Тогда
Трудно сказать, когда именно Феликс осознал, что мёртв. Ему было девятнадцать — странный, пьянящий возраст, не похожий ни на что другое, и обманчивый в одном: в непоколебимой, но предельно наивной уверенности в том, что впереди ещё целая жизнь. А потому смерть — пахла смерть терпко: эфирным маслом ладана, тёплой бальзамической смолой, густо забивающейся в лёгкие, медовым воском, сыростью старых храмовых половиц и, наконец, розовым мылом, которым пользовалась сестра, — как таковая случалась с кем угодно, но никогда — с ним самим, потому что главные герои, как правило, не умирают, а если и умирают, то точно не в середине книги, а где-нибудь в конце, и обязательно самой что ни на есть героической смертью. Умер Феликс тихо. Был он единственный, а потому горячо любимый сын своих родителей, немного застенчивый для мальчишки своего возраста, румянощекий и совершенно равнодушный ко всем тем вещам, которые по какой-то причине обязательно должны были любить все мужчины. Его воспитывали строго (не так строго, конечно же, как сестёр), но справедливо, а в дни, когда разозлённый чем-то отец в очередной раз принимался сетовать на своего никудышного, избалованного наследника, ни в какую не соглашавшегося даже просто взять оружие в руки, Феликс прытко нырял матушке за юбку и искал в её тоненькой, как веточка сливы, фигуре защиты и непременно находил её. Она всегда прощала ему всё на свете: и прожжённое во время ночного чтения свечой одеяло, и измазанные чернилами рукава ханбока, и его резко бросающееся в глаза отличие от других юношей. Его не интересовала политика, верховая езда, азартные игры, публичные дома и другие вещи, которыми непременно увлекался каждый мужчина от мала до велика. Тихий и мечтательный, но до чёртиков упрямый, ему нравилось вслух читать стихи, переписывать книги и заниматься живописью, а ещё много и подолгу рассуждать о всяком. Мама, впрочем, любила его и таким. Она любила каждого из своих детей по-особенному, но одинаково сильно, а потому смерть старшей дочери окончательно подорвала её и без того некрепкое здоровье. Иногда Феликс думал, что лучше бы она умерла ещё тогда, оплакивая Феликсову старшую сестру, потому что двумя годами позже ей снова пришлось хоронить своего ребёнка. Хоронить в пустой могиле, сырой и влажной от прошедшего за день до этого сильного дождя, когда смерть, пахнущая розовым мылом и собирающейся зацвести на днях сливой, пришла, чтобы забрать Феликса с собой. Она застигла его в переулке, когда Феликс возвращался домой, держа за пазухой редкую книжку, которую он планировал читать всю оставшуюся ночь, пока солнце не выберется из-за горизонта, а служанка не возьмётся скрестись в тонкие дверцы из рисовой бумаги. Ничего героического или смелого: удар тупым ножом пришёлся прямо в печень, больно и нехотя разорвав сначала хорошую ткань ханбока, а затем и кожу, странно тонкую и нежную для юноши его лет, легко наливающуюся синяками. Это был немолодой мужчина, который без всяких сожалений обменял его, Феликса, жизнь на пару медных монет, оставшихся у Феликса после покупки книги — за них нельзя было купить даже свинью, а потому жизнь девятнадцатилетнего Феликса оказалась дешевле, чем жизнь свиньи. Было что-то неоправданно жестокое в том, как избирательна человеческая память. Феликс не мог вспомнить лицо родной матери, но до мелочей помнил, как умирал. Помнил горечь на корне языка, кислую тошноту; помнил сырую грязь под ногтями пальцев, которыми он беспомощно скрёб по земле в попытке сдвинуться с места; едкую пыль; проевшую стены старых домов плесень и застоявшуюся в лёгких кровь. Помнил шелест страниц той самой книги, которую колыхал ветер, чьи-то приглушённые разговоры в соседнем доме, тихий стук колёс, проезжающей мимо переулка телеги. Рваная рана, нанесённая тупым ножом, кровоточила от каждого последующего движения, дававшегося Феликсу с невыносимой, нечеловеческой мукой, но собственное неуместное упрямство не позволяло просто закрыть глаза. Герои не умирают, так ведь? Потом, в глубокой старости, но точно не в девятнадцать, когда нужно, непременно нужно жить! Жизнь, как любили писать в книжках, не проносилась перед глазами. Она, наоборот, словно замерла в одном бесконечно тянущемся мгновении, в котором Феликс думал только о семье. Об отце, который всегда был им недоволен, но всё равно позволял заниматься тем, что угодно душе; о слабой, убитой тоской матери, что продолжала жить ради своих детей; о младшей сестре, которой Феликс обещал почитать перед сном. В переулке было сыро и темно. Смерть дышала тихо, почти беззвучно, притупленно из-за сурового северного ветра, что сквозняком проскальзывал под ногами и нёсся куда-то дальше, разбрасывать вывешенное на улице бельё и распугивать кур. Высокая, стройная, в белом траурном ханбоке и, почему-то, совершенно босая — нежное, но печальное лицо старшей сестры смотрело на Феликса из густой темноты. Хёнджин пришёл за ним рука об руку со смертью на восходе четвёртого месяца. Тихой, призрачной поступью он оттеснил своим присутствием густую, топкую тьму, что окружила Феликса и всё пространство вокруг него плотным барьером. Казалось, что подошва его обуви едва касалась неровной, пыльной земли, а сам он не иначе как передвигался по ветру — даже плотная ткань его одежд странным образом не издавала ни звука при ходьбе. Он приблизился незаметно, так же незаметно остановился рядом и замер. Единственное, что Феликс мог разглядеть, лёжа на прохладной, не успевшей прогреться после зимы земле, парализованный дыханием смерти, были острые кожаные носы его тхэсахэ, говорящие о высоком чине своего хозяина. Каждый последующий вдох простреливал грудь невыносимой, жгучей болью. Налитые свинцом веки тяжелели под весом сгущающейся, бездонной черноты, и больше всего на свете измученный болью Феликс мечтал поддаться ей и уснуть. Позволить