«Там, вдали, где сияла густая синева моря, я могла лишь глядеть на неё сквозь пелену горячих слёз перед глазами, обжигающих мои щёки ледяными порывами ветра. Пропасть, устрашающая своей кромешной тьмой пустоты, больше не казалась мне такой манящей и спокойной. Она не была моим спасением. Рассвет, появившийся на горизонте высоких гор, дал мне малую долю лучика света и надежды, помогающих навсегда покинуть это злосчастное место, не оглядываясь назад»
Пронзительный хлопок входной двери за его спиной, отражающийся глухими ударами от тонких стен, звучит как звонкая и хлесткая пощечина по лицу Ямадзаки. Её губы кривятся в подобии некой ухмылки, когда она, подавшись грудью ещё ближе к краю стола, умело подпирает подбородок перевязанными ладонями, скрестив пальцы. Игнорируя зудящий взгляд с пляшущими искрами ребяческого озорства и прожигающие макушку заинтересованные светло-карие глаза, девушка склоняет голову набок, наблюдая за целым вихрем сменявших друг друга эмоций на его, казалось бы, невозмутимом лице. Разглядеть их не так просто, как можно было бы подумать, но ей удавалось делать это с тех самых пор, как он взял наставничество над ней, и она ещё ни разу не ошиблась. Потемневший взгляд темно-карих или даже болотных глаз, скользит по её макушке, осматривая длину волос так, словно и не замечал раньше, что было не так удивительно, ведь на момент их «первой» встречи она шла после игры с собранными в высокий хвост волосами, поэтому это явно не то, что бросилось ему в глаза самым первым. Оглядев впалые щеки и острую линию челюсти с немым укором, образуя меж бровей хмурую складку, он спускается ниже всего на пару сантиметров, натыкаясь на бледнеющие, но всё ещё видимые, красноватые из-за налившейся крови, отметины, схожие с грубым захватом крепкой руки. И, в этот самый момент, что-то в нём меняется заметнее, чем — она знает — ему бы хотелось. Непроглядная пелена ярости застилает его глаза такой сильной чернотой густой тьмы, что внутри от одного только подобного взгляда всё стынет. Никто прежде не мог прикоснуться к ней подобным образом — не только потому, что не хотели связаться с человеком, который мог отдать отпор не только словами, но и физической силой, — но и потому, что рядом с ней всегда находился наставник. Ещё на первом курсе, после полугода учёбы в Академии, он, вопреки мнению со стороны остальных преподавателей, которые, даже несмотря на высшие баллы среди потока, не могли понять мышление Ямадзаки, взял именно её в ряды своих учеников. И ни разу об этом не пожалел, как сам говорил, ведь ещё при первом прочтении её личного дела разглядел потенциал в будущем студенте. Любимая ученица, ставшая нечто большим, перешедшая грань между учебой и личной жизнью.«Он может и не быть твоим отцом, но для него ты навсегда останешься дочерью, которую он так отчаянно хочет вернуть»
Ямадзаки не понимала, что к ней он относится совершенно по-другому, чем к остальным. Более бережно, мягко и очень чутко, зная не только о сильных сторонах, но и слабых. Для неё все это было таким незнакомым и непонятным, ведь никогда ранее она не ощущала заботы и любви от другого человека и даже не могла понять, как воспринимать подобное. Поначалу, это было похоже на контакт с испуганным животным в клетке, к которому он пытался подойти ближе, протягивая руку с маленьким угощением меж пальцев, но никогда не навязывался, наблюдая со стороны, пока зверь, привыкнув к присутствию другого, самостоятельно не подошел к нему, высказав своё скупое безразличие. И, со временем, о своём решении она пожалела лишь единожды, но даже тогда этот человек всё ещё оставался единственным, кого Ямадзаки хотела видеть и слышать, ведь только ему было дозволено называть её