«Я никогда прежде не видела такой удивительной красоты, мой драгоценный рассвет. Природа нашего мира так таинственна и прекрасна, что невольно напоминает мне о разнообразии человеческой жизни, ведь на её раскрытие могут уйти долгие годы странствия, которые я даже не успею прожить. Поэтому, наслаждаясь каждым мгновением нового дня, я не могу отпустить из памяти своих сестер. Запертые в четырех стенах замка, скрепленные узами кровавых договоров, им до сих пор не удалось увидеть все то, что смогла разглядеть я своими глазами. Я лишь отчаянно могу надеятся, что в один день, может быть, когда меня уже не будет, кто-то найдет мои дневники и даст им понять, что не было ни дня, проведенного мною без горьких воспоминаний. Однако, вопреки этому, я не жалела, что освободила собственное сердце из кандалов, позволив ему вспорхнуть в небо, как крылатому дракону. Не знаю, могу ли просить прощения за свой страшный побег у своих родных, но, если бы судьба распорядилась иначе и дала мне выбор, я поступила бы так же, забрав сестер с собой, чтобы дать им отобранную кровью свободу.»
Пронзая плоть невидимым острием иглы, он собственными руками вгоняет кончик в самую глубь, мягко касаясь пальцами загноившихся краев разрастающейся дыры, из которой так беспощадно вырвали то, что когда-то всеми силами пытались уберечь от пустоты. Казалось, ничто и никто не сможет этого сделать, но один только зов собственного имени, сказанный с горечью сожаления, в считанное мгновение заставляет её опустить голову вниз, дабы не смотреть в эти до боли родные глаза, которые она могла узнать из тысячи. Разрывая острыми ногтями истерзанную кожу на внутренней стороне ладони, она тихо выдыхает себе под нос, ощущая, как теплая кровь стекает вдоль холодных пальцев и срывается с кончиков вниз крупными каплями, пропитывая собой грязную землю под ногами. Запястья отзываются болезненной пульсацией, заставляя только сильнее сжать руки, сменяя одну пытку на другую, более легкую. Отчаянная и жалкая попытка заглушить поток вспыхнувших внутри эмоций и чувств, которые она навсегда хотела забыть. Тело дрожало под натиском тысячи горячих игл, нещадно бьющих по всем внутренностям, вызывая щекотливые мурашки. Ямадзаки сглатывает кровь, скопившуюся на языке, ощущая, как стягивается кожа на щеках, когда с губ без капли веселья срывается смешок горького понимания, что в этом чертовом мире до сих пор существует единственный человек, способный одним лишь присутствием спустя шесть долгих месяцев молчания и пропажи вызвать в ней все то, что она похоронила под натиском воспоминаний. Ямадзаки не знает, что хочет сделать в первую очередь на данный момент больше всего: ударить его или обнять. Она поднимает голову вверх, глянув в чужие, но такие до безумия родные и знакомые черные глаза, прикладывая огромные усилия, толкающие её в спину, чтобы не приблизиться к нему, ведь Ямадзаки так отчаянно хочет удостовериться в том, что это все не очередной глупый сон, потому что они всегда заканчивались так же, как и в жизни: он уходил без объяснений. И сейчас, когда желание пересиливает страх, Ямадзаки делает крошечный шаг в его сторону, который заставляет Кудзурю застыть на месте, распахнув глаза в зарождающемся смятении, но и с маленькой долей надежды, словно он не верил, что это произойдет. — Акира, — тихо шепчет мужчина, произнося её имя так же тепло, как и раньше, ничуть не сменив тон. — Прошло много времени, — замечает Ямадзаки, сощурив глаза. — А ты так и не изменился. Она никогда раньше не понимала, что можно сказать человеку, который был для тебя и отцом, и другом, и учителем, в долгожданный момент воссоединения после разлуки, ведь до сегодняшнего дня девушка не могла даже надеяться на их встречу. Ямадзаки единожды думала об этом. В тот самый вечер, бережно придерживая разбитую стеклянную рамку с распечатанной фотографией из здания суда. Чужая рука легла на макушку её головы, растягивая губы в широкой улыбке, показывая легкие морщинки в уголках глаз, пока она прижимала собранные документы к груди, сложив пальцы в знак мира, а зелёные глаза сверкали ярким блеском незнакомой радости. Тогда, слов на языке крутилось непривычно много, но даже так их казалось недостаточно, чтобы досконально выразить всё то, что бушевало внутри. Но теперь, когда этот момент всё же наступил, они все, словно по щелчку пальца, испарились, оставив лишь бескрайнюю пустыню, окутанную глухой тишиной. Ямадзаки сглатывает горечь на языке, поджав сухие губы, осознавая самое неприятное: раньше даже молчание с этими человеком могло превосходить все бессмысленные разговоры с другими