обернуть себя в тёплое, мягкое небытие, похожее на трепетные материнские объятия. Но Феликс знал: если он сейчас закроет глаза, то больше никогда не сможет открыть их вновь. И эта упрямая, злая мысль, гневливо-жестокая в обиде на мир, что пытался отнять у Феликса то единственное, что принадлежит ему по праву — жизнь — заставила его из последних сил поднять тяжёлую голову и тихо, но яростно, отказываясь умирать так просто, прошептать: — Помогите… Было ли место богу в мире, где по земле ходили бессмертные существа, не лишённые сердца, но лишённые возможности любить им, Феликс не смог понять даже спустя сотни лет. Как и не смог понять, по какой причине из всех дорог, которые мог выбрать Хёнджин, он пошёл по той, что однажды спустя много веков невыносимой, смертной скуки привела его к Феликсу. Чистая случайность или вселенский умысел, священный в своей нерушимой воле, — может, тогда, в девятнадцать, Феликс так сильно хотел жить, так упрямо сопротивлялся смерти, что мироздание решило подарить ему ещё один шанс. Правда, оно не предупредило о цене, которую придётся заплатить. — Ты так сильно хочешь жить? Феликс не смог разглядеть его лица даже тогда, когда Хёнджин опустился перед ним на колени и прохладными пальцами убрал прядь волос в сторону. Чувствовал холод его кожи на своей щеке, слышал запах — масло чайного дерева, железо, мел и свинцовое белило — видел очертания широких плеч, переходящих в длинную сильную шею, наполовину спрятанную за круглым накрахмаленным воротником ханбока. Однако чужое лицо так и осталось загадкой — тени сгущались, пожирая пространство, и Феликс против воли закрыл глаза. А открыл их снова уже не человеком.;;;
Кипенно-белый чайник с выпирающим, отъевшимся брюхом, продавленным во внутрь на добрую половину с левой стороны, свистит ровно в тот момент, когда Минхо появляется в дверном проёме. Свист получается совершенно заунывный, даже печальным — по существу, ещё давно нужно было купить новый, желательно, электрический, раз все остальные чайники для газовых плит заканчивают одинаково плачевно, но с таким укладом жизни, как у них — и с тем, как активно саботирует сеульская преступность, — иногда не хватает времени даже просто выпить чаю, а потому нужда в новом чайнике отпадает сама по себе. Тем более, что к вещам Феликс прикипает так же, как и к людям: тесно и прочно. Прошедшие два дня откровенного безделья идут Минхо на пользу. Его всегда мертвецки бледное, хмурое лицо приобретает какую-то особенную, диковинную расслабленность, странным образом сочетающуюся со въевшейся в изнанку бдительностью, которую он не ослабляет даже во сне, засыпая исключительно с револьвером под подушкой. Впрочем, необусловленная обстоятельствами хмурость не покидает его и тогда, когда четыре стены крепко и надёжно окружают его со всех сторон, а пятая, в лице Феликса, лениво и не шибко деятельно отгоняет всякую прочую шваль подальше от их района. И тут, как правило, механизм работает совершенно случайно: либо вблизи будет тихо и спокойно, либо что-то непременно случится, притянутое присутствием Феликса, который даже во время войны все сброшенные на землю бомбы какого-то чёрта ловил именно на свою голову. Упрямый разлёт бровей привычно опускается вниз, когда Феликс через весь стол тянется к сахарнице и, справедливости ради, не делает ничего предосудительного. — Ты в таком виде собираешься идти в клуб? — уточняет он и долгие несколько секунд громко мешает чай, стуча ложкой по керамической изнанке кружки. — Боюсь, нас не пустят даже на порог. Хотя вон то авторское пятно от джема у тебя на спортивных штанах выглядит очень оригинально. — Нас не пустят в клуб из-за твоей рожи, — ровно говорит Минхо. — Ты просто завидуешь тому, что я хорошо сохранился. Думаешь, другие не видят твои морщинки на лбу? — Это не морщинки! — Конечно, как скажешь, — кивает Феликс и переводит взгляд на приоткрытое окно, в которое через щель пробирается прохладный осенний ветер. — Знаешь, мы могли бы остаться дома. Приготовить что-нибудь поесть, посмотреть фильм. Не обязательно взваливать всё на свои плечи. Ты же понимаешь это, Минхо? Это не твоя ответственность. — И ты сможешь так жить? — спрашивает он, опираясь плечом на дверной косяк. — Знать, что можешь помочь, но не сделать этого. — Ты слишком хорошего обо мне мнения. Я вампир. Я живу так много лет, — пожимает плечами Феликс, вылавливая чаинки из кружки. — Нельзя помочь всем. Смотрит Минхо пристально. Феликс хочет верить, что ничто на его нарочито расслабленном лице — вышколенном вечностью, бесстрастном и трудночитаемом — не выдаёт его истинных чувств, не даёт даже намёка на то, что что-то не так. Но Минхо всё равно словно что-то понимает. Осязает не столько органами чувств, сколько этой странной и необъяснимой человеческой эмпатией, которая позволяет людям понимать друг друга без слов. — Что произошло? — говорит он прямо. — Ты ведёшь себя странно с того вечера. Старшая сестра тоже умела читать его как открытую книгу. Она всегда чувствовала, когда Феликс ей врёт или недоговаривает что-то, молчит о беспокоящих его вещах. И вовсе не потому, что Ли Ёнбок — тогда ещё совсем мальчишка, ребёнок, часто действующий на эмоциях, — был настолько очевиден в своих помыслах. Он умело обманывал учителей, когда того вынуждала ситуация, заговаривал зубы отцу и многое не рассказывал матери, чтобы не беспокоить лишний раз. Но сестра по какой-то причине всегда узнавала всё сама. Не так, как это делал Хёнджин, который жил у Феликса в голове и был его единственным началом и концом, а потому утаивать от него что-то было бессмысленно и глупо. А так, как умела только она одна — один мягкий, ненавязчивый взгляд, полный искренней нежности и любви, и всё, что было захоронено у Феликса под сердцем, вмиг становилось явным. Вряд ли Ли Минхо по-настоящему знает, что творится у Феликса в