Закон причин и следствий

Тревогу она познала с ранних лет, но та всегда была лишь гостьей, перед которой пасовать было не в характере Марии. А теперь тревога впорхнула так легко, словно не собиралась исчезать. Она поселилась внутри, покидая горящее нутро тела лишь изредка и только чтобы вернуться и укрепиться в алом сердце крепче прежнего, внося, как птица в гнездо, ворох полувидений и предчувствий. Она это ненавидела. Ненавидела отчаянно. Что нужно было делать? Что могла сделать с этим Хозяйка? Что сделала бы мать? Мария знала, что принимать ЭТО не хотела и не будет, нет, она не как остальные, они пусть миряться, пусть внедряют в себя, пусть полагаются на это, а ей была противна сама мысль. Как бы она хотела не касаться этого, как хотела отгородиться, взмыть вверх, не видеть, не чувствовать. Не иметь возможности вступить в борьбу и тем самым избежать проигрыша. Но это была… трусость. А Мария и трусость ненавидела. Вода была тёплой. Воздух – холодным. Хозяйка держалась за края ванны, глядя в потолок, на трещинки в краске и мягкие тени, до которых не доставал свет свечей. С каждым новым вдохом холод обжигал грудь, это был самый спокойный ритм, ритм, в котором лёгкие понемногу наполнял воздух и поднимал тело в воде, наполнял до предела, и на влажной коже прикосновения воздуха были отчетливее даже, чем объятие воды. Мария крепче схватилась за края ванны, с усилием приподнялась и осмотрела все углы. Темно. Просто темно, пусто. Но она видела дальше, видела глубже и ощущение чужого, пусть и несколько отдалённого присутствия, жгло изнутри. И это был вовсе не тот жар страсти, жар решительной мысли или образа, какому она отдавалась целиком. Это был лихорадочный жар, лишающий сил, мучительный, до выступающей испарины. Хозяйка села, зачерпнула в ладонях воды, умыла лицо. Все движения были замедленными до торжественности, как будто это могло быть частью ритуала. Но само собой разумелось, ей никакие ритуалы не были нужны. В отличии от этой силы, душащей силы… А ведь Мария думала, что с ней покончено. Она опустила руки и рассеянно смотрела в зеркало, стоящее у стены под углом. В нём отражался огонь свечей и её голова, шея и плечи, по которым, как змеи, извивались тёмные мокрые волосы. Откуда-то тянуло холодом. Трещина в стенах дома?.. мысли скользили в равнодушном сознании, она пока была спокойна, пока её не захлестнули досада и гнев, пока непрекращающееся жжение извне всё мучило и мучило её. Мария вспоминала мать. Что делала Нина, когда соприкасалась разумом с этим? С этой… с этой горячей влажной глубиной, с этим хтонический чудищем. И почему теперь оно снова дало о себе знать, Мария была уверена, что слышала в одном из своих волшебных снов, что оно испустило дух. Чем бы оно на самом деле ни было. Но теперь оно отчего-то стало ближе. Приглушённый бой часов отмерил половину ночи. Мария не шелохнулась, раздумывая. Раньше… раньше ОНО почти не мешало. Затихшее после уничтожения Многогранника, это чудище билось в муках, теперь… Хозяйка была уверена, что теперь оно набиралось сил, противное ей в самой своей сути. Что было хуже всего – оно было могущественно. Это нечто не получилось бы прикрыть алым подолом как раньше. Пока остывала вода, пока тело немного овевала прохлада, Мария намеренно решилась истончить те прозрачные слои пространства, решилась на столкновение, чтобы больше понять. – Покажись, – негромко, но повелительно сказала она. И немедленно её чувства обострились, волна переживаний захлестнула её. Чужое. Сильное. И горькое. Неправильное. Вой многих голосов заглушал, в груди разлилась боль, а в нос ударил запах крови. Сбилось дыхание. Лихорадочный жар сковал её, в голове всё смешалось, как когда она была больна Песчаной язвой. Всё слилось в одно грязно-багровое пятно, и все видения: переплетающиеся под землёй