людьми, ведь оно само по себе уже было приятным для неё, а их диалоги и пустые споры затягивались на долгие часы, хотя никто из них не находил пользы в болтовне без толку с кем-либо ещё. Но сейчас, на расстоянии метра друг от друга, когда стоит только протянуть руку, чтобы коснуться другого и удостовериться в его присутствии, это казалось целой пропастью, потому что они оба даже одного жалкого слова выдавить не в силах. Разжав стиснутые кулаки, она только сейчас позволяет боли охватить своё тело, снимая ощутимое напряжение с плеч. — Ты ранена, — глухо произносит низкий голос. Его ладонь дергается вверх, словно изнывает от желания прикоснуться к ней, как и сжимающие грудь чувства, пронзающие Ямадзаки всего несколько секунд назад. Они действительно стоят друг друга, ведь он, как и она, так и не решается коснуться, отдернув руку в сторону, будто от полыхающего пламени огня. Ямадзаки лишь хмыкает и, взглянув на истерзанные ладони, щелкает окровавленными пальцами в сторону наставника. — Точно. Думаю, тогда мне пора идти. С чужих губ слетает зов собственного имени, глаза омрачаются ледяным страхом, словно сама лишь мысль об её скором уходе причиняет ему невыносимую боль, заставляя очнуться от первоначального ступора и порывисто шагнуть ближе, сокращая расстояние между ними до нескольких ничтожных сантиметров. Грубая рука снова тянется к её телу, но на этот раз, кончики пальцев невесомо парят над кожей перевязанного плеча, едва ощутимо касаясь его. И почему-то это обжигает так же, как прикосновение незнакомца. — Тебе нужно перевязать его. — Я знаю, — кивает Ямадзаки, дернув плечом. — И могу справиться с этим самостоятельно. Мне не нужна помощь. — Акира, — сорвано зовет Кудзурю, сильнее сжимая раненное плечо. Ямадзаки отталкивает его руку, боль пронзает рану, отдавая пульсацией и жутким зудом. Сделав несколько коротких шагов назад, она стискивает зубы, развернувшись к нему спиной, не желая больше видеть неприкрытое сожаление в этих глазах и слышать горькую печаль в голосе. — Нет, — жестко отрезает Ямадзаки. — Я сказала, что мне не нужна помощь. Она уходит, понимая, что это больше похоже на побег перед лицом новых чувств, который, как ей казалось, никогда не удастся совершить. Ямадзаки проносится мимо нескольких попавшихся на пути людей, не замечая даже их лиц, и быстро взбирается по лестнице вверх, слыша, как бешено бьется сердце о грудную клетку, заглушая окружающие звуки. Глотая кислород быстрыми вдохами, плотно прикрывая дверь номера за своей спиной, она прислоняется к ней всем телом и стремительно сползает вниз, обхватывая дрожащими руками красные колени, закрываясь, как маленький ребенок, которым и ощущала себя в этот момент. Всё казалось таким быстрым, громким и ужасно острым, зарождая внутри целую смесь непонятных чувств и эмоций, доходящих до самых костей. Даже болезненная пульсация от ран и воспоминания о пустых глазах не в силах их заглушить. Этот человек, ставший для неё нечто большим, чем наставником, и которого она никогда уже не думала встретить вновь, сейчас находится где-то рядом, отдавая запахом ментоловых сигарет. Живой и невредимый. Полгода назад он сказал ей, что должен уехать по поручению руководства невесть куда, и бесследно исчез. Лишь на следующее утро она узнала, что наставник соврал ей. Никто никуда его не отправлял, он написал заявление об увольнении по собственному желанию и, не сказав и слова, уехал, оборвав все связи, даже номер телефона сменил. Ямадзаки ещё два месяца назад прекратила попытки найти его, потому что бессмысленно искать того, кто этого не хочет, пусть это и оставило огромнейшую дыру в её груди. Приложив подбородок к колену, она переворачивает ладонь внутренней стороной вверх, рассматривая красные рубцы на мягкой коже и засохшую местами кровь вокруг. Её пальцы никогда не были предназначены для того, чтобы спасать чужие жизни, как того хотела мама. Они никогда не могли быть похожи на мамины — изящные и тонкие, способные одним лишь прикосновение сотворять мелодию, служащую усладой не только для глаз, но и для слуха. Для выходцев из аристократического рода обязательным в детстве было освоение игры на фортепиано, которое ей поддалось быстрее всех сестер, но ни разу не использовалось в родном доме. Мама писала, что лишь её муж видел и слышал всю ту красоту музыки, когда она садилась за инструмент в их доме, окрашивая его не только своим присутствием, но и драгоценным творением. После её смерти отец убрал фортепиано на чердак, потому что никто, кроме мамы, не имел права к нему прикасаться, а особенно Ямадзаки. Если бы не оставленные мамой записи в