голове. И вряд ли когда-нибудь сможет узнать, потому что внутри у Феликса гробница, в которой живут те, кого он когда-либо любил. Там простираются горы из поломанных мечт, текут реки из выплаканных слёз, а земля, пропитанная кровью, устлана осколками разбитых сердец. В том месте живёт память о человеке, которого ещё не успела коснуться смерть. Тот человек состоял из шелеста книг, длинных стихов и летних ночей; он пах краской — охра, древесный уголь, глина — и цветущей сливой; и любил он сказку о мальчике, который обманул смерть, пока сам не стал этим мальчиком. Пока смерть не обманула его. — Почему ты думаешь, что что-то случилось? — Я же вижу. Ли Минхо никогда не узнает, но однажды и он окажется в этой гробнице. Феликс увековечит память о нём на изнанке своего мёртвого сердца и пронесёт её сквозь века, пока однажды и сам не растворится во времени. — Мне страшно, — удивительно легко и честно срывается с языка. — Впервые за сотни лет мне снова страшно. И я, признаться, совершенно не знаю, как мне быть дальше. — Ты боишься Хёнджина? — недоумённо спрашивает Минхо. — Я смогу защитить тебя от него. — Господи, я не слышал ничего смешнее этого! — нервно смеётся Феликс и тем самым заставляет Минхо хмуриться ещё больше. — Знаешь, Минхо, — произносит он, отсмеявшись, — а он ведь и рядом не стоит со всеми теми вампирами, которых тебе доводилось встречать. Но даже не это проблема. Я не боюсь его, хотя страх и ненависть по отношению к нему были бы гораздо лучшей альтернативой, чем то, что я чувствую на самом деле. — Неужели любишь его? — Любовь — это людское, — качает головой Феликс. — А я давно уже не человек. — Тогда что? — не понимает Минхо. — Я не существую без него. Не могу, — печальная улыбка трогает губы, — да и не хочу. — Тогда почему ты здесь, Феликс? — Потому что мне нравится обманывать самого себя, — неопределённо качает головой Феликс и смотрит сначала на Минхо, а затем на постепенно оседающие на дне кружки чаинки. — Люди занимаются тем же самым, нет? За окном тихо, надсадно воет октябрьский ветер. Гоняет пожелтевшие, опавшие листья по влажной земле, стучится в плотно закрытые окна и скребётся в щели. Феликс не любит сеульскую осень за то, какая она есть — мрачная и дождливая, — но странным образом любит зиму, которая начинается в лучшем случае только под конец декабря. Снега выпадает немного — иногда его и вовсе нет, но зато есть изморозь, покрывающая дороги тонкой коркой льда. В это время года Минхо ворчит больше обычного, потому что каждое утро приходится отдирать лёд от лобового стекла, а затем долго и нудно прогревать машину. Феликс любит смотреть, как влага собирается на его длинных ресницах и замерзает. И как вечно угрюмое, серьёзное лицо поневоле покрывается румянцем от кусающего за щёки мороза. Он любит готовить вместе рождественский пирог и лапшу из сладкого картофеля; любит наряжать искусственную ёлку стеклянными игрушками, толкаться плечами, лёжа на диване перед телевизором, делить одно пуховое одеяло на двоих и смотреть дурацкие рождественские шоу. Феликс боится не Хёнджина. Он боится, что эта тёплая сеульская зима никогда больше не наступит для него. — Пару дней назад мне вспомнилась старшая сестра, — ещё одно откровение с лёгкостью обретает форму. Делиться с кем-то чем-то настолько важным и сокровенным оказывается удивительно просто — Минхо смотрит на него из другого конца комнаты спокойно, но внимательно, и Феликс странным образом хочет выложить перед ним свою полудохлую душу и позволить увидеть каждую вовек не зажившую рану. — Я мало что помню из своей прошлой жизни. Иногда мне вообще кажется, что её и вовсе не было, а я всегда был тем, кем являюсь сейчас. Страшная вещь, в самом деле. Люди привыкли думать, что смерть — это худшее, что может случиться, но это ведь не так. Страшно забыть, Минхо. Страшно однажды проснуться и больше не помнить лиц любимых людей, не помнить их голоса. — Что случилось с твоей сестрой? — спрашивает Минхо чуть погодя, когда Феликс опускает глаза в кружку и замирает. — Она погибла? — Ага, — безэмоционально отзывается он. — Её выдали замуж за какого-то богатого старика, который умер через год после свадьбы. Его кончина была лишь вопросом времени, потому что он был стар и болен, но людей того времени мало интересовала логическая составляющая этого вопроса. Они верили, что в смерти мужа всегда виновата жена, которая чем-то нагрешила и тем самым навлекла на мужа смерть. Идиотизм чистой воды, — невесело усмехается Феликс. — Нуна убила себя через три недели после похорон. Не смогла выдержать этого осуждения. Странное дело: никак не могу вспомнить маминого лица, сколько бы ни пытался, но до сих пор иногда слышу её крик, когда она нашла сестру мёртвой. Почти четыреста лет прошло, а Феликс всё так же хочет домой. Но дома больше нет. Мама скончалась через пять месяцев после Феликсовых похорон, а следом за ней с разницей в год умер и отец, успев перед этим выдать младшую дочь замуж. Это был хороший, порядочный человек, который продал дом и увёз сестру к морю, как она давно того мечтала, а спустя три года совместной жизни у них родился первый ребёнок — мальчик, названный старым именем Феликса. Она умерла в глубокой старости в окружении большой и счастливой семьи — на её похоронах Феликс стоял в отдалении, прячась в тени раскидистых крон дерева, и плакал — первый и последний раз за свою бессмертную жизнь. — Мне жаль, что так случилось, — негромко произносит Минхо спустя минуту тишины — не неловкой, но странной, а затем громче, увереннее добавляет: — Но я не собираюсь умирать, понятно? Так что прекрати строить такие печальные рожи: и без того тошно, чёрт возьми. — Утешаешь ты отвратительно, — со смешком говорит Феликс. — Теперь понятно, почему у тебя нет друзей. — Зато у меня есть квартира, из которой давно нужно было тебя выписать. — Ты потрясающий друг, — берёт свои слова обратно Феликс. — Самый лучший! Минхо кривится так, как умет кривиться только он один на всём белом свете. Едва ли Феликсу становится легче от его слов, потому что это излюбленная людская привычка: давать обещания, а затем эти самые обещания нарушать. Но что-то зубасто-острое, жгуче-пламенное у самого сердца всё равно притупляется, теряет свою силу над Феликсом и его разумом. За окном тревожно и по-звериному воет ветер, но это не важно, потому что спустя сотни лет скитаний Феликс снова дома.;;;
