ожидание

Первое, что видит Дурьодхана — разлив небесной синевы в родных глазах. Глазах, как и прежде наполненных верностью. Принадлежащих только ему одному. Хороший способ очнуться от кошмара. Он даже не сразу замечает, что в комнате есть кто-то ещё, кроме Карны. Так частенько случалось и прежде — дядюшке приходилось громким кашлем напоминать о своем присутствии. Но порой и это не помогало. Тогда он расходился ядовитым елеем весьма гадких слов. Сейчас дядюшки, к счастью или сожалению, рядом нет. Ни Душасаны, ни Викарны… Зато есть Арджуна. Есть Ашваттхама. Еще человек с командными заклинаниями — видимо, «Мастер». И какое-то…создание. Не мужчина и не женщина. Но даже если они все здесь, какое ему дело? Зачем ему нужно обращать внимание на них? Разве не для того его вызвали из трона героев, чтобы дать эту лучшую из наград — любимый нежный взгляд? Дурьодхана бы хотел больше не двигаться и не дышать, только смотреть Карне в глаза. Можно даже не касаться его — то слишком большая роскошь для потерявшего всё по собственной глупости. Достаточно просто смотреть. — Берсеркер, ты меня слышишь? Мастер машет руками и обеспокоенно глядит на Дурьодхану. Его глаза тоже голубые, но даже в сравнение не идут с глазами Карны. Разве не слишком жестоко требовать покорности перед Мастером, когда… А впрочем, им не привыкать. Принцу Хастинапура не пристало думать лишь о своём возлюбленном, забыв обо всем мире, даже если очень хочется. Их время — ночь. — Я слышу тебя, юноша, — на лице улыбка, которая быстро сменяется недовольной гримасой. — Постой, Берсеркер? Такой благородный воин, как я, достоин класса «Сейбер»! Да будет тебе известно, что ты удостоился лицезреть законного правителя рода Куру, старшего из сыновей царя Дритараштры! Нет сомнений в том, что я, Дурьодхана, достоин куда более благородного класса. Должно быть, ты как-нибудь ошибся при призыве или изменил заклинание, мальчик? Признавайся! — А на мой взгляд, Суйодхана, даже класса Берсеркер ты недостоин. Голос Арджуны вмиг портит настроение, как и его мерзкая рожа. Стоит только перевести взгляд на него, худшего из Пандавов, как живот начинает крутить, точно выпил прокисшее молоко. Что при жизни, что после смерти этот любимец Васудева остается все тем же противным мальчишкой без чувства меры, без чувства сострадания и без уважения к старшим. — Похоже, меня ждали с большим нетерпением, — Берсеркер вновь кривит губы в улыбке и отводит взгляд от недостойного Арджуны. — Сколько знакомых лиц! Это настоящее счастье для меня — увидеть всех вас, дорогие друзья и незнакомцы, — Дурьодхана даже подмигивает странному созданию с зелеными волосами. — Но, Партха, где же твои братья? Неужели их не признали героями, и потому путь сюда им заказан? Какое несчастье… — Постепенно мои братья появятся здесь, как и ты появился, — фыркает юный Партха. В самом деле юный, куда моложе того, что запомнил Дурьодхана. — А пока лишь я могу приветствовать тебя, старший брат. В голосе Арджуны — привычная спесь, горделивое шипение. — Это большая честь для меня, — с ядом отвечает Берсеркер. Прошлое не может остаться в прошлом. Даже если здесь нет ни царства, ни гордости. И даже если все они чьи-то слуги, пусть их не проигрывали в кости. Невозможно стереть память и ту обиду, что нанёс ему Пхальгуна. Невозможно забыть, как держал отрубленную голову в дрожащих пальцах. — Да хватит уже обмениваться любезностями! — встревает Ашваттхама, сотрясая стены своим громким голосом. — Мы так долго тебя ждали, раджа! Мастер не покладая рук трудился, и мы все тоже! — Значит, мне стоит поблагодарить его… Арджуна растворяется где-то в тенях. На место этой неприятной встречи из ночных кошмаров приходят новые — искрящиеся интересом глаза героев других эпох. — Здравствуй, здравствуй… — Берсеркер, позволь представить тебе Энкиду… — А я о Вас наслышан… Шум голосов не раздражает. Внимание, шепот, возгласы, драки, суматоха — всё это следует за тобой по пятам, когда ты не просто принц, но еще и старший из сотни братьев. Для Дурьодханы нет ничего привычнее. Нет ничего привычнее и того, что Карна молчит. Слова для него — пустой звон. Щебетание птиц он ценит и того выше, чем людскую болтовню. Но, как и подобает аскету, сам он, открыв рот, может сжечь дотла парой фраз. Забавно смотреть на то, как он, заявляющий, что ничего не смыслит в этих словесных битвах, жалит других