дневниках, она никогда не смогла бы узнать всего того, что происходило в её жизни, ведь отец наотрез отказался разговаривать с дочерью и упоминать даже имя своей жены в присутствии кого-то. И пусть мамы не было в её жизни, она сыграла важную роль, а точнее, оставленные ею дневники, ибо именно эти записи помогли Ямадзаки раскрыть себя заново и понять то, что скрывал отец. Он так сильно желал, чтобы его дочь понесла наказание за совершенный при рождении грех и сполна ощутила всю сущность монстра на земле, что не подпускал к ней других людей, окутав одиночеством. Но и это вышло ему боком, ведь в её жизни появился человек, ставший для Ямадзаки целой жизнью, даже если позже он тоже решил уйти. Все когда-то уйдут. Ничто не длится вечность. И она знает это лучше, чем кто-либо. Выдохнув, она вытягивает ноги вдоль паркета, стягивая тугую резинку с волос, чувствуя, как облегчение на корнях накатывает вместе с жуткой усталостью по всему телу. После всего произошедшего сейчас внутри была такая ноющая пустота, которая на данный момент казалась благословением и долгожданным отдыхом. Это привычно, знакомо до глубины души. Ямадзаки мысленно прикидывает, сколько у неё уйдет времени на быструю перевязку ран и душ, чтобы, наконец, закончить этот сумасшедший день и лечь спать, но тихий стук в дверь сметает все мысли, заставляя тут же напрячься. Она склоняет голову набок, прислонившись виском к дереву, стискивая зубы до ощутимого скрежета. — Уходите, — глухо шипит Ямадзаки, когда стук раздается вновь. — Эй, — мягко окликает знакомый голос по ту сторону двери. — Ребенок рассвета, ты в порядке? Она знала, что наставнику сейчас не хватит ни сил, ни духа, чтобы пойти за ней, но не могла даже предположить, что кому-то ещё в этом мире есть до неё хоть малейшее дело. И, очевидно, ошиблась. — Хаяси-сан, — едва слышно шепчет Ямадзаки и, вопреки своему прежнему чувству, отползает в другую сторону, слабо дергая за ручку двери. Дерево со скрипом отъезжает вперед, позволяя тонкой струйке яркого света пробиться сквозь маленькую щель и осветить невидимые прежде очертания кровати рядом с пустой тумбочкой. С ещё одним стуком дверь открывается, и мужчина, стоящий за ней, в тот же миг аккуратно юркает головой через проем, тревожно прослеживая глазами всю комнату, пока не опускает взгляд вниз, столкнувшись с темной макушкой волос. — Ребенок, — все так же мягко, до жути нежно зовет он. — Не против моей компании? Ты только скажи — я мигом испарюсь. — Не стоит, — хрипит Ямадзаки. — Вы можете остаться. Легонько растягивая уголки губ в щемящей сердце улыбке, мужчина опускается перед ней на колени, опираясь плечом о дверной косяк. Его подрагивающие пальцы осторожно тянутся к её коже, замирая всего в паре сантиметров от неё, не решаясь дотронуться из-за возникших воспоминаний о первом дне их встречи, когда он, по собственной глупости, оставил лишь жжение и зуд на чужом теле своим прикосновением. Ямадзаки видит, как сомнение гложет Хаяси изнутри, поэтому, поджав губы, тихонько кивает, сподвигнув мужчину невесомо опустить ладонь на открытую рану, кончиками пальцев прослеживая загрубевшие края сквозь пропитанную выступившей кровью повязку. — Совсем плохо, — качает он головой. Ямадзаки прикрывает глаза, сглатывая скопившуюся горечь на языке, глянув в сторону заваленной вещами кровати. Пару часов назад, до того, как уехала на игру, она заново перевязала раны и бросила все бинты и ножницы прямо на постель, ничуть не заботясь об их уборке по местам, потому что просто не видела в этом смысла. И ведь не зря, будто знала, что вечером будут нужны. — У тебя есть что-нибудь? Или позвать Анн? — хмурится Хаяси. Она качает головой, ткнув пальцем вглубь комнаты. — Есть, — хрипит Ямадзаки. — Бинты и перекись на кровати. Хаяси поднимается на ноги и проходит внутрь, прикрывая за собой дверь. Она смутно наблюдает, как он перебирает взглядом разложенные по кровати вещи, сгребая в охапку рук некоторые из них. Ямадзаки знает, что в этот раз ей не нужно по-новому зашивать рану на плече, потому что та не настолько большая, а ранение на боку, хоть и отдавало ноющей болью, но не было задето. Хаяси с громким вздохом приседает рядом с ней на пол в позе лотоса, аккуратно сложив у коленей бинты, перекись и вату. — Анн, конечно, пополезнее меня будет. — Я справлюсь сама, — кашляет она, откинув голову вбок. Сощурив глаза, он молча и без капли веселья взирает на неё, но спорить и уходить не собирается, лишь наблюдая за ней. Ямадзаки вытирает стекающую с губ кровь, размазывая грязь по щеке, и тянется за открытой упаковкой ваты, вытащив пару чистых