корни, качающиеся бледные головки на длинных шеях, пронзённое золотом небо, огромные силуэты быков и память о долгой-долгой боли и гнёте. Марию затягивало в водоворот, глубже, и почему-то мысли стали яснее. Вдруг как яркая вспышка – воспоминание – проснулась в ней. Вот она была меньше, младше. Мама была ещё жива. Симон сидел у камина в Горнах и смотрел в сумерки за окном, на противоположный берег Горхона. Она пришла к нему, и не думая спрашивать разрешения, не боясь быть отчитанной, села рядом в кресле. Она молчала только потому что знала: сейчас дядя её не услышит, но она готова была заговорить, как только он шевельнётся. И спросила, кто приходил к маме, и зачем ей, Дикой Хозяйке, врач. Она тогда не знала, что мать ждала появления сына, предвидела это, но даже знай Мария об этом, вопрос задала бы такой же. Зачем Дикой Нине, её матери-чародейке, помощь? Любая помощь. Симон усмехнулся, искры в его глазах не имели ничего общего с отблесками пламени. Он сказал, что это был не просто врач. Это был жрец. Теперь Мария видела себя. Горящий взгляд, мокрые волосы змеились у шеи и на плечах, она сверлила взглядом отражение в зеркале. Прямо за ней спиной стоял он, мужлан с кровавыми руками. Сгорбившийся, неподвижный, реальный настолько, что перестал казаться видением. Он был здесь, был во плоти. И стихло всё, крики тысяч и тысяч сменила тишина, запах крови сменился чем-то… едва различимым, не запахом цветущей твири, но чем-то пронзительно на неё похожим. Мария не шелохнулась, вода в ванне была неподвижна, словно она и не дышала. Сын жреца, сам жрец, вдруг поднял голову, резко, будто очнулся от сна и обернулся. Плеск воды был оглушителен. Мария вынырнула, тяжело дыша, побелевшими пальцами держалась за борт. Глаза раскрыла, но плёночка воды смазывала очертания, двоила светлые пятна огоньков. Сердце билось с силой, громче обычного, сил на каждый удар уходило всё больше. Мария смахнула с ресниц влагу, взглянула туда, где только что видела Бураха. Но, разумеется, никого здесь не было. *** Спичка иногда был ужасным дураком. Не дурачком. Мишка настаивала, что между этими словами была разница, и Спичка был именно дурачком. Теперь же она злилась. Спичка – дурак. И зачем он пустил сюда Змея? И вовсе никто его не просил так делать. А ругаться всё же не хотелось. Со Спичкой поругается, а потом молчать ещё день. Молчать, сидя в одном доме, было неуютно, она, по правде, отвыкла от этого. Поэтому свою обиду Мишка выражала молча, в осуждающем взгляде за ужином. Спичка предложил ей квадратик, отломанный от шоколадной плитки, но Мишка на него и не взглянула. Только потом уже забрала, но не себе. Она поднялась наверх, чтобы предложить его папе. Как всё же хорошо было, когда чужие уходили… Мишка забралась в постель, стащив с ног домашние ботиночки. Села удобнее , облокотившись на папу, понюхала шоколадный кусочек. Он пах замечательно. За-ме-чта–тельно, вот как. Ей нравился этот запах, но она принесла этот кусочек не для себя. – Папа… папа, приготовься. Я отломлю. Ломаю. Он растворится на языке, жевать не надо. Голова папы была немного приподнята на подушке, лежала прямо. Мишка разломила квадратик на два треугольника поменьше и, склонившись, пропихнула один через едва сомкнутые зубы. – Молочный сладкий. Слаще молока, ты знаешь. Но этот тоже сладкий. Она замолчала, вглядываясь в его лицо. Ждала, когда частичка растает, чтобы дать вторую. Подумав, что уже можно, она протолкнула и вторую. Так хорошо? Но его дыхание оставалось ровным, только немного шевелился кадык когда он глотал. Съел, значит, так она решила. – Мишка, я же просил без меня не давать ему ничего, – вошёл и Спичка. Он замер у входа, но она так и не обернулась к нему и ничего не ответила. Просто в этот момент ей стало особенно обидно за то, что он сделал. – Мишка… не