по имени, чего не мог делать даже родной отец. Она по одному только брошенному взгляду понимает, что, смотря на украшающие её шею отвратительные отметины, он будет винить только себя, ведь просто не успел предотвратить этого, хоть и был так близко. Ямадзаки гулко сглатывает, прикрывая глаза, зная, что в этот раз ей точно не избежать ни встречи, ни разговора с ним, но сейчас она уже не так сильно горит таким желанием, наоборот, даже хочет поговорить с ним и, наконец, узнать, где он был все эти месяцы. — Мой дорогой друг! Звонкий голос Шляпника прорезается сквозь дымку мыслей, разрывая их заметно продолжительный зрительный контакт в одну секунду, заставляя обратить внимание на свою эксцентричную фигуру во главе стола, переполненную чересчур сильным волнением. В его глазах танцуют веселые огоньки, когда он вскакивает на ноги, стремительно преодолевая расстояние всего в пару широких шагов к застывшему у входа Кудзурю. Обвивая рукой напряженное плечо другого мужчины, Шляпник мягко похлопывает ладонью по отделке клетчатой рубашки, лениво приглаживая видимые на ней складки. — Ждали только тебя, — причитает он с улыбкой. — Разбирался с механиками, — монотонно отзывается наставник. Ямадзаки давит бегущую дрожь вдоль позвоночника, когда слышит его, ибо это так сильно не похоже на прежнюю мягкость, присущую ему при разговоре с ней, что сейчас это даже удивляет её. Поджимая сухие губы, скрещивая пальцы у груди, она отталкивается от края стола назад, упираясь спиной на стул, искоса замечая прожигающий её взгляд сощуренных и довольных, словно по-кошачьи, черных глаз. Видимо, Мира ожидала именно такой реакции, но почему и зачем, Ямадзаки пока не может понять. И не думает, что хочет. В силу своего профессионального из-за работы любопытства, желая узнать и расплести клубок построенных на пляже интриг, она выяснила многие скрытые системы в этом месте, но не спешила раскрывать и обсуждать их с каждым. Хотя, мнение кого-нибудь другого ей было бы очень интересно услышать, но, что-то подсказывало Ямадзаки, оно мало чем будет отличаться от собственного. Пляж, сплетенный из тайн, как и было сказано ранее двумя людьми, которые, казалось бы, совсем не похожи друг на друга, но, тем не менее, мыслят схоже, — лишь некое подобие пристанища для отчаянных игроков, позволяющее им укрыться в райском небытие с помощью травки, алкоголя, сигарет и секса. А главное — свободы. Напускная чушь для идиотов, верить в которую достаточно трудно. Ямадзаки выдыхает полной грудью себе под нос, легонько качнув головой, переключая внимание на идущего наставника под руку со Шляпником. Коротким кивком мужчина приветствует всех остальных, держа маску полной отчужденности и серьёзности на лице. После беглого осмотра стола рука Шляпника соскальзывает с его плеча, позволяя спокойно занять последний пустующий стул в верхушке ряда, напротив Анн, рядом с главой Пляжа. Всё-таки, в этом месте он не последний человек по статусу и, как положено, занимает второй номер среди общего рейтинга. Шляпник же, обогнув стол, задорно хлопает обеими ладонями и, смахнув подолы халата, вальяжно садится на своё почетное место в самом центре, окидывая горящим взглядом исполнителей. — Все в сборе, поэтому можем начинать! — заявляет он. — Итак, что мы имеем на данный момент? Ямадзаки склоняет голову набок, видя или скорее даже ощущая скучающий взгляд карих глаз, глядящих на неё с самого начала собрания, но выходит у него это очень тонко и незаметно для кого-либо другого. Больше похоже на коротко брошенный взгляд со стороны, а не прямой контакт, ожидающий от другого ответного. Она передергивает плечами, смахивая мешающие пряди у лица, пропуская мягкие, спадающие по обе стороны волосы меж