— А он что тут делает? — пренебрежительно говорит Минхо, когда тяжёлая подъездная дверь за их спинами закрывается. Феликс втягивает голову в плечи и чувствует, как каменеют от холода пальцы. По утренним новостям передавали, что к вечеру температура может опуститься до пяти градусов, а в условиях высокой сеульской влажности это все ноль — Феликс, по существу, не функционирует при температурах ниже пятнадцати градусов, но криминал, как правило, не сильно заботят подобные вещи. В воздухе стоит запах пожухлых листьев и сырого асфальта, а под ногами так слякотно и мокро, что Феликс несколько долгих секунд борется с самим собой и своим навязчивым желанием вернуться обратно в прогретую конвекторным обогревателем квартиру. Или, по крайней мере, переодеть эти дурацкие рваные джинсы в тёплые флисовые штаны — нелегко следить за модой, когда она меняется каждые пару лет. Перед выходом Минхо тонко, но едко намекнул, что вываливающиеся из дырок колени были актуальны кучу лет тому назад, на что Феликс, решив не оставаться в долгу, менее тонко, но не менее едко напомнил, что мода циклична и слышать подобные вещи от человека, который большую часть жизни ходит в шлёпках, как минимум смехотворно. — Мы ехали вместе в лифте, и я случайно сказал, что в пятницу мы идём в клуб, — неловко шмыгает носом Феликс и машет дожидающемуся их на лавочке Джисону ладонью. — Мы не возьмём его с собой, — мрачно произносит Минхо. Джисон подрывается с места, завидев их, а затем улыбается так широко и дружелюбно, что кожа на его румяных щеках не трещит по швам только чудом. Откровенно говоря, Феликсу нравится их новый шебутной сосед. Есть в нём что-то безусловно очаровательное — в его широких улыбках; застенчивых, но любопытных взглядах. Он всегда здоровается первым, придерживает тяжёлую дверь подъезда, угощает вкусной свежей выпечкой, а ещё упрямо пытается понравиться. Такие люди, как правило (как показывает опыт), видят фундаментальную опору в социальных связях — им всегда и везде нужен другой человек, а ещё осознание собственной важности для кого-то. Феликс не был таким же при жизни, но стал после смерти, когда пытался доказать собственное существование попытками быть нужным. Тогда ему казалось, что в его силах спасти, если не всех, то хотя бы кого-то — такая наивная, почти детская вера в то, что добро и справедливость всегда одерживают верх. Пожалуй, в то время Феликс был слишком высокомерен раз полагал, что от его желания что-то зависит. Хёнджин предупреждал его много раз (и всегда во всём оказывался прав), но редко когда пытался помешать. Лишь улыбался насмешливо и нежно, повторял: «Дети будут продолжать тянуться к огню до тех пор, пока не обожгутся, не так ли?». Трудно сказать, как много раз Феликсу пришлось обжечься, прежде чем осознать собственную беспомощность перед незыблемым. Перед быстротечностью времени, его безжалостным быстрым ходом — оно текло, как разгневанная, вышедшая за берега в сезон дождей река. Неотвратимость смерти — не столько собственная, сколько чья-то (хотя для того, чтобы осознать то, что Ли Ёнбок мёртв и его больше нет в этом мире, Феликсу понадобились многие годы) — продолжала оглушать даже спустя бесконечную череду трагедий, забиравших человеческие жизни легко и часто. Что каждый человек, которого Феликс так или иначе встретит на своём пути и посмеет привязаться, непременно покинет его. — Выглядите отлично! — первое, что говорит Джисон. «Отлично» — это, конечно, громко сказано. Грубоватая ткань джинс так крепко и плотно облегает бёдра, что невольно наталкивает на не самые приятные воспоминания со времён второй половины восемнадцатого века, когда в моду вошли облегающие панталоны. Феликс скашивает взгляд на Минхо, который не уложил волосы гелем, а потому теперь они топорщатся в стороны, а после оценивающе скользит по единственной рубашке в его гардеробе — и та, в общем-то, была надета лишь раз, на выпускной в старшей школе. Трудно определить, кто из них двоих выглядит более по-идиотски, но Джисон в любом случае оказывается достаточно тактичным, чтобы ничего не сказать по этому поводу. Лучше бы дома сидели, честно слово. Феликс не знает, каким образом это происходит, слишком отвлечённый мыслями о конвектором обогревателе и своих пошло оголённых коленках, которые обдувает ветер. А происходит следующее: Джисон совершенно чудным, не поддающимся объяснению образом заполняет собой всё пространство — и речь вовсе не о задних сидениях машины Минхо. Он болтает так много и с чувством, удивительно ловко, но совершенно несвязно перескакивая с темы на тему, что на первом же светофоре Минхо не выдерживает и включает радио, а затем почти сразу же жалеет, потому Джисон начинает подпевать. — Так на кого ты, говоришь, учишься, — говорит Феликс сквозь смех, когда мрачное лицо Минхо приобретает абсолютно непередаваемый оттенок. — Я изучаю литературу! — охотно делится Джисон. — Сначала я, правда, сомневался в выборе факультета. Ну, знаете, столько возможностей и всё такое… Но теперь я ни капли не жалею о сделанном выборе! Преподавательский состав СНУ это что-то с чём-то! На первой лекции нам первым делом сказали… Тормозит Минхо резко и внезапно. Феликс, копающийся в это время в бардачке в поисках жвачки, забывает включить свои вампирские рефлексы и вписывается носом прямо в панель — создаётся впечатление, что что-то негромко, но характерно хрустит. — Минхо, ёб твою мать, — шипит он, хватаясь за переносицу. — Моему носу четыре с лишним века! Он раритет! У тебя есть деньги на ринопластику? Нет? У меня вот тоже! — Ты учишься в Сеульском? — ровно спрашивает Минхо и оборачивается на растерянного Джисона. — Эм, ну да, — неловко улыбается он. — Это проблема? То есть там, конечно, такие высоченные баллы. Мне пришлось хорошенько порвать задницу на экзаменах, чтобы… — Почему ты не сказал, что учишься в СНУ? — скрипя зубами, с расстановкой произносит Минхо. — Ну ты, в общем-то, и не спрашивал, хён. Феликс прикладывает большой и указательный пальцы к переносице, проверяя её целостность, а затем с интересном смотрит сначала на Минхо — на его привычно злую, умилительную рожу, — а уже только потом на Джисона, чем-то неброско напоминающего воробья. Любопытная всё-таки вещь эта судьба. Феликс не берётся разгадывать её сомнительные, замысловатые ребусы, как минимум, потому что бережёт собственные нервы (а ещё ему лень), но всё равно не может не отметить, как ловко она плетёт свои интриги, аккуратно ниточкой за ниточкой переплетая человеческие жизни. Может, Джисон тоже тут не просто так. Может, он — болтливый, жизнерадостный студент, изучающий литературу, — тоже часть чего-то большего, вселенско-масштабного, просто сам пока об этом не знает. — Ты знал Соль Юну? Кем вы приходились друг другу? — Слушай, полегче, — хмыкает Феликс, тоже поворачиваясь боком. — Ты не на своём допросе, а Джисон — не один из плохих парней. Да, Джисон? — На прошлой неделе я перешёл на красный свет, — честно признаётся Джисон и неловко ведёт плечом. — Я не хотел, честное слово! Просто в тот день я проспал и опаздывал на пару к преподу, к которому совершенно точно нельзя опаздывать. Он лютый, блин! В прошлый раз, когда кто-то опоздал… — Джисон, боже, — стонет Минхо. — Заткнись, пока я не свернул тебе шею, и ответь на мой вопрос уже, чёрт возьми. Джисон шмыгает носом, нерешительно смотрит на Феликса, а затем снова переводит взгляд на Минхо. И робко уточняет: — Так мне всё-таки заткнуться или как?.. Я не могу ответить на твой вопрос, если… — Я убью его, блять. Убью. — И сядешь в тюрьму, — напоминает ему Феликс. — Если что, ждать не буду. Заживу на полную в нашей квартире. Первым делом разбросаю носки по всему дому. — Ты и так это делаешь, придурок. — Соль Юна, — игнорируя последнее замечание, говорит Феликс. — Ты знал её, Джисон? — Не особо, если честно, — поджимает он губы. — У нас было пару совместных потоковых лекций в первом семестре, но мы почти не разговаривали. Я пару раз одалживал ей ручку. Она, кстати, ни одну так и не вернула, — Джисон проводит ладонью по кожаной обивке сидения и смотрит куда-то себе под ноги. — Печально это. Ну, в смысле не ручки, а то, что с ней случилось. Сложно представить, как ей было страшно. — Она умерла от остановки сердца, — теряет всякий интерес к разговору Минхо и возвращается обратно к дороге. — Вряд ли она вообще поняла, что произошло. — Это была не остановка сердца. Выражение лица Джисона кажется потерянным. Феликс внимательно вглядывается в его простые, но всё равно цепляющие черты, что становятся юнее и мягче, когда Джисон улыбается, и, наоборот, приобретают серьёзность и вдумчивость, когда он этого не делает. Прямо как сейчас. Когда сидит, чуть сгорбившись в покатой спине, и глядит куда-то сквозь пространство. — Джисон? — Простите, что-то я совсем… — выныривает из своих мыслей Джисон и неловко смеётся. — Я часто болтаю всякий бред. Феликс не верит, как, очевидно, не верит и Минхо, который обменивается с ним взглядами, а затем через зеркало смотрит на Джисона. В салоне движущегося автомобиля повисает странная, неуютная тишина, прерываемая лишь тихим шипением из колонок. — Литература, значит, — решает перевести тему Феликс. — Однажды мне довелось изучать античную литературу в Оксфорде. — Правда, что ли? — оживляется Джисон. — Стоп, подожди, когда ты вообще успел? — В тысяча восемьсот восьмидесятом, кажется? Нет, погоди, это было перед Парижской коммуной, значит, в начале семидесятых. Да, точно, вспомнил. Я ещё расстроился, что проспал первую пролетарскую революцию. Ну они тоже молодцы! Всего семьдесят два дня продержались, кошмар. Я не успел опомниться, как всё уже закончилось. — Что ты вообще делал в это время во Франции? — закатывает глаза Минхо. — Как что? Пытался организовать революцию, — как само собой разумеющееся говорит Феликс. — Ну или, по крайней мере, застать её собственными глазами. Я проспал все три, три чёрт возьми, французских революции! Ты можешь в это поверить? — Жалко тебя, конечно, — равнодушно отзывается Минхо. — Как закончим тут, поедем во Францию. Я хочу попытаться провернуть четвёртую революцию. — Ты не можешь даже справиться с банкоматом, — хмыкает Минхо. — Какая к чёрту революция? — Французская. — Ладно, — бормочет с задних сидений Джисон. — Я сделаю вид, что это нормально. До клуба они добираются спустя двадцать минут. Минхо уверенно и невозмутимо паркуется там, где нельзя, а после первым покидает машину и идёт к багажнику, по пути поправляя чуть жмущую в плечах рубашку. Джисон недоумённо прослеживает за ним взглядом, а затем ужасается, потому что: — О господи, почему у вас в багажнике ребёнок? Феликс в последний раз оценивающе глядит в зеркало, приглаживая ладонью чёлку, и закрывает солнцезащитный козырёк. В это время Минхо уже выволакивает Чонина из багажника, в процессе награждая пинком под задницу, а после начинает что-то нудно и методично вбивать в его лохматую, не шибко сообразительную голову. — Это база, — говорит Феликс и отстёгивает ремень безопасности. — Чего только в этом багажнике нет, Джисон. И выбирается наружу, громко захлопывая дверь. — Я тоже в деле! — возражает Чонин и разве что не топает ногой, как капризный