я же его звал. Тут она развернулась к нему, хмурясь и одновременно с этим испытывая к глупому Спичке сочувствие. Ну да, не звал. Но можно же было что-то придумать! Он вздохнул. – Сердишься? Мишка поджала ноги, свернулась клубочком и прижалась щекой к мерно вздымающейся груди. Успокаивалась. Пусть даже спящий, папа оставался тёплым. И он был. И даже теперь её сердце от этого становилось спокойнее. Папа должен проснуться, а то, что он спал, в этом не было ничего страшного. – Ему не нравится папа. – Не думаю, что это так… а даже если так, это неважно. Он же врач. Учёный. Он может помочь. – Он ничем не поможет. Совсем, – продолжала она тихо бормотать. – Это сейчас так кажется. Я вот хочу, чтобы Медведь поправился. Ну, чтобы он снова был с нами. – Он и так с нами. – … Нет, Мишка. Не совсем. Он вот не поговорит с тобой. И книжку тебе не почитает, как раньше. А я хочу, чтобы он сам ходил, говорил с нами. Мог ответить. Чтобы он продолжал заботиться о тебе и учить меня. Мишка спрятала лицо на отцовской груди. Теперь ей было грустно. Глупый Спичка, он не понимал, не слышал? Голос папы иногда ещё продолжал звучать в доме, а ещё он точно, совершенно точно их слышал. И это было очень важно. Только Спичка был несчастным. Это было хуже всего. Она поднялась и подошла к маленькой тумбе, достала из нижнего ящика книжку. – Мишка? – Я почитаю ему. Если он не может читать мне, я почитаю ему. Вот. – Хорошо. Я только проверю, ладно?.. Брат поднялся и открыл рот папе, посмотрел, не осталось ли там шоколада. Мишка наблюдала за этим устало. Она ведь была совершенно точно уверена, что папа съел кусочки. И не мог он поперхнуться. Совсем не мог. И подавиться не мог. С чего это он должен был подавиться? – Надеюсь, Ноткин не будет на меня злиться так же, как и ты, – усмехнулся Спичка и выпрямился. – Я не совсем злилась. – Да? Ну хорошо. Я устал, думаю… думаю, что лягу спать. Завтра поможешь мне поменять ему постельное? Мишка угукнула и села рядом с папой, открывая большую, но тонкую книгу. С картинками. Она иногда даже переставала пытаться читать, только рассматривала, рассматривала. И теперь открыла и замерла, разглядывая очертания замка, пруд и сад. Спичка вышел. Глупый брат. Но, она решила, что он не такой уж дурак. Дурачок… Она листала книгу, рассматривая картинки, пробовала читать, даже два раза пробовала, чтобы папа слышал, как она старалась, а потом вздохнула, опустила книжку на пол и задремала, свернувшись рядом с ним в клубочек. Тепло было. Очень тепло. Теплее, чем кто-либо мог бы представить. Сон наступил быстро, она лишь раз проснулась ночью, просто она вертелась, а одна нога соскользнула с кровати, но нет-нет-нет, она сама не упала бы, никогда не упала. Папина рука держала её. Она была тяжёлой, но в ней была мягкость, такая, от которой Мишке хотелось быть милой и послушной дочкой, потому что ну как тут не слушаться, когда тебя любят, когда заботятся. Даже сейчас заботятся. Она очень быстро снова уснула и видела как наяву пещеры и факелы, тени, отбрасываемые на тросы и мешки, в которых что-то было подвешено, как на той канатной дорожке, протянувшейся от Боен до Станции. А как проснулась, ей казалось, она слышала голос папы. За окном было ещё темно. А в доме наверняка ещё было зябко, если Спичка не проснулся и не начал топить. И поэтому совсем не хотелось отлипать от папы, от него шло тепло получше, чем от любой печи. Но надо было вставать, потому что… Ростки сами собой не вытянутся. Мишка поднялась, теперь рука папы была совсем расслабленная, несложно было её спокойно положит на кровать. Так же она откинула одеяло и пощупала его живот, не открылось ли кровотечение, не впитала ли ткань кровь? Ничего не было. Мишка осторожно выбралась, чуть не наступила на книгу и пошла по тёмному дому, в самые недра и вниз, в закрытую