бледноватых пальцев и, искоса глядя на другого, ещё сильнее убеждается в этом, ведь Чишия действительно не смотрит ни на неё, ни на кого-либо ещё, прикрыв глаза и лишь слегка откинув голову назад, открывая вид на широкую и вытянутую шею с дергающимся при каждом глотке кадыке. Она непроизвольно, сама того не понимая, сглатывает так заметно, что внутри образуется неприятный комок, вставший прямо посреди истерзанной глотки. Ямадзаки опускает взгляд на свои перевязанные руки, зажимая краешек бинта меж тонких пальцев, играясь с торчащими во все стороны нитками, стараясь просто забыться в привычным небытие пустоты, пока внутри бушует целый и неуловимый ураган непонятных ей чувств, взявшихся из неоткуда. И, поэтому, прорезавшийся в тишине, застоявшейся после слов Шляпника, спокойный и размеренный, лишенный всяческих ярких красок голос Анн кажется ей некой отдушиной и даже совсем малой долей отвлечения. — За последние дни у нас было десять игр, во время которых погибло двенадцать человек, и, если считать, что с момента основания пляжа мы потеряли примерно столько же, то цифра не так уж и плоха, — сообщает она, постукивая кончиком пальца по своему изогнутому у груди локтю. Ямадзаки сосредоточивается на этом тихом звуке, обращая своё скудное внимание на продолжающееся обсуждение. — Из-за приближающегося освобождения Первого трудности в поисках последних карт возрастают, — вторит ей низкий голос её наставника. И, почему-то, сейчас Ямадзаки может услышать нотки тревоги в его голосе, различимые поверх абсолютного холода безразличия. Она заламывает пальцы левой руки, коротко взглянув на него, замечая прежнюю хмурость на чужом лице, которая выделяется таким ярким контрастом на фоне полной безмятежности от Анн, и это даже немного забавно, потому что сейчас он так сильно напоминает себя прежнего в те времена, когда они работали вместе над разработкой плана судебного заседания. Он всегда держал серьезную и внимательную маску на лице, прислушиваясь ко всем словам с каждой стороны, словно, как и раньше, от его решений зависит конечный результат, а главное — ценность, предполагаемая для чужих жизней. И пусть её драгоценные воспоминаний тех дней служат лишь тонким отголоском горечи сожаления, не вызывая то невероятное тепло, что таилось и грелось на груди всего пару месяцев назад, она не может стереть их из памяти, как бы не хотела забыть произошедшее в тот самый перечеркнутый день на судебном заседании. Не только отъезд наставника и его прямое исчезновение отовсюду стало отправной точкой для неё в один конец — на дно пропасти — было и то, что стало началом конца, но даже думать об этом ей противно и до ужаса страшно. Ямадзаки легонько качает головой, словно пытается отогнать непрошено забравшиеся в голову мысли, отнимая взгляд от лица наставника и переводя его на сидящую напротив неё девушку, которая, к её собственному удивлению, больше не улыбается так притворно фальшиво и жутко неестественно. Напротив, Мира растягивает краешек блестящих губ в аккуратной ухмылке, перетасовывая объемную колоду на вид покерных карт, собранную лишь на половину, если её догадка верна, потому что мешаные карты состоят лишь из числовых карт, принесенных членами Пляжа. Она ловко, одним коротким взмахом тонкой руки, не прикладывая никаких усилий, ведет пальцами по столу, раскладывая ровную стопку перед собой. Эти карты несут в себе особую историю, увидеть это можно по их помятым концам, даже нескольким пятнышкам крови и грязи вокруг. Но Мира, не высказав своей брезгливости по этому поводу, мягко и бережно, словно под её руками целое сокровище — хотя, доля правды здесь есть — прикасается к ним, вытянув из общего количества одну единственную карту, ставшую для