ребёнок. — Я — часть команды! — Тебе шестнадцать, — неубеждённо хмыкает Минхо. — Мне не нужны в команде малолетки. Феликса вполне хватает. — Прошу прощения? — оскорблённо охает Феликс, грея оголённые коленки в ладонях. — Это был камень в мой огород? — Хён! Скажи ему, хён! — оживляется Чонин и тут же ныряет Феликсу за плечо, собираясь спорить уже оттуда. — Я буду полезным, честное слово! Ты сам говорил, что мне не хватает опыта. Ну а как мне, блин, получать его, если ты никуда меня не пускаешь? — Логично. — Ты на чьей стороне вообще? — опасно щурится Минхо. — На стороне здравого смысла. И прямо сейчас он говорит мне, что всё это, — Феликс неопределённо обводит пространство рукой, — приведёт нас в какую-то жопу. Джисон, тем временем, тоже выбирается из машины, и они все вчетвером нелепо замирают друг напротив друга. — Прямо как в том анекдоте, про слепого, глухого и немого. — Только у нас ещё есть тупой, — иронично замечает Минхо. — Чур не я, — говорит Феликс. — Чур не я, — повторяет за ним Чонин. — Чур не я? — неуверенно произносит Джисон. — Значит, решили, — заключает Феликс и смотрит на Минхо. — Господи, я нахожусь в вашем обществе не больше часа, но вы уже успели меня заебать.;;;
Клуб «Астрал» оказывается элитным четырёхэтажным зданием прямоугольного фасада. Феликс с недоверием глядит на подпирающих вход в клуб двух амбалов, а затем переводит взгляд на своих спутников — шестнадцатилетний школьник с шилом в заднице, болтливый студент, изучающий литературу, и Минхо. Последний — злой, как тысяча чертей, и нервный, а потому, находясь в здравом уме, твёрдой памяти и при ясном сознании, Феликс ни за что на свете не доверил бы кому-либо из них прикрывать свою спину. — Это вообще как? — недоумевает Джисон, когда их без вопросов пропускают внутрь клуба. — Феликс, признавайся, ты сыночек какого-то депутата, да? — Если бы, — фыркает Феликс. — Это называется природная харизма и умение быть убедительным, Джисон. Внутри душно, спёрто и очень, очень громко — на долю секунды хлёсткий бит из колонок дезориентирует и сбивает Феликса с ног, вынуждая непроизвольно вцепиться в худое плечо идущего рядом Чонина. Большое количество запахов перемешиваются в одну зловонную кашу и раздражают чувствительные рецепторы. Феликс желает покинуть это место в ту же секунду, как оказывается внутри, — ограниченное, замкнутое пространство странным образом сужается и начинает напирать со всех сторон. Он цепляется взглядом за спину идущего впереди Минхо, уверенно распихивающего в стороны танцующих людей, а потом внезапно вспоминает. Кирпичные, обугленные стены; низкий, потемневший от плесени и влаги потолок, покрытый сетками трещин. Это была небольшая комната с плотной железной дверью, которая, закрывшись единожды, навсегда отнимала жизни — внутри пахло потом, мочой и топким отчаяньем, забивающимся в глотку. Колени резко подкашиваются, когда Феликс пытается сделать вдох и сосредоточиться на подсчёте светодиодных ламп — точно, их было двадцать один. Женщины, старики и ничего не понимающие дети — их заставили раздеться догола, а затем пустили газ. Кто-то истошно бился в двери, кто-то кричал, кто-то плакал. Но Лили была спокойна. Она собрала вокруг себя всех детей, крепко прижав их поближе, и рассказывала сказку мягким, нежным голосом, который вымещал для Феликса весь посторонний шум. Её светлое грустное лицо постепенно расплывалось перед глазами — едкие пестициды лишили его сил, но не сознания, а потому картина её навсегда закрывшихся глаз — удивительно живых и ярких на фоне погрязшего в боли и войне мире — отпечаталась на изнанке век намертво. — Хён? — Минуту. Дай мне минуту. У Чонина худая, по-мальчишечьи нескладная спина — он имеет дурную привычку носить портфель на одной шлейке, из-за чего его правый плечевой сустав располагается заметно ниже левого. Феликс вцепляется в него неосознанно, роняя исказившееся в гримасе боли лицо в разлёт птичьих, тонких лопаток, и пытается склеить осколки собственного раздроблённого сознания обратно. Ему слышится свист летящих к земле снарядов, их оглушительный взрыв, перекрывающий даже отчаянные вопли толпы. Запах пороха, цианида и жидкого железа, сырость окроплённой кровью и слезами разворошённой земли. И смерть. Много, много смерти — эфирное масло ладана, тёплая бальзамическая смола, густо забивающаяся в лёгкие, медовый воск и розовое мыло. В той кирпичной, обожжённой горем клетке — когда собственное тело предавало Феликса снова и снова, отказываясь повиноваться, и когда смерть пришла, чтобы отнять у него ещё одну женщину, которую Феликс вопреки мёртвому, остывшему сердцу смог полюбить, — среди полотна обнажённой кожи Феликс видел белые траурные одеяния. Голые узкие стопы, бледные худые руки — Феликс не видел её лица, но чувствовал запах розового мыла и слышал присутствие. Нуна замерла в самом углу печальной восковой фигурой — тихо и безмолвно, но с ожиданием. Феликс мечтал ринуться вперёд, упасть перед ней на колени и уткнуться лицом ей в живот, чтобы не видеть окружавшие его горы трупов. Почувствовать жалеющие касания рук в волосах, услышать нежный голос. Позволить сестре забрать его из этого жестокого, погрязшего в ненависти мира туда, где недалеко от пологого, каменистого холма простирается маленький ханок, в котором Феликса давно уже ждут любимые люди. Туда, куда ему больше никогда не попасть. Что-то тёплое, живое внезапно касается его холодной ладони. Феликс видит перед глазами размытые, жуткие картины, но чувствует, как кто-то несмело, но крепко обнимает его за плечи и прижимает к худой, с живым и бьющимся сердцем, груди. — Всё хорошо, хён, — бормочет ему на ухо Чонин. — Ты не один. Я тут, рядом. Смерть случилась с Феликсом целую вечность назад, но он всё равно продолжал умирать из раза в раз вместе с теми, кого любил. И никто в целом мире не мог понять, какого это. Даже