дисков. Хаяси, тем временем, откручивает крышку маленькой баночки с перекисью, зажав фалангами пальцев пластмассу, чтобы выдавить тонкую струйку жидкости на мягкую ткань. Разжав руки, девушка начинает с мелких ран на внутренней стороне ладоней, осторожно проводя пропитанной ваткой по коже, чувствуя легкое жжение на открытых участках. Возможно, стоило бы постричь ногти, чтобы предотвратить повторения этого случая — все же руки ей нужны были целыми. Ямадзаки работает быстро и привычно, не издавая ни единого звука от горящей боли. Она даже не считает секунды того времени, которое они проводят в тихом молчании, разбавляемом только мелким дуновением ветра из окна и громкими смешками за тонкой стеной номера. Чужой и до дрожи ощутимый взгляд пронзает легким зудом на коже, но это не так обжигающе, как можно было бы ожидать. Ямадзаки терпит, но именно в этот момент понимает, что ни одно чувство, которое она насильно испытала сегодня, не похоже на то, что пронзало грудь пару ночей назад в тот самый день, после того, как он привел её на пляж. Тогда, на крыше, рядом со всегда спокойным Чишией, молча сидящим с ней на протяжении долгих часов, окутывая всё ледяным ароматом мяты и хвои, она ощущала возникшее из ниоткуда тепло, смущающее по сей день, ведь, сколько бы Ямадзаки не пыталась, до сих пор не могла понять это минутное наваждение, охватившее её в тот момент. Но проверить вновь так и не удалось, потому что больше она его не видела. Ямадзаки обматывает рану одной рукой и зубами затягивает кончики бинта в тугой узел, не обращая внимания на понимающий взгляд, обращенный к ней. Сцепив пальцы в замок, Хаяси сглатывает и вскользь интересуется: — Как прошла игра? Иногда ей кажется, что под ребрами, там, где находится сердце, у неё стоит прочное стекло и в момент, когда с него спадают маленькие хрусталики после каждого треска, они разрывают её изнутри, задевая внутренности своим острием. Потому что иначе Ямадзаки не может объяснить тот слышимый в ушах пронзительный звук треска и стремительно падающих вниз осколков, отдающих колющей болью по всему телу, словно разряд тока. Она глухо сглатывает, не зная, что ответить на этот вопрос. — Выжили почти все, — выдавливает не своим голосом Ямадзаки, потупив взгляд в пол. — Понятно, — шепчет Хаяси, больше не пытаясь развивать эту тему. Она сильнее трет кожу вокруг второй руки, словно пытается избавиться от отпечатков не только собственной крови, но и холодных прикосновений к мертвому тельцу, распластанному на рельсах. Он ведь должен был выжить. Ей стоило быть внимательнее и, может быть, тогда на языке не крутилось так много вопросов. Разве недостаточно тех грехов и ошибок, которые она уже совершила? И сможет ли она хоть когда-нибудь искупить вину за них? Вряд-ли. — Думаю, этого достаточно, — голос прорезается сквозь дымку стольких мыслей. Пальцы крепко обхватывают бледное запястье, с нажимом потянув вперед, чтобы выпустить раскрасневшуюся под сильным трением кожу ладоней из её захвата. Ямадзаки коротко моргает, удивленно взглянув в встревоженные глаза напротив, позабыв обо всём, что произошло ранее. — Вы чего? — интересуется она. Зрачки его глаз расширяются. Открыв рот, он, не скрывая своего удивления, мечется взглядом между чужой рукой в своей хватке и невозмутимым лицом Ямадзаки, но с губ так и не срывается ни ответа, ни вопроса. Захлопнув рот, Хаяси поджимает сухие губы, слабо качнув головой, однако взгляда с неё не сводит, кажется, даже не моргает, словно она вот-вот может исчезнуть. Высвободив запястье из ослабевших пальцев, девушка, как ни в чем не бывало, продолжает молча проводить мокрой тканью по ранам, стирая кровь, запекшуюся вокруг них, и грязь под кожей. Ямадзаки откидывает ватку на пол, потянувшись свободной рукой к новой пачке с бинтом, но сморщенная ладонь опережает её собственную, тут же разрывая запечатанную упаковку, чтобы передать свежие нити. Коротко кивнув, она заученными движениями обвязывает бинт вокруг правой руки, захватывая большой палец. Тем же способом Ямадзаки туго завязывает концы и с тихим выдохом переходит к раненному плечу, понимая, что с этим ей все же понадобится чужая помощь. До этого она не часто перевязывала на нём бинты, оставляя рану открытой, чтобы зажила быстрее, лишь скрывала под большим пластырем, когда выходила за пределы номера. В этот раз так не получится. Ямадзаки сбрасывает окровавленную рубашку с плеч, открывая больший доступ к разорванной коже вокруг и, поджав губы, смачивает чистую ватку перекисью, аккуратно проходясь по краснеющим краям, думая, что легче будет даже просто вылить половину этой бутылку на