Ямадзаки словно брошенной в разлившийся бензин спичкой. — Это последняя новая карта за эти дни, — глаза сверкают безумным и, отчего-то, отчаянным блеском, когда Мира вежливо улыбается, поблескивая на свету заляпанной картой Шестерки Треф. — Об оставшихся картах, кроме четверки бубен и десятки червей, ещё ни разу никто не слышал. Неизвестно, являются ли эти игры сложными и их невозможно пройти, или они просто ещё не проводились. — Маловероятно, — отзывает Анн. Мира хмыкает, взглянув в её сторону. — Но не невозможно. — Черви — единственные игровые карты, которые найти крайне сложно, — замечает Хаяси. — Нам не хватает трёх карт из этой масти, — кивает Кудзурю. — Семёрки, восьмёрки и десятки. Ямадзаки вертит головой в другую сторону, замечая, как сидящий рядом мужчина с причудливой прической на голове — как она помнит, зовут его Махиро, — глядит на широкий стенд за спиной Шляпника, заполненный более пятидесяти двумя огромными версиями покерных карт, решая подать свой хрипловатый голос. — Из бубновых осталась только четверка, а из пики — тройка. Неважно, хотел ли кто-нибудь что-то добавить к этому предложению или высказать ещё одну, протекающую к долгому и моторному обсуждению, мысль, но Нираги, в сторону которого Ямадзаки старается даже не смотреть — хотя нельзя не сказать, что синеватый, с красными подтеками синяк, ничуть не сравнимый с отметинами на её шее, украшающий чужую скулу, не принес малую долю некого удовольствия, — несмотря на свой безразличный и высокомерный фасад, выглядел слегка уставшим от всего этого и желающим, что совсем неудивительно, избавиться от них всех самым быстрым путем. Он нагло и грубо перебивает любого другого, не успевшего даже рот открыть. — Игры, конечно, крайне забавны и, в целом, я не против этого, но, если честно, из вашего бесполезного трепа я не услышал одной важной детали: мы сможем в итоге вернуться домой или нет?! Шляпник, сказавший, что совсем на него не похоже, всего пару вставленных кое-где слов, и то односложных, больше схожих с тихим мычанием, не глядя на другого, откидывается назад, прислоняясь к твердой спинке стула спиной и, легко улыбнувшись, поправляет очки на переносице, заявляя: — День, когда мы соберем все карты, уже близок, и тогда ты сам узнаешь ответ. Ямадзаки выдыхает, порядком устав от этого дешевого цирка, не имеющего ни ответов, ни адекватных решений, есть только предположения и надежды. Но на что и зачем — непонятно. И, как она думает, не ей одной. — Отложим разногласия до завтрашнего утра, — миролюбиво, но с заметной, жутко непривычной сталью в голосе предлагает Шляпник. — Насколько я помню, визы большинства из вас истекают через пару дней. А, если быть точнее, — три дня. Он прав, Ямадзаки со всем этим и вовсе позабыла о своей визе и играх. Её игра Шестерки Треф, последняя за эти дни, ставшая для неё одним лишь ужасом ещё одних ледяных воспоминаний о прошлом, дала едва ли неделю свободы, половина которой уже прошла. Третий день, четверг — сегодняшний. — Говоря об этом, — подхватывает Анн. — Игровая арена шестерки треф находилась на окраине города, но я не думаю, что они будут повторяться в своих территориях. Этого никогда не происходило. К тому же, очевидно, что организаторы игры знали о наших исследованиях, ведь мы обследовали это место за несколько дней до этого, но не нашли никаких признаков новой арены. Однако, позже появился и обрыв, и веревочные прутья на рельсах. — Они следят за нами, — заключает Хаяси. — Не так удивительно. У этих людей везде есть глаза и уши, только вот вряд ли установить камеры можно абсолютно везде. Всего им не узнать. — Либо они среди нас, — вскользь вставляет Ямадзаки мысль, гложущую её с самых первых дней. Женщина, решившая