лишь одну сторону медали. Он видел, как эта любовь искалечила его лучшего друга, но никогда то, что она сделала с Чаном. А теперь уже и не скажешь, кому было больнее. Кто любил сильнее.          — Провели повторную экспертизу. Соль Юна умерла не от кровопотери, она уже была больна, — говорит он хорошо контролируемым голосом. — Что-то врождённое с сердцем. Мы закрываем это дело.          — Ты, блять, с ума сошёл? — неверяще произносит Минхо и непроизвольно делает шаг вперёд. — Ты хоть сам веришь в то, что говоришь?          — Не имеет значение, верю я или нет, — ровно говорит Бан Чан. — Дело закрыто. Спасибо, что привели новообращённого. Мы поставим его на учёт и будем наблюдать, чтобы он никому не причинил вреда. А теперь тебе лучше отправиться домой, Минхо, и хорошенько отдохнуть. Ты проделал отличную работу.          — Сукин ты сын, — яростно шипит Минхо и подлетает впритык, хватая за грудки. — Ты всегда был сраным трусом и ничего не изменилось. Хорошо живётся в этом своём безопасном мирке, пока вокруг умирают люди, да? Только вот я не буду это терпеть, слышишь?          Он грубо отталкивает Чана от себя, заставляя того отступить на несколько шагов назад, а затем разворачивается и тяжёлым шагом идёт к выходу, вылетая наружу. Несколько долгих секунд Чан смотрит ему вслед с совершенно разбитым выражением лица, а затем спрашивает:          — Он ненавидит меня, да?          — Кое-кто однажды сказал мне, что любовь и ненависть — это две стороны одного чувства, — жмёт плечами Феликс и не спешит отправиться за Минхо следом. — Ты же понимаешь, что, если закрыть это дело так просто, то обязательно умрёт кто-то ещё?          — Это не в моей компетенции, Феликс, — качает головой Бан Чан и оседает в плечах, становясь каким-то совершенно разбитым. — Могу я попросить тебя об одолжении?          — Смотря о каком. Я не из тех, кто оказывает услуги просто так, Кристофер, даже если ты импонируешь мне. Меня учили, что за всё в этом мире нужно платить.          — Присмотри за Минхо, — просит Чан и зарывается ладонью в волосы на затылке. — Я знаю его. Он так просто не остановится. Боюсь, он снова может влезть во что-то опасное. Я не останусь в долгу, обещаю.          — Тоже мне одолжение, — хмыкает Феликс. — Я присматриваю за ним последние тринадцать лет и буду продолжать это делать, но не потому, что ты попросил меня. Хотя должок за тобой я оставлю. Я хочу получить на руки отчёт о повторном вскрытии, а так же поговорить наедине с тем вампиром, которого мы привели. Поможешь?          — Помогу, — кивает.          Чан проводит его до комнаты, в которой временно держат новообращённого вампира, а затем удаляется, чтобы принести копию отчёта о повторном вскрытии. Внутри относительно светло, хотя горит только одна лампа, и просторно — из мебели один стол и два стула, стоящих друг напротив друга. Феликс проходит дальше, тихо закрывая за собой дверь, и усаживается на тот стул, что не занят. За всё это время вампир даже не поднимает на него взгляд и продолжает отсутствующе смотреть на свои сложенные на коленях руки.          — Как твоё имя? — спрашивает Феликс и опирается лопатками на твёрдую спинку стула. — Веришь или нет, но я тебе не враг.          — Чонсу, — произносит он тихо, почти не слышно.          — Ты знаешь, что они собираются закрыть дело, Чонсу? — нарочито безразлично говорит Феликс и видит, как резко вампир поднимает голову. — По официальной версии Соль Юна умерла от остановки сердца. Ты ведь знал, что она была больна?          — Я бы и пальцем не прикоснулся к Юне, — уязвлённо поджимает губы Чонсу и смотрит на Феликса уставшими, влажными глазами. — Они обещали, что смогут вылечить её.          — Кто «они»?          — Я не могу сказать.          — Кажется, вы с ней были очень близки, — безжалостно давит на больное Феликс. — Сможешь жить с тем, что виновные в её смерти останутся безнаказанными? Мы ведь оба знаем, что это была не остановка сердца, Чонсу. Так ведь?          Чужое симпатичное, но слишком серое, измождённое лицо искажается гримасой живой боли, пронизавшей каждый сантиметр мёртвого тела. Феликс знает это чувство, знает, какова на вкус ядовитая утрата, которую ни за что не восполнит даже вечная жизнь. Ему хочется спросить: стоит ли оно того? Стоит ли эта вечная смерть жизни — короткой, для кого-то даже мимолётной, но исконно настоящей, а потому и бесценной? Но бередить чужие раны настолько жестоко даже для него — Феликс вампир, но он всё равно сочувствует, потому что знает, что такое терять жизнь: свою и чью-то. И что же из этого всё-таки больнее: умирать самому или видеть, как умирают другие.          — Они убьют меня, — качает головой Чонсу и первая слеза одиноко скатывается по его впалой щеке.          — Ты в безопасности, Чонсу, — как можно мягче произносит Феликс, стараясь звучать убедительно. — Никто не причинит тебе вреда. Ты будешь в порядке.          — Я не могу, правда не могу… — всхлипывает вампир, а затем дрожащими руками вытягивает из кармана помятый клочок бумаги и кладёт его перед Феликсом на стол. — Это всё, чем я могу вам помочь. Позвоните по этому номеру.          — Спасибо, Чонсу.          Когда дверь за Феликсом закрывается, он чувствует странную, гадкую горечь на корне языка. В прострации он принимает от Чана отчёт о вскрытии, прощается с ним и идёт к машине, припаркованной недалеко от участка. Дождь продолжает тоскливо капать, когда Феликс пытается спрятаться от него за капюшоном, и тяжело барабанит по плечам до тех пор, пока он не прячется в машине.          Внутри во всю уже работает печка, заботливо включённая Минхо, который угрюмо пялится вперёд и трогает с места сразу же, стоит двери захлопнуться.          — Почему так долго? — недовольно спрашивает он, не отрывая взгляда от дороги.          — Я достал нам копию отчёта о вскрытии, — говорит Феликс и откидывается на спинку кресла. — У меня какое-то дурацкое предчувствие. Может, просто сбежим? В Бильбао, например. В Испании в это время года очень хорошо.          Минхо всего на секунду отрывает взгляд от дороги и переводит его на Феликса. Его волосы очаровательно, назойливо вьются от влаги, а смотрит он уставши, но предельно, щемяще мягко.       Феликс потерял свой дом ещё очень давно, но обрёл его снова тринадцать лет назад и больше всего на свете боится ещё раз потерять его.          — Я бы хотел, Феликс. Но не могу, ты знаешь.          Феликс знает. Он сам бежит вот уже пятьдесят семь лет, хотя теперь, кажется, пришло время остановиться. 

