Sabai Sabai

— Что, так и не появлялся? — Оставил записку, что в отпуске. — На работе или от нас с тобой, первертов проклятых? — Я не знаю, — вздыхает Чонгук, закидывая очередную хрустящую упаковку бананов в навесной шкафчик у холодильника. Чонгук машинально берет те в супермаркете, но есть их некому, потому что инспектор «в отпуске» и вторую неделю не появляется дома. А Чонгук упрямо, словно назло самому себе, забывает об этом и снова берет. Для Чонгука это теперь такая же норма, как по утрам собирать инспектору завтрак или по вечерам готовить ужин Юнги и засыпать, тесно сплетаясь с ним руками и ногами. — Ты расстроен. Скучаешь? Интересно, это он шутит или всерьез спрашивает? — Нет. Вопреки словам хлопок дверцей холодильника выходит заметно сильнее, чем того стоило, отчего пивные бутылки внутри жалобно вздрагивают. — Золотце, — тихо говорит Юнги, — ты не хочешь это обсудить? На самом деле Чонгук не в восторге от этой идеи, но надо. Меньше всего ему бы хотелось, чтобы Юнги вообразил себе что-то лишнее. Не дай бог, подумал, что Чонгук изменяет ему, и с кем! Господи, да какая же дичь. Но молиться о том, чтобы она закончилась, нельзя, ни в коем случае — если сбудется, можно ненароком остаться без Юнги вовсе. И без этого, второго, который «в отпуске». — Ну давай, — сдается Чонгук и тоже опускается за стол. Уже так, сидя, он вновь дотягивается до холодильника и достает им по пиву, не расслабиться, а потому что на самом деле мучает необъяснимая жажда, и еще чтобы занять руки. На полдороге обратно Чонгука посещает мысль, которой он делится с Юнги: — Тебе не кажется это каким-то странным — разговаривать с тобой о тебе же? — А у тебя есть кто-то другой на примете, с кем ты бы мог обсудить эту тему? — на потерянный взгляд Чонгука Юнги предлагает: — Ты что-то говорил про Чимина… Или Тэхёна, я уже не помню. — Нет-нет, конечно, нет, — морщит нос Чонгук. — Они после того единственного раза, что видели тебя, задолбали меня теориями, что ты из якудза, и «моргни, если тебя держат в заложниках». — Ты не говорил им, что инспектор служит в полиции? — Я не стал подливать масла в огонь, они и без того отжигали, как могли. Ну их. — Что ж, — Юнги открывает бутылки друг об друга и возвращается одну из них Чонгуку. — Остается еще психотерапевт… — Блин, нет. Я в принципе не уверен, что готов рассказывать об этом постороннему человеку. — Тогда… только я. Как бы тебе это не претило. — Да мне… — начинает Чонгук и осекается. Нет, вываливать все с разбегу и кучей, они замучаются искать хвосты, не то что разбираться. Тут важно начать с того, на чем они когда-то притормозили похожий разговор. — Ты говорил, — начинает Чонгук снова и тщательно подбирает каждое слово одно за другим, словно жемчужины одного размера на нитку, — что ты не будешь ревновать, если он… инспектор тоже будет испытывать ко мне… что-то. Юнги откидывается на стуле и для начала отпивает, глядя на него. — И я не отказываюсь от своих слов. — Такой ответ не затрагивает твои чувства. — Ты считаешь, я должен быть недоволен тем, что этот хрен наставил своих отметок поверх моих? — Да. По крайней мере, я продолжаю думать об этом. — Это… сложный вопрос, — говорит Юнги и какое-то время рассматривает этикетку на бутылке, без толку разглаживая ее большим пальцем. — Потому что сама по себе ситуация у нас, мягко говоря, нестандартная. Но я как будто… принимаю такой расклад. Мне тоже нелегко уложить это все в голове, там и так теснится огромная куча лишнего, вдобавок к инспектору, хех. Но я люблю тебя, золотце. Со всеми своими сложностями. А ты говорил, что любишь меня — с моими тире нашими. И у нас у всех нет других вариантов. Мин Юнги как будто уже не будет целым, если кто-то из нас двоих — я или инспектор — исчезнет окончательно. Хотя, как мы можем наблюдать, инспектор по-джентельменски уступает мне место, когда считает, что в его присутствии нет необходимости. Я благодарен ему за это, но вместе с тем мне не хотелось бы умалять его роли и ценности. Без него я бы не выжил, и нас, — Юнги обводит стол между ним и Чонгуком и кухню их общего дома, — не было бы. На мой взгляд, глупо и отвратительно лишать инспектора мирного времени, которое он заслужил не меньше, чем ты или я. Я хочу, чтобы он был счастлив. И чтобы ты остался рядом. Пусть это и эгоистично в наших неоднозначных отношениях. Ты скучаешь по нему? Или что именно тебя беспокоит? — Я не понимаю, почему он ушел, — трет лицо Чонгук. — Боюсь, что напугал его чем-то. — Это инспектора-то? Галстуком его связал и кобурой отшлепал? — гиенит Юнги. — И ему не понравилось? Ах он стерва… — Ну хё-он. — Да шучу