помочь ей в задрипанном и пустующем переулке, неожиданно прознавшая её имя и не желающая делиться «правилами» игр, установленными в этом мире, не даёт Ямадзаки покоя по сей день, ведь это до сих пор остаётся самым непонятным для неё. Ещё тогда в голову закрались сомнения на этот счет, а чуть позже, после нескольких часов пребывания и прошедших в одиночестве дней перед играми, у Ямадзаки было огромное количество времени, чтобы обдумать это и прийти к одному, но довольно скупому выводу: эта женщина связана с организаторами. Косвенно или прямо, но нельзя исключать такой возможности, когда так много факторов указывают на правдоподобность этого заключения. — Среди нас? — удивленно переспрашивает Хаяси. И, что-то ей подсказывает, удивление это было абсолютно наигранным. Она слегка щурится, наклоняясь вперед, видя, как хмурится наставник, словно раздумывает над этим, и, впервые с начала собрания после их молчаливого контакта у порога, обращает бывалый, с ноткой восторженного интереса, как будто перед их затянутыми беседами ни о чём и обо всём, взгляд на неё, и уже больше не смеет отводить, тихо спрашивает: — Почему ты так решила? Вопрос звучит как брошенный вызов, словно красный цвет, разгорающийся внутри неё ядовитым пламенем. Глаза сверкают потемневшим блеском в его сторону, когда она, растягивая губы, позволяет себе высказать всё то, что долгое время крутилось на языке. Он сделал это намеренно. И она совсем не удивлена. Даже наоборот, Ямадзаки только ждала этого момента. — Интуиция, — невозмутимо, копируя его манер, пожимает она плечами. — В этом мире есть множество правил и непонятных для нас вещей. Если же всё это, как и сказал Шляпник, и не отдельный мир вовсе, а страна, принявшая нас, как туристов, значит, у неё тоже есть свои жители, которые охраняют её секреты и тайны, не желая, чтобы чужие узнали о них. Игры — это множественные испытания, которые проходят все без исключений, чтобы получить отсрочку. И избежать их никак нельзя, только путем смерти, которая, нам даже неизвестно, куда может привести, — Ямадзаки щелкает пальцами в сторону разложенной колоды у рук Миры. — Карты, получаемые победителями после игр, — наш шанс на спасение, а визы — лишь пропуск и некий «паспорт» для проживания здесь. Таким образом, мы в этой стране — просто временные туристы, обязанные, как и в реальном мире, жить по правилам других граждан. А если соблюдать мы их не будем, от нас просто избавятся, — она склоняет голову набок, переводя дыхание, понимая, что это самый длинный её монолог за последние несколько лет, после судебного разбирательства. — Игровые арены и сами игры кто-то готовит. Если же здесь правда есть граждане, значит, именно они этим и занимаются. Нельзя исключать вариант, что эти люди могут находиться среди нас, чтобы узнать, по каким правилам мы играем, всё-таки эта страна и этот мир известен им лучше. — Гейм-мастера, — добавляет Чишия. Ямадзаки легко кивает, соглашаясь с ним, но смотрит она не на него, а на своего наставника, который, несмотря на извечно хмурый вид, выглядит чуть более мягким, чем раньше. Уголок его рта дёргается почти в улыбке, однако тот сдерживает её, глядя на девушку с неприкрытой долей искренней, чистой гордости. — Достаточно наблюдательно, — замечает Мира, голос её сквозит чем-то незнакомым, будто и не она вовсе говорит эти слова. — Имеет место быть. Анн опускает руки на подлокотники стула, закидывая одну ногу на другую. — Это могут быть пешки, которых мы даже в лицо не знаем, — говорит она. — Допустим, что эта теория верна, но что вы тогда предлагаете делать? Избавиться от них? Махиро отрицательно качает головой, взмахнув кистью в воздухе. — Зачем же? — хмурится он. — Если же такие люди