неё, чтобы сократить работу и наконец отдохнуть. Устало выдохнув, она чувствует неимоверное желание, чтобы рядом оказалось пара любимых сигарет, но духу не хватит об этом попросить. Поэтому, управившись с обработкой за пару минут, Ямадзаки раскрывает оставшийся бинт, понимая, что с ним придется сложнее всего. Не будь она собой, смогла бы попросить о помощи того, кто сидит здесь с ней уже более двадцати минут, непонятно почему. — Помочь? — словно читая её мысли по одному лишь выражению лица, предлагает Хаяси. Опустив взгляд на перевязанные руки, она с тихим выдохом кивает на это предложение, вложив в протянутые ладони раскрытый бинт, надеясь, что все закончится как можно скорее. Мужчина поддается ближе, аккуратно и предельно мягко касаясь оголенной кожи плеча, стараясь не дотрагиваться лишний раз. Во время перетягивания раны бинтом ему даже не требуется просить её поднять или, наоборот, опустить руку, ведь девушка не раз проходила через это в одиночку. Ямадзаки слышит топот бегущих ног по полу, сопровождаемый веселыми криками и звонким смехом, за дверью. Ещё вчера по всему отелю разнесли «радостную» весть, что этим вечером вернутся члены второй группы, как их называли люди пляжа, поэтому, в честь этого долгожданного события, все игроки будут удостоены праздничным вечером, который, как ей казалось, ничем не отличался от обычных ночей на пляже. Разве что, людей собралось больше обычного, словно некоторые не могли даже из номеров выйти без присутствия второй группы. Ямадзаки не видела в этом никакого веселья, но посмотреть на участников было интересно, хоть и не прямо сейчас. — Вот же дураки недоразвитые, — бормочет Хаяси, глянув на закрытую дверь. — Снова празднуют. Он, как один из членов исполнителей, должен знать, что скрывает под собой вторая группа, если все они находятся в верхушке пляжа. Ямадзаки склоняет голову набок, вскользь упоминая об этом: — Кое-кто вернулся сегодня. Хаяси презрительно фыркает. — Тоже мне, герои, просто кучка идиотов, слепо следующих за своим главарём, — бормочет он, взгляд темных глаз леденеет, когда мужчина тихонько приговаривает. — Ямадзаки, ты ведь знаешь — ничто не длится вечность. Всё имеет свойство заканчиваться. Наше счастье и наша свобода — это самое короткое чувство в мире, подвластное не каждому, поэтому, овладев им однажды, ты уже никогда не сможешь его отпустить, однако, его уход неизбежен. Ямадзаки с неким смятением взирает на то, как его лицо в считанное мгновение меняется, приобретая резкие и острые черты, словно внутри бушует огромная волна негодования. Плотнее прижавшись спиной к стене, она впитывает в себя каждое слово, вылетающее из чужих уст, медленно складывая маленький пазл в голове. — Моё счастье длилось больше тридцати лет, но этого все равно оказалось недостаточно, потому что в один день я потерял всех своих любимых людей, оставшись в глухом одиночестве наедине с собственным горем. Прошло более пяти лет, а я до сих пор не могу отбросить надежду на то, что в тот злополучный день они сумели выжить. Не было ни дня, чтобы я не думал: «а что, если бы они взяли меня с собой», «а что, если бы никуда не поехали». Но всё это бесполезно. Нельзя вернуть прошлое. Когда я только попал сюда, отчаянно надеялся, что моя долголетняя пытка, наконец, окончилась, и вновь смогу увидеть своих принцесс, — голос отдает неприятной горечью, когда он тихо усмехается себе под нос, качнув головой, словно отгоняя непрошеные воспоминания. — Как видишь, этого не произошло, потому что, хоть это все и похоже на сказку, в мире нет главных и второстепенных героев. Каждый пишет свою историю самостоятельно. Внутри образуется такая путаница, что только-только сложенный пазл трещит по швам, а детали больше предательски не сходятся друг с другом. Хаяси, словно совсем не подозревает о вызванном диссонансе, невозмутимо завязывает концы бинта в тугой узел на плече, обрезая торчащие нитки. Он мягко улыбается, стирая все прежние блики боли, стоящие в уголках глаз, и острые черты на лице разлаживаются, тут же приобретая прежнее добродушие. Ямадзаки хмурится, не понимая такой перемены. Нечто другое крылось за этими словами, звучащее как глухое предупреждение. Он рассказал правду о своей настоящий жизни, которая была за пределами этого мира, но скрыл за ними то, что не может по какой-то причине сказать прямо и вслух. Ей хотелось спросить его, но что-то неизведанное внутри девушки сдерживало этот порыв, захватив внутренности в свои тиски словно тончайшие, но сильные стебли цветков, беспощадно перекрывая кислород. Тон его голоса, такой мягкий и нежный, звучит так знакомо, что