Хёнджин. И тем более, этого не мог понять ребёнок, вроде Чонина, которому лишь ещё предстоит узнать, какая на вкус реальная жизнь. Но в ту секунду, когда тепло человеческого тела коснулось его изувеченного временем нутра, Феликс почувствовал облегчение. Как мрачные картинки под изнанкой век теряют чёткий контур, расплываются в линиях, блекнут в цвете. Как на место им приходит реальность: яркий свет прожекторов, шум музыки, шероховатость чужой куртки под ладонями рук. — Я в порядке, ребёнок, — говорит Феликс и легонько стучит по чужому плечу. — Можешь уже отпустить меня. — Честно? — недоверчиво уточняет Чонин и немного отстраняется, чтобы посмотреть Феликсу в лицо. — Честно. Минхо и Джисон за это время отдаляются от них на внушительное расстояние. Феликс краем глаза видит их спорящие о чём-то макушки, а затем снова переводит взгляд на Чонина, выбивающегося из толпы слишком очевидно. Он, кажется, снова потерял счёт времени, потому что до этого момента не знал, что Чонин, в общем-то, вырос. Не столько внешне, сколько внутренне, хотя за последние пять лет он заметно вытянулся в длину, почти догнав Феликса в росте. Ему было десять, когда его родители отправились на задание и не вернулись, и одиннадцать, когда Минхо взял его в ученики. Так их стало трое. После всего того, что случилось, Феликс больше не хотел иметь каких-либо близких связей с людьми. Он не искал среди них товарищей и друзей, не пытался услышать их истории и понять. Однако люди всегда находили его сами. Каким-то необъяснимым образом пробирались ему в мёртвое сердце, вшивали себя в кожу стальными нитками, а затем снова и снова оставляли Феликса одного. Конец всегда был и будет неизменен. Но даже это жестокое, беспощадное знание не могло заставить Феликса навсегда очерстветь к людям. — Я никому не скажу, — внезапно заверяет его Чонин. — Тебе всё равно никто не поверит, — хмыкает Феликс. — Хочешь выпить? — Мне шестнадцать, хён. — Вот чёрт. Тебе следует поскорее вырасти — мне нужен собутыльник. Минхо вылавливает их у барной стойки, когда Феликс допивает третий шот текилы и ждёт свой алкогольный коктейль. Как нашкодивших котят, он оттягивает за шкирки в сторону, а затем волнами негатива разгоняет со своего пути остальных людей. — Мы сюда по делу пришли, напоминаю, — ворчит он недовольно. — Чонин, ты остаёшься следить за Джисоном. Феликс, за мной. — Эй! Я не нанимался ему в няньки! Но Минхо уже не слышит его, уверенно направляясь на второй этаж, где находятся вип-сектора. Феликсу не остаётся ничего другого, кроме как проследовать за ним, лениво карабкаясь по облицованным ковролином ступенькам. Чем выше они поднимаются, тем тише становится музыка и тем меньше людей появляется на их пути. Феликс ощущает присутствие других вампиров, когда последняя ступенька оказывается за их спинами, а впереди простирается вид на длинный, тёмный коридор, лишь наполовину освещённый настенными спотами. — Они уже знают, что мы тут, — вздыхает Феликс и смотрит на ничуть не обеспокоенного Минхо, который перезаряжает пистолет, а после прячет его обратно под рубашку. — Не буянь слишком сильно, ладно? Мы до сих пор не выплатили страховку парню, которого ты сбил на светофоре. Дальше по коридору пахнет кровью — свежей и нет. За своё долгое существование Феликс встречал множество вампиров. Трудно сказать, что именно превращало их в чудовищ: сам факт смерти или время, которое развязало им руки и тем самым отняло всё человеческое. Среди прочих, правда, были и те, кто изо всех сил пытался человеком если не быть, то хотя бы казаться — та же Джинсоль, что так и не вступила ни в один клан и предпочла уединение вампирским забавам. А были и такие, как Хёнджин. Как много, Феликс не знал, потому что за все те века, что он ходит по земле, он не встретил никого похожего. Рождённого не чужой кровью, а чем-то иным — божественным или, скорее, дьявольским. Он явился вместе с сотворением мира, а может и вовсе раньше, и был свидетелем — но редко когда причиной — всего, что когда-либо случалось. Хёнджин никогда не вмешивался в естественный порядок вещей и всегда во всём оставался безмолвным наблюдателем. Феликс провёл подле него столько веков, но до сих пор не знает, почему. Почему в тот день он остановился и не прошёл мимо, почему вмешался и опередил смерть, став единственным Феликсовым концом. Была ли то жуткая скука, от которой он страдал, как от лихорадки, или что-то иное; что-то большее, трудное для понимания и живым, и мёртвым — никто в мире не мог дать ответ на этот вопрос, кроме, пожалуй, самого лишь Хёнджина. Их точкой назначения становится самая последняя комната, в которую Минхо врывается с ноги, не размениваясь на приветствия. Феликс замирает на пороге, морщась из-за витающего в воздухе густого пара от кальяна, и с отвращением оглядывает открывшуюся ему картину. В полузатенённом, отрезанном от внешних звуков толстыми, звуконепроницаемыми стенами находится десять человек и, по крайней мере, половина из них не люди. Феликс не смотрит на полуобнажённых, совсем юных девушек, а сразу проходится скучающим, но цепким взглядом по вампирам, а затем останавливает свой взгляд на том, что первым подаёт голос: — Мне сказали, что в ближайшее время в мой дом нагрянут гости, но я подумать не мог, что тот, о ком говорил Дасом, окажется желторотым мальчишкой. Должно быть, это такая шутка, да? — Это называется типаж лица, — пожимает плечами Феликс. — «Бейбифейс», между прочим. Не советую, кстати, на него обманываться. Надеюсь, вы не против, что я прихватил своего друга? Сидящий по центру стола вампир, Большой Джо, иронично оказывается мелковатым даже на фоне худеньких, стройных девушек, окруживших его по обе стороны. У него симпатичное, но слишком уж вороватое лицо, придающее ему извечный вид того, кто задумал что-то недоброе. Он бросает кровожадно-насмешливый взгляд сначала