counterplay

Снаружи стоял ясный, прозрачный, еще теплый на солнце августовский вечер, когда Гридлер запер душный кабинет и вышел на задний двор своего поместья. Он был без фрака, галстука и очков, в рубашке с закатанными рукавами и расстегнутою верхней пуговицей. Деревья уже бросали тени через всю дорогу. Душистый ветерок, напоенный травянисто-медовым запахом, пел под стеклянными сводами недавно установленных в окрестности теплиц. Проходя мимо, Грид взглянул на разноцветное буйство саженцев в широких деревянных лотках – их очертания дробились в отражавших небо хрустальных панелях. С тех пор, как Уанслер пришел в жизнь монополиста и убедил его восстанавливать трюфельный лес, долина невыразимо переменилась: воздух сделался чище, жар-птицы вновь расправили свои огненные крылья над зазеленевшими полями. Рабочие бизнесмена неустанно трудились, но не на стройке, а на посадках, разбитых то там, то здесь. Уанс и сам немало увлекся этим: выпросил у Грида его старые садовые перчатки, пришедшиеся музыканту как раз, и ушел в свое новое маленькое хобби с головой. Он нянчился с растениями, как с детьми, сам пересаживал, и поливал, и подвязывал их, а в последнее время даже взялся косить траву под посадки, – но не теми легкими ручными машинами, которые Гридлер специально для него изобрел. Дойдя по узкой тропе до заросшей полянки, бизнесмен приостановился и согнул ладонь козырьком, защищая глаза от солнца. Трава была усыпана пурпурными зонтиками эхинацеи, золотарник выбрасывал высокие стрелки с ярко-желтыми мохнатыми цветками. В отдалении серебрилась река и виднелся стройный, статный силуэт с косою наперевес. Это был Уанслер. Он, не сгибаясь, шел по неровному низу луга и срезал широкий ряд травы мах за махом, легко, как бы играя косой. На нем были серые льняные штаны, распахнутая на груди рубашка, дававшая видеть тонкие, но сильные плечи и подтянутый торс. Правильное, разнообразное питание и умеренный физический труд быстро привели музыканта в форму, избавили его от той болезненной худобы, которую он нажил в нищей юности. Поначалу Грид не понимал его энтузиазма, потому что представлял их совместную жизнь иначе. Ему казалось, что он должен был работать свою работу и отдыхать от нее в счастье любви. Уанслер должен был быть любим, и только. Гридлер удивлялся, как его прелестный Уанси с тонкими музыкальными пальцами мог хлопотать об удобрениях и пестицидах и добровольно заниматься такой тяжкой и необязательной работой, как косьба. Но радостный блеск в голубых глазах, и здоровый румянец, и та веселая, пытливая озабоченность, с которой музыкант проживал свои летние дни, говорили Гриду о том, что все это было необходимо для Уанса. Любя его, монополист, хотя не понимал зачем, хотя и посмеивался над этими заботами, все-таки не мог не любоваться ими. Сняв шляпу и облокотившись на руку, Гридлер лег на сочную, лопушистую траву в густой свежей тени молодого трюфельного дерева. Вот сейчас посмотрит на меня, – Думал он, пристально глядя на прилипшую к влажной спине рубашку, следя за размашистыми движениями крепких, изящных рук. – Обернется и просияет, как денек ясный, mon rayon de soleil. Посмотри на меня, Уанси. И силою ли его мгновенного пожелания, по случайности ли, – в это самое время музыкант остановился, расправился и, вздохнув, оглянулся. Завидев Грида, он помахал ему свободной рукой, широко улыбаясь. Бизнесмен молча наблюдал за тем, как Уанслер утирает косу пучком влажной травы, обливает руки и лицо холодной водой, идет к нему по скошенным бороздам. - К чему так утомлять себя, драгоценный? – Спросил он, когда гитарист сел рядом. – Есть рабочие. Я плачу им за это. - Да, знаю. – Уанс смущенно улыбнулся, опуская глаза, и пожевал зажатый меж губами колосок. – Но скошенная трава изумительно пахнет. Иногда я нахожу в ней гнезда перепелок – они премилые, Грид! И потом, когда я делаю это достаточно долго, тяжесть исчезает. Коса как будто режет сама собой. Гридлер ничего не отвечал, а только ласково погладил музыканта по волосам: его милый бойфренд всегда готов был умереть скорее, чем признаться, что ему что-нибудь трудно. Солнце начинало опускаться за горизонт. В неподвижном сыром воздухе звучно стрекотали цикады. Уанслер выплетал венок из полевых цветов, а бизнесмен дремал на примятой траве. Он давно не видел Лоракса в этих