Sabai Sabai

Нет, Чонгук понимает, что в конце концов все может окончательно превратиться в абсурд. Вернее, другие, возможно, назвали бы их ситуацию так. Сам Чонгук думал об этом уже столько раз, что свыкся авансом. И только отчасти потому, что у него, вроде как, не было выбора. А еще потому, что он, не исключено, тоже не совсем нормальный и… это никому из них уж точно не мешает. Когда инспектор оказывается с ним за одним столом посреди игры в «правда или пей», Чонгук лишь облизывает сохнущие от выпитого соджу губы и откидывается на стуле: — Моя очередь задавать вопрос. Инспектор зачесывает волосы со лба и, оглядев батарею бутылок, трет явно гудящую голову в районе виска. Юнги не особо отказывается отвечать на вопросы, но пить он тоже не промах. Так что успевает и между делом щедро прикладываться к бутылке, пока травит байки в ответ или вместо него. — Спать вам обоим пора, — отзывается инспектор, — я не собираюсь тащиться завтра на работу с похмельем. — Завтра воскресенье, — подсказывает ему Чонгук с нежной улыбкой. Инспектор смотрит на него несколько секунд с нечитаемым лицом и вместе с сигаретой из пачки извлекает наружу другой аргумент: — Я не играю в ваши игры, мне это не интересно. — А если интересно мне? — Значит, перебьешься, — говорит инспектор и закуривает. Обычно они не курят дома, потому что не курит Чонгук, а остальные успевают надышаться дымом где-нибудь в вежливом отдалении. Но сегодня все немного кувырком. Подналакавшийся Юнги тоже в какой-то момент схватился на автомате за пачку и продолжил свой рассказ, уже размахивая сигаретой и раскидывая по сторонам пепел. Это так походило на их старые тайские посиделки, что Чонгука сначала немного пробило холодком по позвоночнику, а после он даже смог поймать легкий на излете приступ ностальгии. Но только совсем чуть-чуть, потому что по прежнему, непонятному и неопределенному, не скучал совершенно. Вот теперь и инспектор курит, стряхивая пепел в кости от жареной курицы в пластиковом поддоне на столе. И упорно строит незаинтересованность, будто сейчас докурит и правда пойдет спать, назло Чонгуку, Юнги и их играм. Чонгук не настаивает, это все равно не принесет нужного результата. Инспектор рожден, чтобы сопротивляться любому вторжению в личное пространство, выдерживать какое бы то ни было давление и ни при каких обстоятельствах не сдаваться. Наскоком от него можно, разве что, только отскочить. И спасибо, если не обломав себе при этом что-нибудь — зубы там или нос, не случайно — инспектор сам поможет, и рука у него тяжелая, Чонгук уверен. Поэтому Чонгук опрокидывает в себя еще одну рюмку и, прикрыв глаза, мурлычет под нос, что «when we're apart, and I'm missing you, I close my eyes and all I see is you, аnd the small things you do»… В тишине на фоне слышно, как шипит вдавленный в остатки соуса окурок, и снова тишина. Чонгук с любопытством приоткрывает глаз и натыкается на странный взгляд инспектора. — Что? — Спать идти не собираешься? Чонгук лишь чудом удерживает беззаботную мину, а еще тянется к бутылке, чтобы все-таки не захихикать. Пьяненькому инспектору немного не хватает его обычной суровости, и звучит он в таком случае, как какой-то дворовый гоп-стоп. Чонгук, раз уж прервали их с Юнги веселье, решает его поддразнить: — Послушай, а ты не мог бы вернуть мне моего… — он запинается, пытаясь подобрать правильное слово — парня? любовника? мужчину всей его жизни? — и решает не испытывать судьбу, останавливаясь на простом: — Юнги. Я еще не задал ему миллион неудобных вопросов. И тебе меньше мороки… Инспектор задумывается. — А он… спит. Тут уже Чонгук не выдерживает, захлебываясь хохотом, от которого, буйного и неудержимого, даже сползает со стула. А когда поднимает голову, видит над собой инспектора, который неумело запихивает свой обалдевший вид под деланное равнодушие. — Ты иди-иди, я еще посижу, — машет на него Чонгук. — Раз такое дело… Он пытается