комнатку у самой лестницы. Замерла и прислушалась. Никого. Тогда она запустила руку под кофту, сморщившись, потому что ладони успели похолодеть и к самой себе прикасаться не хотелось, чтобы тепло не отпугивалось. Но нужно же было достать ключ. Мишка вытянула его, замерла, разглядывая в темноте. Теперь у неё тоже был ключ. И очень даже она умела с ним обращаться. Украдкой Мишка подошла ближе к двери, отперла её, прислушалась снова. Точно никого. Если не считать шелеста, раздававшегося изнутри комнаты. Мишка юркнула во внутрь, закрыла дверь и нашарила рядом с валуном у порога коробок спичек. Внутри было тепло, даже камень был не таким уж холодным. Мишка зажгла свечи, потушила спичку и потрогала чёрную головку пальцем: точно потухла. Думала ещё, не снять ли обувку и тёплые носочки… но папа просил её беречь ножки, поэтому она не сняла. Да и носочки она полюбила, и совсем не потому, что простужалась, она не болела. Просто было приятно и тепло. В комнатке пахло землёй. Земля была тут, не укрытая снегом, тёмная, не слишком сухая, не слишком влажная. Мишка со свечёй в руке перешла на камень поменьше, потом с него на соседний, высокий. Осмотрелась. Пахло приятно… не как обычно пахли травки, а помягче. От этого не так гудела голова. Но где же они прятались? Мишка закрыла глаза и прислушалась. Уха коснулось не жужжание, не звон, а тихий-тихий шёпот. Значит, она была тут, значит, росла. По звуку получилось найти несколько стеблей, что ютились у валунов, прямо под покатыми боками. Мишка села рядом с ними, трогала листики, осматривала. Да, немного другие, но росли! И даже быстро. Запасы Спички пополнялись её стараниями, того как будто не слишком удивляло, откуда она приносила новые стебли, но с приходом зимы он насторожился. Конечно, она рассказывала, что эту комнату ремонтировать не надо как раз потому, что тут она могла собирать травки. Но чем дальше, тем подозрительнее был брат. Он… он взрослел, и немного это отдаляло их друг от друга. Немного, но достаточно, чтобы Мишка расстроенно и сердито вздыхала каждый раз, когда думала об этом. Шёпот отвлекал её, появлялось желание вслушаться и разобрать слова. – Это пока папа не проснётся… вот проснётся, и всё будет как раньше. Спичка просто… просто дурачок. Ему нужно тоже лечить людей. Он совсем немного вырастет и поймёт, что внутри меняться не обязательно. Она хотела уйти, но заметила, что за обратной стороной камня, ближе к стене, вырос очень приличных размеров росток, не цветущий, правда, но негде было взять зимой цветущую твирь. Мишка думала, сорвать ли ей его и нужен ли он для дела. Пока не стала, только потрогала тёмные листики и мягкий разветвлённый стебель. Чёрная. Не такая как раньше, изменившаяся, но Мишка всё равно называла её чёрной твирью. Похожа ведь. Очень. Но пока она ещё могла расти, Мишка не решилась её срывать. Потушила свечу, оставила где те лежала и вышла из комнаты. Как тихо было… ночью наверняка тоже валил снег и укрыл всё как одеялом. В коридоре было зябко, Мишка поскорее закрыла дверку и поднялась. Как, думала она, раньше было вроде и неплохо без тёплого одеяла и мягкой подушки. А сейчас так представить, что всего этого нет, и на глаза наворачивались слёзы. Но Мишка не любила плакать. Ещё она понимала, что все эти одеяла и подушки, игрушки и даже… даже сласти какие-нибудь, они же ничего не стоят. Ей больше всего хотелось привалиться к папиному боку и снова закрыть глаза. Тогда снова будет очень-очень тепло. Наверное, с папой было бы тепло даже под снегом. Как вот травкам, которые приникли к земле. Снег защищал их от мороза, но ведь всё равно был холодным… а папа всегда был тёплым. Даже теплее, чем земля. Она сразу взобралась на кровать, но прежде чем лечь, повернула голову папы в другую сторону. Ей было тепло. И она совсем не уснула, совсем. Просто