это становится похоже на то, будто он собственными руками лишь сильнее сжимает стебли этого цветка, заставляя глотать рваные кусочки воздуха в душной комнате, казавшейся сейчас такой маленькой. — Ты похожа на него, Ямадзаки, — улыбается Хаяси, и, наверное, он и сам не понимает, что одним лишь этим предложением делает в сотни раз хуже. — Хоть я не могу понять, что ты чувствуешь сейчас, но скажу лишь одно: времени, как и счастья, всегда будет не хватать. В какой-то момент ты можешь просто не успеть сказать о том, как любишь другого человека и простить за все совершенные ошибки, потому что его уже не будет с тобой. И, пожалуй, это самое страшное. Он слабо вздыхает. Ямадзаки не думает, что сможет слушать это дальше, однако, как бы ей не хотелось заглушить всё вокруг, каждое слово поражает слух как пронзительный крик. — Я не говорю тебе прощать, но дай ему шанс искупить свою вину, ведь он тоже ждал этого дня. Так же, как и ты. Ямадзаки, этот человек любит тебя. Он может и не быть твоим отцом, но для него ты навсегда останешься дочерью, которую он так отчаянно хочет вернуть. И вот в этот самый момент, когда с уст слетает последнее слово, которое эхом отражается от стен, она чувствует, как стебли страшного растения выпускают острые шипы, вонзившиеся в мягкую кожу, подобно треснутому в районе ребер стеклу. Ямадзаки передергивает плечами, душа рвущийся наружу крик. Воспоминания проносятся перед глазами быстрой вспышкой, но это кажется целой вечностью, они с силой разрывают её изнутри похуже тех ран, что были получены.«— Он так любит тебя, что иногда меня даже зависть пробирает до самых костей, Ямадзаки-сан, — смеется звонкий голосок»
Ямадзаки не знала любви. Какого это — любить другого? Она лишь знала, что испытывала уважение и преданность к этому человеку, но любила ли так, как могла любить отца? Сложно понять то, чего никогда не испытывала. То, чего её так горестно желали лишить. Отец не хотел, чтобы его дочь-убийца знала такое слово, как любовь. Монстры не любят, не чувствуют, не живут. Они просто существуют. Они просто есть. И именно такой Ямадзаки должна быть, но, вопреки ожиданиям и стараниям отца, как бы она не пыталась отрицать, у него ничего не получилось. — Откуда вы знаете? — глухо шепчет Ямадзаки. Это больше похоже на движение губ, а не на разборчивый вопрос, однако ей не нужно повторять. — Знаю, — стирая улыбку с лица, говорит Хаяси. — Помни, драгоценный рассвет, глаза — самая выразительная черта человеческих чувств. Никогда не забывай об этом.«— Посмотри ему в глаза, Акира, они о многом тебе расскажут, — с самым серьезным видом вторит наставник, гордо выпятив грудь вперед, вырывая из Ямадзаки тихий смешок»
— Вы знаете его, — кивает она. — Конечно, знаю, мы же исполнители, столько времени уже вместе. Не скрывая фальши в своем голосе, он без капли искренности смеётся, рывком поднимаясь на ноги. Пальцы хватают ручку двери, дергая на себя, но в последний момент Хаяси вновь опускает взгляд вниз с прежней теплотой на дне темных глаз. — Не трать время понапрасну, ребенок. И пусть он не говорит о чем-то или о ком-то конкретном, Ямадзаки все равно понимает неприкрытую суть за этими словами, но не может найти в себе силы, чтобы даже рот открыть и выдавить из себя хоть одно слово. Усталость, охватившая её, заставляет чувствовать себя ненавистной и никчемной. Ямадзаки вздыхает. Одна лишь мелькнувшая мысль об этом человеке и том моменте, когда внутри разлилось приятное тепло и спокойствие, заставляет её вздрогнуть всем телом от желания вновь ощутить его. Резко распахнув глаза, она молниеносно, ничуть не медля, поднимается на ноги, отгоняя от себя это глупое чувство куда подальше. Это все бессмысленно.***
Засунув украденную со склада пачку сигарет в карман черных шорт, которые она оставила после последний игры, решив лишний раз не светиться на пляже, дабы никто из игроков или руководителей не счел это грубым нарушением правил из-за возможного хранения оружия. Хотя, это было так глупо, что сама мысль вызывала у неё только смех, ведь эти короткие шорты, едва доходящие до бедер, упрятать могли только маленький карманный нож, совершенно бесполезный в бою с теми, у кого в руках пистолет или даже дробовик. Даже кухонный нож был в десятки раз лучше. С тихим вздохом, сорвавшимся с искусанных губ, она собирает распущенные волосы в высокий хвост на затылке, позволяя кончиками трепаться у плеч. Отчего-то именно сейчас это заставляет её вспомнить о своих длинных волосах, которые даже в собранном состоянии никогда не могли болтаться на самой верхушке. Ямадзаки поджимает губы, поправляя тонкую