подняться, запутывается в своих ногах и в ножках стула. От удара об пол локтем его спасают подхватившие под мышку чужие пальцы. — Я не пойму, хён, тебе без грелки не заснется, что ли? — бормочет Чонгук, пока его с силой тянут на ноги. Рука у инспектора и правда тяжелая — хватка до синяков. Чонгук морщится, и его тут же отпускают, но он уже стоит на ногах. А инспектор глухо фыркает и, чуть мазнув его плечом, проходит мимо. Почему-то Чонгук чувствует себя, будто обидел ребенка. Он оглядывает кухню, и ему уже невесело. Хотя и извиняться как будто не за что. В голове шумит от выпитого, в ушах еще слышен икающий смех Юнги. Чонгук машинально начинает собирать со стола пустые тарелки и мусор и делает это как-то заторможенно. Наверное, потому что мозг скрипит в попытке опознать, что он чувствует и почему. В конце концов Чонгук бросает все на полпути, то есть малодушно в раковину, по дороге заворачивает в ванную, чтобы умыться и заглянуть в глаза, вдруг там найдется какой-то ответ. Не находит ничего путного и тащится по велению сердца — под бок к двум своим чертам в одном. Уповая на то, что оба из них спят. Но лежать на своей стороне кровати одному и правда холодно и неудобно, алкогольная эйфория стаивает, оставляя после себя вязкую муть с привкусом неясной тревоги. Чонгук мается и так и сяк и все-таки подкатывается к инспекторской спине, пропихивая руку ему под мышку. Кем бы тот ни был, он его — Чонгука — человек, а Чонгук — его. Какое-то время ему кажется, что инспектор и правда заснул. Чонгук тоже пригревается и начинает неосознанно выводить круги на его груди, пока не слышит осторожный выдох. — Мешаю? — бормочет Чонгук ему в затылок. — Прости. Он лежит еще немного. Сна ни в одном глазу. Чтобы держать руки от привычной ласки, приходится буквально ловить себя и контролировать, тут особо не расслабишься. И Чонгук уже хочет высвободиться и отстраниться, однако в последний момент его ловят за запястье и возвращают обратно. Чонгук тайком улыбается и с готовностью прижимается плотнее, притираясь. А еще шепчет «люблю тебя» и ни капли не врет. — Что ты хотел спросить? — вдруг раздается тихо. — У кого? — вырывается у Чонгука, хотя он сразу же понимает глупость своего вопроса. И инспектор красноречиво молчит. Действительно. Действительно, Чонгук, что бы ты спросил у него, зная, кому задаешь вопрос? И, вроде как, даже с какой-никакой гарантией получить свой ответ. Чонгук немного сомневается, это опасная грань откровенности, готов ли он к ней? Хотелось бы. — Что ты чувствуешь ко мне? — За чувства у нас Юнги, — закономерно отзывается инспектор. Что ж, попытаться стоило. Это по-прежнему ни хрена не объясняет, но ладно, Чонгук уже живет с этим, и он не психолог инспектору, чтобы объяснять ему, что тот тоже человек. Пускай. Совсем капельку смущает тепло руки, все еще накрывающей ладонь Чонгука. А потом инспектор глубоко вздыхает, заворочавшись, и Чонгук сам шарахается назад, отпуская его: — Ладно-ладно, я не жду от тебя ничего сверхъестественного. Достаточно, что ты… вы оба здесь. Мне нормально, меня все устраивает. Инспектор все-таки переворачивается на другой бок, к Чонгуку лицом, и его глаза в полумраке комнаты ловят черными колодцами тонкий блик света от уличного фонаря за окном. — Ты не разделяешь нас, — произносит он, как утверждение. — Я разделяю вас, — отвечает Чонгук первым. А вторым добавляет, поясняя: — Но для меня вы единое целое, так уж получилось. — Что ТЫ чувствуешь, когда лежишь в одной постели со мной? На секунду Чонгук паникует. Есть ли в такой ситуации правильный ответ? Потом задумывается, и тот приходит сам собой, потому что он по-прежнему все тот же: — Что ты мой человек. — Юнги — твой человек. — Это ты так пытаешься выйти за скобки? Прости, но это технически невозможно. Потому что ты тоже Юнги. — Но я… не он. Чонгук смотрит на инспектора и в этой чертовой темноте не может разглядеть выражения его лица, ни