в самое сердце. Привычно для него и стоять в стороне, пока Дурьодхана окутан чужими заботами. Когда-то это были братья, слуги, послы, отцовская родня, солдаты, жена, дети… Теперь Мастер, старые и новые знакомые, сотрудники Халдеи, даже какие-то животные. Берсеркер уверен, что Карна ждал его сильнее всех. Но потому он и готов еще немного подождать, как ждал всегда. *** Ночь встречает их материнскими объятиями. Погас свет в коридорах, все слуги отправились спать. Порой в коридоре можно было услышать тихие шаги — но мало кто нарушал часы сна. Здесь слуги и правда почти как обычные люди, которым нужны сон и еда. Но даже если коридоры тихи, за дверями текут разговоры. О прошлом, о настоящем, о никогда-не-бывшем, и никогда-не-будущем. О чём-то горьком и сладком. — Так ты не Арчер? — вопрос разрезает таинство темноты и рвёт покрывало их сокровенного молчания. Карне не нужны слова, но Дурьодхане с ними проще. На счастье, Радхея любит его голос. Уже что-то. — Как видишь. По лицу Карны трудно прочесть его мысли, но у Дурьодханы это всегда хорошо получалось. Получается и теперь. Радхея, конечно, недоволен. При жизни у него всегда пытались отнять право держать в руках лук, и вот злая чаша сыграла с ним такую шутку после смерти. Про его класс лучше не говорить. Впрочем, у Дурьодханы и самого были претензии к своему классу — но не такие болезненные. — Арджуна, бедный, чуть в обморок не упал, увидев, что ты появился здесь раньше его славных братьев, — Карна быстро успокаивается. Не удивительно, ведь насмехаться над пандавами всегда было их любимым занятием. — Он говорил, что ты наверняка не станешь героическим духом. — С чего бы вдруг? Я — истинный герой рода Куру, а они — злодеи. Нет ничего удивительного в том, что я стал героическим духом. Странно лишь, что призвался как Берсеркер. Я никогда не был безумен, в отличие от их прожорливого братца. Врикодару, помнится, даже пресветлый Кришна считал безумцем. Разумеется, это был самый нелюбимый его пандав. Сломанная игрушка, которой невозможно управлять. Васудеву правда повезло, что Бхима слушался своего старшего брата, а тот — что корова. Идёт туда, куда нужно пастуху-Говинде. — Они все были по-своему безумны, если считать за безумие полное отсутствие ума. Радхея смеется редко, а вот Дурьодхана — напротив. Рассмешить его так легко, что у Карны это получается слишком часто. Особенно когда они говорят о несчастных пандавах, которые считают обидное прозвище для врага верхом своей изобретательности. Словно дети. Они и прожили свои жизни наивными детьми в руках жестоких взрослых. Сейчас у Дурьодханы осталась только жалость к ним, но смех все равно не утихает. Быть может, оттого даже смешнее — до горечи. До слез. Впрочем, кажется, что в жизни всех потомков рода Куру не было никакого смысла. Они были рождены только чтобы умереть в этой странной борьбе, которая никому не принесла ни радости, ни счастья. И всё же, Дурьодхана был уверен, что его лихая борьба пусть и закончилась ничем, все же была не зря. Хотя бы потому, что он сам выбрал её. Хотя бы потому, что последуй он дхарме, эта небесная синева и солнечный свет, что напротив — никогда не стали бы принадлежать ему. Теперь в комнате на самом деле никого нет. Никого, кто стал бы им мешать, громко кашлять, язвить… Отвлекать. Они сидят близко, касаясь друг друга. Как и раньше, как и всегда. Любые границы — глупость, ненужная условность. Запреты существуют только для тех, кто следует лживой дхарме. Или для тех, у кого есть хотя бы совесть. Не для них двоих. Дурьодхана касается пальцами золотого ошейника Лансера, слегка надавливает, опуская. Карна не противится, но всё равно фыркает насмешливо и легкомысленно: — Нет там ничего. Голова на месте. Шрама и правда нет. Кожа чистая, белая. Голова на месте. Карна тёплый — каким ещё быть сыну солнца? Тёплый, даже горячий, ослепляюще яркий. Поцелуй руки, который позволяет себе Берсеркер, — меньшее, что стоит дать этому солнечному лучу. Маловато даже целого царства под названием Анга. — Ты помнишь свою смерть? Карна не торопится с ответом. Но Дурьодхана ждёт. Как бы Радхея не любил пренебрегать другими, своему махараджу он всегда отвечал. Даже если над ответом приходилось поломать голову. И, конечно, не в счет дни ссор, когда они оба, словно малые дети, не замечали друг друга. — Я знаю, что я умер. И знаю как, — сообщает, в конце