есть, за пределами игр они ничего не смогут нам сделать, это просто бессмысленно. Если бы могли и хотели — нас бы здесь и не было вовсе. Хаяси перегибается через стол, кивая на его слова. — Верно говорит. Эти пешки бесполезны вне игр. Тут они скорее наблюдатели. В любом случае, им не могут быть известны все подробности того, куда мы направляемся. А тем, кто стоит на верхушке, и так все известно. — Они не настолько тупые, — фыркает Нираги, а Ямадзаки, что удивительно, впервые готова согласиться с ним. — Просто боязливые. Прежде, чем кто-то успеет открыть рот и начать новую дискуссию, Шляпник звонко хлопает ладонями, ударяя ими по столу с глухим стуком, прерывая все начинающиеся беседы. — Покончим с этим на сегодня, всё остальное обсудим завтра, — говорит он. — Через три дня большая половина исполнителей отправится на игры, так что к следующей ночи будьте готовы отправиться искать новые арены. Всё, выметайтесь, друзья мои, собрание окончено.***
Звонкий и противный скрежет металла о черствый бетон звучит знакомо, но всё так же неприятно режет слух, по коже бегут мелкие мурашки от холода ветра на крыше, но она, даже не думая надеть кофту, продолжает дрожать под их натиском, морщась от привкуса жженой горечи на языке от фильтра сигареты. Сбрасывая окурок вниз, не думая даже, что он, вероятнее всего, прилетит кому-то в голову, а, точнее, на ничуть не примечательную кепку. Только слышит едва уловимое через несколько этажей ойканье. Ямадзаки поджимает губы, склоняя подбородок, устремляя взгляд себе под ноги, видя, как топчется на асфальте молодой парнишка в рабочей форме механика. Козырек кепки закрывает чужое лицо, но даже так, она может узнать этого человека лишь по одному быстрому взгляду, благодаря хорошей памяти. Не только зрительной. Копошение его рук и растерянность, выглядящая так по детски, навевает ей образ одного напуганного, попавшего в первый раз на игры, парня с Пятерки Пик больше недели назад. Она, сказать честно, не знала о выживших в той игре, кроме тех, кто были с ней в одной комнате, но даже хорошо, что он сумел выжить при всей своей мягкотелости и попасть на Пляж, занимая себя чем-то, помимо вечного круговорота игр. Поднимая голову вверх, он щурится от ярких лучей солнца, пронзающих его глаза, пытаясь разглядеть сидящую на краю фигуру, но заметить удается не многое, только размытое очертание на свету белого силуэта и трепещущие кончики темных волос. Тонкая кисть взмывает вверх, два пальца стучат по виску, салютуя ленивое приветствие. Он хмурится, отвернувшись обратно к треснутому местами асфальту, глядя на сброшенный окурок у своих ног, не узнавая того, кто сбросил его, но она больше не обращает на парнишку никакого внимания. Запах горького ментола обжигает хуже любимых сигарет. Дыхание спирает в глотке, легкие горят, как от ожога, а Ямадзаки, сглатывая сухость, искоса наблюдает за тихим приближением со спины, отсчитывая знакомые шаги по второму кругу. Постукивая кончиком обуви по бетону, разгоняя маленькие камушки на нём во все стороны, она чувствует, как внутри натягивается абсолютно каждая клетка, словно тонкая, но режущая струна, вызывая лишь горький смех, вырывающийся из сжатого горла от осознания того, что даже рядом с Чишией, которого она знает от силы полмесяца, ей было так спокойно и тепло, чего даже с родным, но в то же время ужасно чужим человеком, знающим её более пяти лет, не ощущала уже очень давно. Ямадзаки тяжело сглатывает, едва ли может связать два нормальных слова. Ей буквально приходится из себя выдавливать один единственный, волнующий её вопрос, пока внутри всё просто рушится, словно карточный домик. — Чего ты хочешь? — сухо интересуется она. Он молчит, а она прекрасно понимает его