;;;

        Феликс звонит по этому номеру вечером того же дня, когда Минхо на целый час запирается в ванной. К тому времени за окном немного распогоживается: сквозь сизые, свинцовые тучи пробиваются куски закатного неба, красиво отражающиеся в глубоких лужах, а солнце приятно рассеивается мягким светом. Феликс распахивает все окна в доме, впуская внутрь свежий, влажный воздух, а сам заворачивается в плед и усаживается на пол, прижимаясь спиной к дивану.          Внутри крутит странное, незнакомое чувство, трудно описуемое словами, когда Феликс набирает номер на телефоне Минхо, а затем долгие несколько минут нерешительно перебирает в голове цифры. Из ванной доносится шум воды. Феликс нажимает на значок вызова, прикладывая смартфон к уху, и смотрит на дрожащий на ветру тюль, пытаясь унять странное волнение в груди.          Неправильно.          Всё это неправильно.          — Слушаю.          Феликс узнаёт этот голос из тысячи, а может и вовсе из миллионов, потому что только этот голос был способен вывернуть его наизнанку, надавить на больное и одновременно с этим унять самую сильную боль. Хёнджин умел говорить красиво, говорить так, что окружающие сразу же были готовы поверить во всё, что слетало с его языка. Он жонглировал словами умело и ловко, усыплял бдительность мягким, тягучим тоном, а после без проблем внушал то, что хотел. И никто не был в состоянии сопротивляться. Даже Феликс, который однажды глупо и слепо поверил во лживое «я люблю тебя».          Давно замершее сердце словно останавливается во второй раз. Феликс слышит тихий звон в своей голове и как он постепенно превращается в обрывки чужих фраз, которые Феликс мечтал забыть настолько же, насколько мечтал навсегда сохранить в своей памяти. Всё, что было связано с Хёнджином, одновременно хотелось изничтожить, сжечь дотла (вместе с самим собой же, потому что нынешний Феликс — лишь часть Хёнджина) и сохранить бережно и навечно. Упрятать воспоминания о нём глубоко внутри, где до сих пор живёт что-то мягкое, живое, что не смогла вытравить даже проклятая кровь, перекраивавшая Феликса заново.          Феликс знал, что однажды это непременно случится. Что когда-нибудь Земля схлопнется до размера воздушного шарика, чтобы их снова столкнуло лбами, пригвоздив к друг другу намертво. Знал, а всё равно оказался не готов.          Он немедля сбрасывает вызов, сильно сжимая дрожащие пальцы на корпусе телефона, и отсутствующе смотрит перед собой, не до конца осознавая происходящее. Реальность расплывается перед глазами, кажется пластиковой, ненастоящей, несуществующей в самом деле, но и она трещит по швам, когда тишину комнаты разрывает звон рингтона на телефоне Минхо. Феликс гипнотизирует взглядом знакомые цифры, которые ещё с минуту назад самолично набирал, и глупо, нелепо не может справиться с собственным дыханием.          Руки не слушаются. Пальцы едва шевелятся и нехотя гнутся, когда Феликс всё-таки нажимает на зелёный значок вызова, а затем медленно, осторожно прижимает телефон обратно к уху, готовый в любую секунду отбросить его подальше от себя. Как будто Хёнджин может добраться до него по линиям связи, минуя пространство и материю.          — Столько лет разлуки, а ты сбрасываешь трубку, — мурчит знакомый голос. — Кто учил тебя манерам, любовь моя?          Пятьдесят семь лет мучительного бегства, чтобы в итоге сиюсекундно посыпаться от одного лишь знакомого «любовь моя». Столько лет бежать, спотыкаться, стирать ноги в кровь, чтобы снова вернуться туда, откуда начинал. Феликс никогда ещё не чувствовал себя настолько беспомощным, как сейчас, когда все его внутренние барьеры легко гнутся под гнётом лживой нежности, живущей в чужом голосе только тогда, когда этот голос обращается к Феликсу.          И вроде же знаешь, что ложь. Знаешь, что такие, как Хёнджин, не умеют чувствовать, не умеют любить по своей природе, а всё равно каждый раз обманываешься, хочешь верить.          Ну разве Феликс не сумасшедший?          — Как? — единственное, на что у Феликса хватает сил.          