концов, Карна. А значит, помнит он не много, если помнит хоть что-нибудь. Пожалуй, это изначально был странный вопрос. Можно ли действительно помнить свою смерть? Особенно если она была мгновенной, и когда наступила — ты смотрел в другую сторону. Вовсе не на того, кто, ведомый чужой лукавой указкой, вероломно выстрелил в спину. Вернее, в шею. Пожалуй, для многих в этом месте именно такой ответ будет правильным и справедливым. «Я знаю, что я умер, и знаю, как». Дурьодхана, к сожалению, был в числе тех, кто отлично помнит свою смерть. — Как ты умер, я тоже знаю, — добавляет Васушена, и его слова заставляют вновь усмехнуться. — О, это невозможно забыть, — говорит Берсеркер, хотя его никто не спрашивал о воспоминаниях. Но едва ли Карна станет его затыкать. — Когда в полном одиночестве медленно умираешь на песке со сломанными бедрами. — Прости. Радхея выглядит виноватым, но не прячет взора. Дурьодхане не за что его винить. Ведь смерть себе Карна не выбирал — его можно упрекнуть лишь в том, что пошёл на поводу у Индры, отдав свой доспех. Но мог ли он поступить иначе? Поступил ли бы сам Дурьодхана иначе на его месте? Напрашивается ответ: поступил бы. Дурьодхана горделив, но его гордость в ином. Скорее сам заставил бы Индру отдать своё могущество в обмен на ничтожную жизнь Арджуны. Вот только Карна не красноречив, не словоохотлив. Ему куда проще разрезать свою грудь и бросить сердце с вызовом к ногам врага: вот, смотри! Мне не нужен ни доспех, ни божественный лук, ни большой палец правой руки. — Не стоит. В конце концов, это так забавно, что праведные пандавы с божественными силами и могучим аватаром Вишну на своей стороне так и не смогли победить нас без грязных уловок. Интересно, гордились ли они своей победой? — Арджуна выглядит не слишком-то гордым. И это правда. Здесь и сейчас сребролукий Виджая необыкновенно тих и скромен. Неужто и правда усомнился наконец в своих деяниях? Должно быть, победить Карну обманом было ему обидно. Ведь он так хотел стать величайшим лучником, а получилось только величайшим трусом. — Я бы хотел заглянуть в глаза нашему великому Дхармараджу. Как думаешь, он все-таки появится здесь? — Отчего же нет? Здесь кто только не появляется, — Васушене явно наскучивают разговоры о пандавах. Даже если это забавно, невозможно всё время говорить только о них. К тому же Арджуна, вероятно, успел знатно ему надоесть за время, проведенное в Халдее. Но и Дурьодхану можно понять — пять тысяч лет он не перемывал никому кости! — Интересно, станет он так же прятать от меня свой стыдливый взор? Или, быть может, ему вновь будет нечего стыдиться? Наверняка в этот раз дхарма повернется к нему лицом и заявит, что победить злодея можно лишь хитростью, а оттого уловка благородна. Но когда злодей идёт на хитрости, то он, конечно, подлец и оправданий ему нет. — В любом случае, это уже прошлое, — Радхея кладёт ладонь ему на колено. Дурьодхана уже слышит, как терпение Карны трещит по швам. Кто бы знал, что у отстраненного и холодного Героя Милосердия так быстро меняется настроение. — Здесь нет никакой дхармы, поэтому… — Отнюдь, мой друг. Подчиняться Мастеру отныне наша единственная дхарма. Но ведь это не значит, что я разом могу забыть всю свою жизнь? Всю свою боль и счастье? — отчаянная и заведомо провальная попытка обсудить еще хоть что-нибудь. Но кому лучше Дурьодханы знать, что, если Карна не намерен говорить, он и не станет, стой на кону хоть стряпня его любимой матушки. — Это правда, — хотя лицо Карны остаётся обманчиво бесстрастным, рука его двигается выше. И против воли Берсеркера его сердце начинает трепетать, а кожа отзывается жаром на жар. — Но давай сосредоточимся на счастье. Желательно здесь и сейчас. Отказать Карне абсолютно невозможно. Как и всегда. Темнота мягче халдейских простыней. Ныне покоями для них служит тусклый короб без окон — смешное падение былого величия. Ни нежного шёлка, ни ласковых огней, ни дуновения ночного ветра. Даже вина нет под рукой. Ничего, что сейчас бы назвали «атмосферой» или «романтикой». Но рядом с Карной трудно быть привередливым. Пусть их момент единения не окружает завораживающая красота цветных лампад, от взгляда Радхеи все равно перехватывает дух. От его неуёмной жажды, нетерпеливых поцелуев, от его напора. Иногда даже Дурьодхана не прочь быть прижатым лопатками к постели. Иногда у него просто нет выбора.