без слов, зная, что этой тишиной наставник пытается успокоить себя самостоятельно, собрав воедино не только мысли, но и свои чувства. Всё это настолько удушающее для неё, что Ямадзаки, сама того не замечая, снова с силой сжимает израненные ладони, чувствуя, как рвётся чуть зажившая кожа под ногтями, и видит багровые капли крови, пропитывающие белую ткань повязки маленькими пятнами. — Поговорить, — низкий голос звучит, словно сталь, прорезающая струну внутри неё. Не все, но несколько нитей всё же обрывается. Ямадзаки хмыкает и, подрываясь на ноги, разворачивается к нему лицом, видя перед собой того человека, которого уже навсегда запечатала в своей памяти без единой возможности избавиться. Вглядываясь в потухшие глаза напротив, поджатые губы и стиснутые руки, она делает всего один крошечный шаг поближе к нему, скрещивая руки на груди, будто пытаясь защитить себя от очередного удара по ребрам. — Теперь ты хочешь поговорить, — тянет она, заламывая пальцы. — Давай поговорим. Только вот, маленький вопрос: о чем именно мы будем говорить? О твоем «запланированном» уезде, который, казалось бы, должен был быть по работе, а оказалось, что ты просто уволился, никому не сказав об этом? Или же поговорим о тех документах, пропавших из моего дела? Единственное, о чем Ямадзаки хотела бы забыть и никогда не вспоминать до конца своей недолгой жизни, это о том самом дне, ставшим для неё началом конца, отправной точкой в пустоту. Её кости ноют под натиском разрывающей дрожи, бьющей со всей силой по всему телу изнутри, когда, наконец, спустя долгие месяцы молчания, буквально вскрывает самую глубокую и больную, загнившую со всех краев рану, оставленную одним единственным важным для нее человеком, тупым острием ножа. В его глазах сейчас так много боли и горечи сожалений, что внутри все до ужаса противно ноет. Сжимая кулаки, наставник, теряя весь свой прежний запал, стыдливо отводит взгляд куда-то ей за спину, пряча жгучие от слез глаза, которые, как она знает, никогда не будут показаны кому-либо. Кроме неё. И так забавно, что такой стойкий и невозмутимый человек не может посмотреть в глаза собственной ученице, раскрывая всю правду, потому что они оба давно перешли эту грань. Они никогда не были и не будут друг для друга просто учеником и его преподавателем. Их отношения всегда были нечто большим. Крепче, чем у других, и совсем необъяснимые многим. — Ты помнишь четвертый инцидент? — глухо спрашивает Ямадзаки, когда его молчание тянется дольше. — Помнишь этих детей? Помнишь, как плакали их родители? Помнишь, как выходили из здания суда под десятками камер? Ты вообще помнишь всё это? — её голос предательски дрожит, глаза горят от неприятного жжения. — Мы ничуть не лучше тех тварей, потому что тоже приложили руку к их смерти. Все, вплоть до самой верхушки, знали, что эти дети умрут, никто даже пальцем не пошевелил, чтобы уберечь их от этого! Её собственные слова подобны острию грязного ножа, прокручивающего в загнившей ране свой кончик, вонзаясь всё глубже и глубже. И, неотрывно смотря в застеленные пеленой темные глаза, Ямадзаки понимает, что лезвие у этого ножа с двух сторон. — А теперь скажи мне, — надрывно шепчет она, не сдерживая рвущихся наружу эмоций. — Ты помнишь дело, которое я вела за три месяца до твоего ухода? Обвиняемого оправдали из-за недостачи доказательств со стороны истца, хотя я знаю, что их вполне могло хватить на несколько статей сразу и срок свыше пяти лет лишения свободы, но кто-то, имевший доступ к моим документам, выкрал их за день до суда. Ямадзаки даже не замечает, как что-то капает с её щек, обжигая кожу лица, стягивая замерзшие от ветра дорожки. — Единственный, кто имел доступ ко всем моим личным делам, — ты.