Получается плохо. Глухо, едва слышно. Жалко.          — Я узнаю тебя даже по дыханию, Ёнбок, — произносит Хёнджин мягко.          Старое, давно похороненное в пустой могиле имя больно режет слух и одновременно с этим напоминает о чём-то важном, сокровенном, о том, что никогда нельзя забывать.          Ли Ёнбок умер на восходе четвёртого месяца, за четыре недели до своего двадцатого дня рождения и за девять дней до того, как зацвела слива. Это был тихий, ясный день, прохладный утром, но тёплый к полудню. В тот день семья Ли потеряла своего единственного сына и уже второго по счёту ребёнка — его похоронили там же, где похоронили старшую дочь, в пустой могиле. Или пустой лишь отчасти, потому что в ней не было тела, но был человек, которым однажды Феликс не по своей воле перестал являться.          — Соль Юна, — произносит Феликс тихо. — Что с ней случилось?          — Мы не разговаривали столько лет, но первым делом ты спрашиваешь меня о другой женщине. Ты ранишь мои чувства, Ёнбок.          — У тебя есть чувства? — невесело усмехается Феликс. — Я думал, это сугубо человеческое, Хёнджин.          — Какая прелесть. Ты всё так же цепляешься к моим словам.          — А ты всё так же мне лжёшь.          — Я никогда не лгал тебе, — хмыкает голос по ту сторону трубки. — Ты просто не умеешь задавать правильные вопросы, Ёнбок. Научишься, поверь, я отвечу на каждый.          — Верить тебе, какая глупость, — Феликс больно прикусывает нижнюю губу зубами, пытаясь хоть как-то унять дрожь, а затем медленно, зло добавляет: — Клянусь, Хёнджин, если ты хоть как-то причастен к её смерти…          — То что тогда? Убьёшь меня? — насмешливо говорит Хёнджин. — Ты обещаешь мне это вот уже целую вечность. А вечность это долго, любовь моя. Тебе ли не знать.          — Я не в настроении играть в твои игры, Хёнджин.          — Годы разлуки не пошли тебе на пользу. Ты стал ещё строптивее. Впрочем, это совершенно не умаляет твоего очарования, а лишь наоборот, — Феликс чувствует его улыбку даже сквозь пространство и всамделишно может представить, будто наяву, как ласково и насмешливо уголки чужих губ тянутся вверх. Режет остро и больно, по живому. — Соль Юна, значит. Молодая, красивая и смертельно больная. Очень трагично, ты не находишь?          — Хёнджин, — предупреждает его Феликс.          — Ты же умный мальчик, Ёнбок, — тянет Хёнджин спокойно. — Тебе не нужны мои подсказки, потому что ты и так всё уже знаешь. И вот мы снова возвращаемся к волнующему вопросу: что же всё-таки случилось с Соль Юной?          — Её обратили, — подтверждает вслух свою самую неприятную догадку Феликс и устало прикрывает глаза. — Но её тело не выдержало трансформации, и она умерла.          — Не самая страшная участь между прочим, — хмыкает Хёнджин. — Видишь, как всё просто? Как дважды два, не так ли?          — И каким же боком ты причастен к этому? — сцепив зубы, произносит Феликс.          — И вот почему всегда сразу я? Знаю, в это трудно поверить, Ёнбок, но не я вселенское зло.          — Тогда почему из всех существующих номеров я позвонил именно на твой? — звучит отчаянно, неверяще.          — Наконец ты задаёшь правильные вопросы, мой мальчик, — довольно говорит Хёнджин, и его вкрадчивый, мягкий голос давно заполняет всё пространство Феликсовой черепной коробки. — Но ты ведь и так уже знаешь ответ на этот вопрос, разве нет?          Конечно, Феликс знает. Не может не знать.          — Потому что в конечном итоге есть только ты и я, — забивает последний гвоздь Хёнджин. — Пятьдесят семь лет я искал тебя по всему миру, но в итоге обстоятельства сами привели тебя ко мне. Кажется, люди называют это судьбой.          Вселенная, судьба или бог — Феликсу всё равно кто, ему хочется знать лишь зачем. Почему, что бы он ни делал, все его дороги всё равно приводят в одну точку невозврата, где его неизменно ждёт Хёнджин?          — У меня остались некоторые дела, любовь моя. Но совсем скоро я приду за тобой. Обязательно жди.          В конечном итоге есть только они вдвоём и больше никого.