я, шучу, ты же меня знаешь. Только я и правда не могу представить, за что он мог на тебя взъесться. Особенно после… Юнги делает в воздухе неопределенный мах рукой с зажатой в ней бутылкой и тут же бросается слизывать пену, вздыбившуюся с горлышка. Чонгуку все еще по-детски удивительно видеть в одном и том же теле такую разную пластику движений, мимики, жестов. Юнги по-другому смотрит, его взгляд текучий и юркий, а он сам весь гибкий и непостоянный, будто в человека перевоплотился потрепанный жизнью дворовый кот, фыркает, что-то напевает под нос, ерошит волосы, усмехается то ли невысказанной шутке в своей голове, то ли заигрывая, вечно в своих гавайских рубашках и варварски драных джинсах... Это не классические рубашки, черные в непроглядную ночь пиджаки, брюки со смертоносными стрелками и жесткий разворот плеч с твердым прямым взглядом инспектора. Не его скупость в движениях и совсем тихое «ч-черт» на выходе… — Понра-авилось? — тянет Юнги, который в этот момент наблюдает за Чонгуком. — Ты хочешь посплетничать? — буркает тот, отхлебывая пива. — Ты очень мило реагируешь, золотце. Всегда таким был, вот, вроде бы, и вырос, а все такой же трогательный пиздюк. И трогает до самых печенок, не могу, по-прежнему. Клянусь, я не могу — не имею права — судить инспектора за то, что ты и его дотрогал до сердечного приступа. Знаешь, для меня его капитуляция такой своеобразный показатель, что реальность поменялась, и он тоже смог наконец расслабиться. Так-то он и меня в прошлом часто игнорировал и не отвечал на сообщения, мол, отъебись, не до тебя сейчас. Было страшно не «просыпаться» месяцами. Но… я без претензий. — Ты не рассказывал об этом. Юнги пожимает плечами и смотрит на Чонгука с какой-то родительской мягкостью: — Я доверяю ему, золотце. Как себе. За столько лет бок о бок у меня не было поводов усомниться в нем, несмотря на его дерьмовый характер. — Или он умело прячется, — бурчит Чонгук и добавляет, не успев прихватить себя за язык: — Нормальный у него характер, — естественно, тут же напарываясь на хриплый смех Юнги. — О, ну конечно, защищай его. Вот это пассаж — мой парень на стороне моего же альтер эго. Я лишь об одном жалею: что не могу увидеть лицо инспектора, когда этот цербер притворяется тут перед тобой домашним песиком. Сделаешь мне фотку как-нибудь? — Юнги! — О-ля-ля, накажешь меня, взрослый мальчик? Галстук и кобуру принести? В зубах? — Да как ты… — подскакивает Чонгук. Но Юнги, вывернувшись из-за стола, прицельно бросается ему наперерез, обхватывает руками и продолжает хихикать вопреки вялым трепыханиям Чонгука. — Хватит ржать, скотина-хён. — Эй, ну все, прости-прости, — успокаивает его Юнги, покачивая в своих объятиях. — Я просто шучу. Должен же кто-то быть в семье клоуном, а то остальная ответственная часть начинает перегреваться. Обниматься на диванчике пойдем? — Пойдем, — вздыхает Чонгук, а после высвобождает руки и обхватывает лицо Юнги ладонями. — Люблю тебя, засранец, — целует в улыбающиеся губы. — Вертишь мной, как хочешь… — А ты — сразу двумя, — парирует Юнги и, получив за это болезненный укус, жалко стонет в углубившийся поцелуй. На выходные они решают уехать к морю. Погода пока не успела раздуть летнюю духоту, и по вечерам еще не обойтись без толстовок, горячего чая и теплого тела под боком. Но днем уже можно поваляться поверх той же толстовки в одной майке прямо на белом песке. Или идти вдоль линии прибоя, пока ноги не попросят пощады, потому что этой линии там километров двадцать, лишь с небольшими проплешинами асфальта и нечастой расческой бетонных причалов. Пока они так то лежат, то идут, то едят во встречных уличных кафе всевозможных морских гадов, Чонгук между делом собирает камушки с ракушками причудливых форм, а Юнги гоняет по берегу шумные стаи жирных чаек. Этот берег, как и оттенок солнца в этой широте, и вся атмосфера момента, нисколько не похожи на Тай с его насыщенностью цветом и запахами. И Чонгук, кажется, снова начинает проникаться морем. Раньше он очень его любил. Море напоминало Чонгуку Юнги, такое, в котором, прозрачно-зеленом, хочешь слегка поболтать ногой, а тебя пронимает коварной волной до самых колен, и сколько не закатывай повыше штаны, все равно будешь мокрым, но по-глупому счастливым. На закате они делают на память фото на автобусной остановке у самой границы пустынного пляжа. А утром Юнги, который обычно вылезает из пододеяльного плена самым последним, вдруг расталкивает Чонгука в зыбких розово-голубых сумерках. — Смотри, — шепчет он и подтягивает Чонгука, который еще подслеповато щурится со сна, головой к себе на плечо. У них