одной помогающей морщинки. Инспектор не согласен быть с ним? Или что это означает? — Я… не должен тебя трогать? Тебе это не нравится? — Я не понимаю, зачем ты это делаешь. — Не зачем, а почему. Я люблю… вас. — Ты странный, — вздыхает инспектор после паузы и откидывается на спину. — Не страннее некоторых, — буркает Чонгук. Ему тяжело от этого разговора. Кажется, что вот-вот едва выстроенная картинка начинает осыпаться по краям, и Чонгук не знает, можно ли ее восстановить и чем способны обернуться ее трещины. — Я не Юнги, — произносит инспектор тихо, но отчетливо. — Мы выглядим одинаково, но я другой человек, другая… личность. — И я признаю это, хён. Просто скажи мне, чего ты хочешь от меня? Как мне вести себя, чтобы тебя не раздражать? Ну… хочешь, сменим квартиру, чтобы была вторая спальня. Будешь уходить к себе, если захочешь тишины. Инспектор снова долго молчит, прежде чем ответить: — Тебе такое подойдет? — Но мы сейчас говорим о тебе, хён. Что нужно тебе? Причем здесь я? Вместо ответа инспектор оборачивается и снова спрашивает: — Что ты чувствуешь ко мне, Чонгук? К другому человеку, который не Юнги. — Что ты мой человек, — цедит Чонгук. — Вы оба. Инспектор тратит мгновение на обработку ответа и вдруг оказывается совсем близко, так что по лицу Чонгука скользит его выдох, а рука по-хозяйски устраивается на бедре: — И так? Чонгук сглатывает. Плечи, будто колючей проволокой, стягивает стремительной липкой паникой: не этого ли он боялся, когда все вскрылось? Что он окажется не с Юнги. Что все может выйти из-под контроля. Но затем он делает вдох и чувствует запах Юнги. Он знает эти руки, знает каждый сантиметр этого человека на ощупь, знает, что под его кожей живет другой, такой же полновластный участник происходящего, с которым Чонгук тоже знаком достаточно, чтобы, если не быть до конца уверенным, то слепо верить в его надежность. Хватит, Чонгук, вы все в этом котле на троих давно не гости, а хозяева. Чонгук осторожно тянется и, с мягкостью проскальзывая кончиками пальцев по шее, зарывается ладонью в волосы на чужом затылке. Инспектор застывает, а его пальцы на бедре Чонгука напротив судорожно сжимаются. — Если ты принимаешь меня, то и я принимаю тебя, хён, — шепчет Чонгук. — Тебе такое подходит? — Камикадзе, — задушенно бормочет инспектор. — Возможно. Но я ваш камикадзе. Инспектор медлит. И Чонгук не собирается подталкивать его в эту пропасть, потому что это лишь иллюзия, что они уже не в ней. Чонгук продолжает гладить инспектора по затылку, и то, что тот не отталкивает его руку, наверное, можно принять за добрый знак. Тяжесть эмоционального отката и остатки алкоголя в крови давят Чонгуку на веки и по-прежнему шуршат на грани слуха. Так что он распознает чужое присутствие рядом не по звуку, а по теплу, которое возникает у его лица. И снова не двигается и не открывает глаза, лишь прячет улыбку в темноте и уголках губ. — И не страшно? — выдыхает инспектор. — Брось, — со смешком шепчет Чонгук, — ты же не думаешь, что я не чувствую разницы в том, как вы целуетесь? И, возможно, окончательно ломает этим инспектора. Когда Чонгук разлепляет веки, тот смотрит ему в глаза с потрясением, оно различимо даже при отсутствии света, инспектор буквально излучает его в темноте. Рука Чонгука стекает с его затылка и гладит по щеке, слегка задевая большим пальцем губы. — Вы оба очень красивые, — добавляет Чонгук, добивает. И себя заодно. Потому что он видит разницу, но больше не ощущает ее внутри. Его собственная терапия сращивает все осколки этого человека вместе. Любовью и самым большим искренним принятием, на которое Чонгук способен. Для него это все Юнги. — Я люблю тебя. Есть ли смысл спрашивать, будешь ли ты моим парнем, если ты уже? Инспектор прикрывает глаза, утопая щекой в его ладони, и издает хриплый какой-то беспомощный смешок: — Пиздец. Просто пиздец. А потом наконец наклоняется и целует Чонгука. Сам. Первым. Аминь.