лежала, чувствуя и даже слыша что-то, что не могла распознать и думала о весне. Как будет сходить снег, как зазеленеет всё вокруг. И можно будет дольше бывать на улице. И папа будет с ней говорить, не так, как сейчас, а вот как раньше. Она улыбнулась, зажмурилась – вспомнила, как он однажды назвал её солнышком. Никто не называл её так. И никто не учил правильно обращаться с иголочками, осторожно, чтобы не поранить пальцы. И никто до этого не следил, чтобы она ела побольше, даже не один раз в день, а все четыре. И одежку он ей приносил… Мишка и теперь в ней ходила. Зевота одолела, Мишка прижалась к папе щекой и замерла, чтобы растянуть дрёму, это было как будто медленным поеданием конфеты. Потихоньку, растягивая, чтобы получше понять её вкус. Вкус… Мишка приподнялась, посмотрела в лицо папы. Он не хотел есть?.. то есть, не хотел той особой еды, какую мог есть только он, чтобы оставаться сильным и очень тёплым. – Папа… – она положила ладошку на широкую грудь, как будто это могло привлечь его внимание. – А ты не хочешь есть? Я добуду для тебя. Папа не шевельнулся. – А… пить? Пить будешь? Мишка предлагала воды, помнила, папа говорил, что стоит иногда пить обычную простую воду. Не чай и даже не вкуснейшее какао. И не молоко. А просто воду. Значит, ему тоже нужна была простая вода. Показалось, что его губы шевельнулись. – Я поняла. Подожди. Только в коридорчике она задумалась, стоит ли звать Спичку… он просил его звать. И вовсе она не хотела уступать, просто… жаль его было. Он, кажется, совсем не слышал папу, поэтому и не понимал очень многого. Мишка вздохнула и открыла дверь к нему, но вспомнила, чему учил папа, и запоздало постучала. – Да я не сплю… – раздался голос брата. – Ты чего вскочила? – Надо дать папе воды. – Почему ты так решила? Спичка не шевелился, лежал на кровати и смотрел не на неё, а в прорезь между занавесками, где светлело небо. Он казался серым и обессиленным. – Знаю. Если ты не хочешь, я сама ему дам. – Погоди… погоди, встану сейчас. Но она уже побежала вниз, чтобы налить воды. Разве ей было сложно? И вовсе не сложно, только Спичка смотрел с усталым укором, как она несла стакан с водой, аккуратно, хотя он не был налит полностью, только немножко больше половины. Ей не нужно было зажигать света, и пусть всё вокруг казалось приглушённым и тёмным, она видела достаточно. Спичка пошёл с ней, ненадолго замер у кровати папы, а потом, с усилием, но приподнял того, держа за спину и плечо. Мишка прижала край стакана ко рту папы и немного наклонила, только чтобы папа почувствовал прикосновение воды. – Угу, не торопись. Мишка пыхтела, следила за тем, чтобы не пролить. Папа пил, и она была рада, когда в стакане не осталось воды. Спичка осторожно положил его обратно и вздохнул: папа был тяжёлым. Он смотрел на него долго и хмурился всё больше, а глаза были всё грустнее и грустнее. Мишка взяла брата за руку. – Ты правда понимаешь, что ему нужно… – сказал он, не взглянув на Мишку. Но руку её сжал. – Да. Спичка раньше пробовал сам давать ему еду и воду, по какому-то расписанию, но не мог заставить папу проглотить хоть кусочек. А Мишка понимала, когда и что нужно давать, чувствовала. Спичка опустился на табурет, не отпуская её руки. – Я боюсь, мы делаем для него недостаточно… прав бакалавр, наверное. – И ничего не прав! – Он мало ест, – сказал Спичка, всё так же глядя на папу, – пьёт мало. И при этом не ходит в туалет. Это ненормально. Ну не могут живые люди… Он замолк. Мишка поняла, что он просто боялся. И чувствовал себя виноватым. Он хотел бы, чтобы папа был как раньше… – Может, надо что-то колоть и вливать… может, я сделал только хуже?.. – спрашивал он сам себя. Не ей же он такое говорил. Мишка подняла руку и погладила его по голове. Бедный Спичка. И совсем не получалось на него сердиться.