перед кроватью большое панорамное окно, за которым вечером искрилась, переливаясь из края в край, россыпь огоньков-пайеток чужих окон и городских вывесок. А сейчас над горами на горизонте лениво карабкается вверх солнечный диск, наполняя безбожно раннее утро смыслом нового дня. — Красиво, — шепчет Юнги, прижимая Чонгука в своем объятии ближе. — Без тебя было бы не так, — отвечает Чонгук едва слышно. — Я тебя тоже, золотце. Инспектор возвращается к обеду того же дня. Чонгук как раз бредет от уличного лотка с парой стаканов чая и любимыми Юнги мочи, когда считывает по спине на лавке смутный подвох. Поворачивать обратно за кофе как-то поздно, да и руки заняты, так что Чонгук все же ставит второй стаканчик рядом с инспектором. — Прости, кажется, я не подготовился, — роняет он, усаживаясь рядом. — Не обессудь, ты не предупредил. С одной стороны, Чонгук ждал возвращения инспектора рано или поздно, но, с другой, вот он вернулся, и вперед ожидаемого облегчения Чонгук ощущает лишь страшную неловкость. А что? А как? — Да? — в задумчивости отзывается инспектор и наконец поднимает глаза от телефона в руке. — А Юнги пишет, что ты, как самый прилежный зайчик, затарил нас запасами бананов на зиму. — Очень смешно, — морщится Чонгук, хотя на его лицо назло смущению лезет глупая улыбка. — Напиши ему, что за такой слив личной информации его лицензия любимого мужа досрочно отозвана, и ему предстоит заново сдавать квалификационные экзамены. Инспектор хмыкает, на автомате делает глоток из стаканчика, который принес Чонгук, замирает на секунду, а после заглядывает в него, и в его лице мелькает отчетливое «м-да». — Сиди, — останавливает он порыв Чонгука вернуться за кофе, — не отравлюсь я твоим чаем. — Ну если ты так ставишь вопрос… — тянет Чонгук. В общении с инспектором все, что за пределами уже изученной рутины завтраков и нескольких сумбурных чернильных ночей, еще в густых загадочных тенях. И, честно говоря, Чонгук не совсем понимает, как и каким быть с инспектором, который сидит сейчас рядом с ним в растянутой черной толстовке Юнги с надписью о том, что земля плоская, но готов согласиться, что абсурд такого сочетания фактов поистине зашкаливает. — Что мы здесь делаем? — спрашивает инспектор. Чонгук уверен, что Юнги написал ему и об этом тоже, но правила игры принимает, не забывая, впрочем, корректировать их под себя по ходу дела: — Тоже решили съездить в отпуск, раз выдалась такая возможность. Инспектор кидает на него заинтересованный взгляд, делая новый глоток: — То есть все-таки скучал? — Твоя лицензия тоже больше не действительна, — чеканит Чонгук, но на этот раз его щеки действительно печет так, что сомнений нет — еще пара мгновений, и ожоги будут заметны снаружи. К счастью, инспектор не выражает свое удивление тем открытием, что эта лицензия, оказывается, у него была. Вместо этого он смотрит на воду и с недоумением шевелит пальцами ног в песке. — Меня сложно чем-то напугать, — говорит он спустя время. — Но тебе… почти удалось. Чонгук не отвечает, да и вряд ли инспектор ждет от него какого-то утешения или заверений, что все будет хорошо. Чонгук просто принимает его признание, и они оба про себя соглашаются, что незаданный вопрос решен. Как будто если инспектор здесь, а не мельком в дверях на работу, то это значит, он что-то там для себя решил. И даже не пытается захлебнуться чаем от досады, что его достали с донышка. — Когда обратно? — спрашивает он, съезжая по скамейке чуть ниже, чтобы уложить затылок на подкрученную волной спинку. — Автобус в девять. Судя по вздоху, возможно, в этот момент инспектор сожалеет о машине, что осталась в Сеуле. О других менее приятных вариантах Чонгук предпочитает не думать. — Люкс хотя бы? — откликается на его мысли инспектор. — Ага, можно разложиться в кровать и спокойно поспать в дороге. Или посмотреть какое-нибудь шоу. — И пообниматься? Это звучит так тихо, что Чонгук лишь каким-то чудом различает слова инспектора за шорохом волн и обрывками разговоров людей на пляже. А когда до Чонгука с запозданием докатывается их суть, сердце с грохотом проваливается сквозь грудину куда-то вниз, неожиданно и даже немного больно. — Ага, и пообниматься. Стоит оцепенению отступить, Чонгук поворачивает голову и видит, что инспектор, не скрываясь, наблюдает за ним из-под ресниц. Такое другое выражение ожидания на таком знакомом любимом лице. — Что там у тебя? — спрашивает инспектор, указывая глазами на бумажный сверток, который остался на скамейке между ними нетронутым. — Мочи со вкусом зеленого чая. Ты такие не ешь. — Плевать, доставай. Травиться — так по полной программе.