на Минхо, а затем основательнее вглядывается уже в Феликса, пытаясь понять, из какого теста он всё-таки сделан. — Ну что вы, — едко усмехается он. — В этой обители мы всегда готовы свернуть пару охотничьих шей. Нам только в радость. Ну что вы стоите в дверях? Проходите скорее. Хотите выпить? Вино, виски? Свежая кровь? Минхо усаживается на диван первым. Он не выглядит напряжённым, но собранным — более чем. Глаза внимательно следят за каждым присутствующим, а руки спокойно покоятся на бёдрах, готовые в любое мгновение вытащить из-за пояса пистолет. Феликс надеется, что это не потребуется, но при этом ощущает совершенно чудную, нерациональную уверенность. Не столько в собственных силах (а этого, безусловно, не отнять), сколько в человеке, рядом с которым он всегда почему-то чувствует себя в безопасности. И это ненормальное и перманентное доверие к Минхо, который множество раз доказывал свою надежность не словами, но действиями, одновременно его, Феликса, слабость и сила. Феликс усаживается рядом, плечом к плечу, а затем сам тянется к ведёрку со льдом и чистому бокалу. На несколько секунд в помещении воцаряется странная, даже неловкая тишина. Феликс чувствует неодобрительный взгляд Минхо на правой щеке, когда неспеша вчитывается в наклейку на бутылке, а после с некоторым затруднением откупоривает вино. — Так на чём мы остановились? — невозмутимо уточняет он, наливая в бокал вино. — Ах да, на сворачивании шей. Замечание, к слову, весьма спорное, но зато это взаимно. Мой приятель очень любит сворачивать шеи вампирам. — И я бы с большим удовольствием начал с одной конкретной. — Нельзя. Я плачу часть кредита за ковёр, — говорит Феликс, а затем снова переводит внимание на Большого Джо. — Раз уж вам сообщили о нашем визите, то должны были сказать и о причине. — Тело студентки, найденное в районе Кванакку. Такая трагедия, — ничуть не искренне сетует вампир. — Я человек маленький, мало что знаю, — он пожимает плечами, а затем интересуется: — С каких пор вампиры водятся с охотниками? — Вампирское общество страшно наскучило мне, — глотнув вина, произносит Феликс. — Значит, никому из здесь присутствующих неизвестно, почему она умерла? — А нам по чём знать? — отзывается другой вампир, растягивая губы в неприятной улыбке. — Люди каждый день дохнут. — А тебе ли не всё равно? — спрашивает Большой Джо, поглаживая одну из девушек по руке. — Какое дело вампиру до смерти какой-то женщины? Из какого ты клана? — Я потратил пятьдесят тысяч вон на членство в официальный фанклуб «Твайс», — отвечает Феликс с лёгкой улыбкой и слышит, как тяжело вздыхает Минхо. — Если мы об этом. — Что? — хмурится в непонимании вампир. — Клан, к которому принадлежу я, самый жуткий и опасный, — уже без улыбки произносит Феликс. — И прямо сейчас он находится перед вами. У меня терпения много, но у моего друга — нет. Может не будем зря терять время? — Угрожаешь мне? — зло скалится вампир, наклоняясь вперёд. — Ты находишься на моей территории, мальчик. Я вырву твоё сердце, а твоего дружка скормлю своим людям. Как насчёт такого? — Заебали письками меряться, — не выдерживает Минхо — хватает открытую Феликсом бутылку вина и разбивает её об голову сидящего напротив вампира. — У меня всё равно больше. — Эй, я хотел её допить! — орёт Феликс и, пытаясь уберечь бокал, переваливается через спинку дивана, когда один из вампиров набрасывается на него. Заварушка заканчивается раньше, чем успевает начаться: Минхо простреливает всем коленные чашечки (пытается прострелить коленную чашечку и Феликсу тоже, но тот ловко уворачивается, перепрыгивая с бокалом вина через валяющихся по всему полу вампиров). Феликс со стороны наблюдает, как он присаживается на корточки, за грудки поднимает корчащегося от боли Большого Джо, от души встряхивая для профилактики, а затем медленно и с расстановкой произносит: — Соль Юна. Если в течение пяти секунд ты не скажешь мне что-то полезное, я вынесу тебе мозги. Раз, два, пять. — Господи, и как ты только с такими познаниями в математике выпустился из школы? — неодобрительно качает головой Феликс, цедя вино из бокала. — Я тут ни при чём, клянусь! — испуганно заверяет Большой Джо. — Приходила однажды сюда, говорила, мол, деньги нужны, дайте работу. Но она ж больная была, что-то с сердцем, не помню. А у меня все девочки чистые, мне проблем не надо! Не трогал я её, не трогал! — Не врёт, — подтверждает чужие слова Феликс и не глядя пинает пытающегося подняться с пола вампира. — Что будешь с ними делать? — Вызову наряд. Пусть Чан разбирается с этим дерьмом, — хмыкает Минхо и поднимается на ноги, вынимая из заднего кармана штанов телефон. — Что ж, господа, спасибо за вино и приятную беседу, но нам пора, — шутливо откланивается Феликс, пропуская Минхо вперёд, но замирает в дверном приёме, когда слышит хриплое: — Думаешь, это сойдёт вам с рук? — Мне многое сходит с рук просто так, — улыбается Феликс, глядя на истекающего кровью вампира через плечо. — За глаза. Говорят, они у меня обворожительные. Большой Джо смотрит на него ненавидяще, злобно, но беспомощно. В голове проскальзывает мысль убить его — за множество загубленных жизней молодых девушек, которых отчаяние толкало торговать собственным телом; за потенциальную угрозу, которую он может представлять в будущем. Феликс колеблется с минуту, холоднокровно и безжалостно взвешивая все «за» и «против», и спрашивает себя, как бы в этой ситуации поступил Хёнджин. Он бы, безусловно, устранил угрозу — даже такую, малозначительную, почти безобидную. Убить или нет? Должен ли он?.. — Феликс, какого чёрта ты тормозишь там? Если из-за твоей медлительности мы столкнёмся с Чаном, то я оставлю тебя спать на коврике у двери. Феликс усмехается, когда слышит этот родной, ворчливый тон. Точно, не имеет значения, как бы поступил Хёнджин, потому что: — Твоё счастье, вампир, что я не он.