рубашку на плечах и, встряхнувшись, спокойно продолжает пробираться вдоль коридора четвертого этажа, внимательно прислушиваясь к любым звукам, ведь, по сути, её здесь быть не должно, но склад находился только в этой части, поэтому особого выбора у неё не было. К тому же, в это время мало кто ходил по этажам здания, ведь игроки сюда просто не заявлялись, а руководители были заняты делами. Все должно было пройти гладко. Ну, ей хотелось так думать. — Эй, дорогуша, чего тут забыла? Незнакомый голос, звучащий так громко и до ужаса неестественно, заставляет её напрячься, сжимая без того раненые ладони в кулаки, мысленно готовясь к нападению или скорейшему побегу. У неё ведь сейчас ни ножа, ни сил нет, чтобы так тупо лезть в драку с кем-то. — Я с тобой разговариваю! — кричит он, приближаясь к ней со спины. Ямадзаки устало выдыхает. Она просто хотела взять сигареты и быстро уйти, не привлекая внимания. Оценивая скромные варианты отступления, она подмечает выход на лестницу в северной части этажа и лифт в южной. Шанс сбежать не так велик, как хотелось бы. Как и шанс выйти победительницей в драке, понимает Ямадзаки в тот момент, когда оборачивается назад. Заметивший её человек — парень на две или даже две с половиной головы выше неё, с дробовиком наперевес у левого плеча. Просто удивительное везение. Она видит, как он стремительно сокращает расстояние между ними, приближаясь чуть ли не впритык. Его длинные волосы темного цвета собраны в болтающийся на затылке хвостик; на кончике брови маленький пирсинг, а на руках куча колец. Одетый в серую рубашку с леопардовым рисунком, он нараспашку открыл свою грудь на всеобщее обозрение, ничуть не стесняясь этого. Ямадзаки уже мысленно прикидывала, что ждёт её не совсем хороший расклад. — Какие глазки, — облизывается парень, вытягивая юркий язык с круглым шариком, черные глаза сверкают недобрым блеском. — Никогда таких не встречал. И откуда ты здесь, малышка? Ямадзаки морщится от брошенного и до ужаса нелепого прозвища, даже горький запах, исходящий от этого человека, был настолько противен ей, что она отчаянно хотела закрыть нос и задержать дыхание, дернувшись вбок, чтобы не слышать его. Она, даже не собираясь отвечать, молча и скучающе глядит на него, желая стереть улыбку с этого лица. — А, — разочарованно тянет голос. — Ясно, по хорошему не получится. Ямадзаки воротит от одного лишь его голоса, пронизанного грязным и противным тоном, и голодного взгляда, расценивающего её открытое тело как мясную наживку для животного, ведь он мог быть только им. Маленькая игра в «кошки-мышки». Только вот, она точно не собиралась быть мышкой для этой твари. Стиснув зубы, Ямадзаки давит рвущуюся наружу ярость и тут же разворачивается, желая покинуть это место. Но рука, перехватившая её за талию, не даёт этого сделать. — Ну нет, — хрипло смеется он. — Я не отпускал тебя, дорогуша. Дуло дробовика медленно ведет вдоль тела, задерживаясь у перевязанных ран, словно тот видит их сквозь закрытый купальник. Его пальцы щелкают на спусковом крючке, растягивая губы в ожидающей улыбке. — Не страшно? — нарочито озабоченно интересуется парень. — Я ведь могу в одну секунду выбить из твоего тельца все кишки. Но ведь оно нам ещё понадобится, верно? Считай, что тебе повезло, малышка, потому что сегодня я даже добрый и позволю передумать насчёт своего ответа. Скажем так, пару часиков, хорошо? Как вернусь — повторим. И, надеюсь, ты будешь умнее. Ямадзаки отмирает, гнетущая ярость, которую она пыталась сдержать, бушующими волнами исходит от неё после этих слов. Вывернувшись из обжигающего захвата чужой руки, она, сжимая раненные ладони в кулаки, замахивается по его уродливому лицу, не жалея собственной силы, стирая ухмылку с сухих губ. Она мысленно наслаждается полной растерянностью, плескающейся в черных глазах, где ещё секунду назад вспыхивал огонь превосходства. И пусть Ямадзаки знает, что последствия этого удара обернутся для неё ещё худшей расправой, она, как и писала мама, не жалеет о содеянном. Мужчине хватает двух долгих секунд, чтобы понять произошедшее. Его яростный взгляд обращается на неё. Он ничего не говорит, однако грубая ладонь тут же тянется к тонкой шее, сжимая в своей крепкой хватке. Пальцы наверняка оставят багровые отпечатки на только недавно зажившем горле, но это не тревожит Ямадзаки. Она болезненно хватает ртом воздух, впиваясь ногтями в кожу держащих её рук. И, как бы ему не хотелось, он не успевает убить её. Сквозь застекленную пелену перед глазами и застывший шум в ушах она смутно слышит женский голос, прорезающий воздух такой морозной сталью, что даже по её коже пробегаются мелкие мурашки. — Нираги. Закатив глаза, он, тихо бормоча себе под нос, склоняет голову набок, совсем немного разжав пальцы на подрагивающей шее, оставив ощутимую хватку. Ямадзаки нагло этим пользуется, отталкивая его тело от себя со всей оставшейся силой. Она коротко глотает ртом кислород, стараясь удержаться на ногах. Вильнув в сторону подальше от чужих рук, девушка восстанавливает дыхание, чувствуя, как сильно горит глотка. — Анн-сан, ты невовремя! — любезно сообщает Нираги. Откашлявшись, Ямадзаки коротко глядит вглубь южной части коридора, замечая стоящих в паре метров от неё двух высоких и стройных девушек, одну из которых она уже видела ранее уже дважды. Первый раз в библиотеке, второй — на игре шестерки треф. Она всё так же одета в шорты на низкой посадке и завязанную у пупка белую рубашку, а глаза её скрыты за оправой круглых очков. Девушка, которая, как ей показалось изначально, входила в состав членов руководителей пляжа. Вторая же девушка, зажимающая между тонких, отдающих блеском губ белую палочку, была ей не знакома. Она была одета в синий, ничего не скрывающий купальник с рисунками маленьких пальм, а её волосы, состоящие из кучи заплетенных дредов, были собраны в высокий хвост на затылке. Худые плечи дрожали от ощутимого напряжении, когда она глядела на Нираги с неприкрытым презрением на дне глаз, крепко сжимая пальцы рук, словно готовилась ринуться в бой в любую секунду, но отчего-то сдерживала себя. Коротковолосая девушка, уложив тонкую руку на плечо второй, подняла оправу своих очков наверх, скучающе поинтересовавшись у негодующего Нираги: — Напомнить тебе правила? Она на стороне Шляпника. Парень хрипло посмеивается, высунув проколотый язык наружу, слизывая кровь с разбитой губы. Подняв руки в знак капитуляции, он указательным пальцем кивает в сторону Ямадзаки, приняв невинный вид. — Она первая начала, — заявляет Нираги самым серьезным тоном. — Не нужно на меня так смотреть, Анн-сан, знаю я твои глупые правила. Что-то про то, что второй группе нельзя трогать членов первой и бла-бла-бла. — Прекрати паясничать как ребенок, Нираги. Третий ждёт тебя, — отрезает Анн. Перехватив дробовик, он на пятках разворачивается к ним спиной, бросив напоследок: — Скукотища же у тебя тут. Ямадзаки не оглядывается на него, но может почувствовать, как ненавистный взгляд черных глаз впивается в её спину, прожигая огнем каждую клетку, желая схватиться за дробовик и всадить в это тело целый магазин, но что-то его останавливает. Возможно, те две девушки, стоящие рядом, или так называемые правила. Она не может знать точно, но одно понимает очень хорошо — это не конец, а лишь начало того, что её ожидает в дальнейшем. Ямадзаки слышит стук каблуков по паркету, стремительно движущихся к ней. Из-за её роста, да ещё и высоких шпилек, девушке приходится поднять голову вверх, чтобы наблюдать за тем, как Анн останавливается всего в метре от неё, складывая руки на груди в манере той, что осталась позади. Не выражая никаких эмоций, она, сверкнув темными глазами за спину Ямадзаки, говорит: — Думаю, представляться не имеет смысла, мое имя тебе уже известно. Я член руководителей пляжа. Не успела сообщить раньше, но на собрании подняли вопрос о твоем вступлении в ряды исполнителей, поэтому считай свою прошлую игру испытательным сроком. Как могу сказать — вполне удачным, — передернув плечами, Анн поправляет короткие пряди у лица, небрежно заправив их за уши. — Каждое утро в апартаментах Шляпника проходят собрания исполнителей. С этого момента ты так же обязана присутствовать на них. Прежде чем Ямадзаки успеет хоть как-то отреагировать на эти слова, низкий голос, пропитанный оттенками стали, возникает за спиной Анн. — Тот парень, — говорит незнакомка, подойдя ближе. — Номер четыре, Нираги Сугуру. Он член второй группы военных, поэтому впредь тебе следует быть осторожнее с ними. Ямадзаки сглатывает, коротко кивнув на их слова, звучащие как строгое предупреждение. Пальцы тянутся к расцветающей синяками шее, мягко касаясь горячей кожи. Сейчас, после того, что сказала эта девушка, она понимает ещё одну, не менее важную, вещь: только что она собственными руками нажила себе самого сумасшедшего врага на всем пляже, входящего в группу тех, кого со страхом называют военными, ибо только им разрешено иметь при себе оружие и только их не касаются все правила пляжа, ведь они имеют свои собственные. И, пока что, Ямадзаки не понимала, что ждёт её дальше, но уже была готова к тому, что место, зовущее себя раем в этом мире, станет для неё не большим, чем ещё одной пыткой в борьбе за выживание.