краях: пожалуй, с тех самых пор, как Уанс поселился в поместье. Тем лучше, конечно – не хотелось бы, чтобы назойливый хранитель леса нарушал такие их совместные моменты, как этот. Оказалось, Лоракс отплатил ему обманом за обман: семя трюфельного дерева прорастало не за десять месяцев, а за десять часов, вытягивалось за десять недель, а не десять лет, плодоносило во всякий сезон, кроме зимнего. Усатый прохвост затвердил своё «плохой, плохой, плохой» до дыр; Уанслер, в свою очередь, никогда не осуждал бизнесмена за сделанный выбор. Музыкант восстанавливал долину не затем, чтобы помочь несчастным певчим рыбкам или обездоленным барбалутам – он просто делал то, что было нужно Гридлеру, а значит, и ему самому. Впрочем, говоря начистоту, все посадки и продажи, конкуренты и партнеры волновали бизнесмена не так уж и сильно, если рядом был Уанс. Потому что там, где был Уанс, был его персональный рай. - Упс! Громкий вскрик над самым ухом резко выдернул монополиста из мечтательного полусна. Прежде, чем успел опомниться, он почувствовал легкий толчок и что-то влажное, прохладное, невесомо-нежное, осыпавшее его лицо, как брызги летнего ливня. Это Уанслер попытался подкрасться к безмятежному бизнесмену, чтобы незаметно надеть на него венок, да не тут-то было: корень трюфельного дерева некстати подвернулся под ногу, и музыкант едва успел выставить обе руки, чтобы не навалиться на Грида всем весом. Выроненный венок рассыпался. Перепуганный спросонья, растерянно моргающий бизнесмен с зацепившеюся за ухо ромашкой внезапно показался Уансу столь невыразимо милым и трогательным, что неловкий смех так и замер в глотке. Гридлер тоже смотрел на него, словно видел в первый раз, и не мог насмотреться. Большие голубые глаза, глубокие и лучистые, как бы источавшие теплый свет. Россыпь веснушек на загорелых щеках, посветлевших на солнце, точно горстка крошечных звездочек. Кусочки травы, впутанные в черные волосы, обыкновенно прямые, но легшие густыми кудрями из-за жары и влажности. Все это показалось ему не просто красивым, но привлекательнее самой красоты. На Гридлера пахнуло жаром сильного тела, запахом свежего пота, чистотою, озорством и откровенностью истинной молодости, игравшей теперь во всех чертах Уанса. Музыкант задохнулся от изумления, улыбаясь своей детски-наивной, на один уголок, улыбкой. Он тихо проговорил: - Какой же ты хорошенький, Грид. И пустился его целовать. Быстро припадая к губам, щекам, носу и лбу, громко чмокая и сладко смеясь, с таким напором, что пораженный бизнесмен совершенно не поспевал отвечать. Почуяв на плече пожатие крепкой руки и, одновременно, колено Уанса у себя между ног, Гридлер неожиданно для них обоих застонал. Сладостная отрада, упоение и покорность послышались Уанслеру в этом звуке, и он, оторвавшись, замер. Их лица тронул возбужденный румянец, дыхание потяжелело, глаза помутились. Неизвестно, чем бы все закончилось, если бы со стороны реки не раздался шум шагов, голоса: рабочие возвращались с полей после трудового дня. Уанслер быстро встал, подал Гриду руку, и они дошли до дома в молчании. В этом не было ничего особенного. Ничего такого, что они не делали раньше, когда забавлялись в постели: шуточно боролись, кувыркались и покусывали друг друга, словно молодые волки. Уанслер подминал его под себя – Гридлер поддавался. Обычное дело. И все же это ощущалось иначе. Как именно – бизнесмен еще не умел себе изъяснить, только очень смутно догадывался. Нельзя было отрицать: этот вечер пробудил в нем нечто, нечто такое, что позже сделается его неотъемлемой частью, что он должен будет навсегда принять и полюбить. *** Гридлер был ловким, умелым дельцом и страстным любовником. Он был очень хорош в постели: знал, когда быть нежным, а когда напористым, не позволял себе сделать Уанслеру больно, безупречно угадывал и запоминал все его чувствительные точки. Уанс знал о его отношениях с Нормой еще до знакомства с бизнесменом из газет и журналов, а больше не знал ни о чем. Вопрос, где Грид успел набраться такого богатого опыта, не был задан напрямую, но ощутительно повис между ними в воздухе. В один из редко выдававшихся им выходных Грид и Уанс решили никуда не выезжать и провести весь день дома, наедине. Они занимались сексом, нежились в объятиях друг друга, болтая ни о чем, заказывали в спальню вино и закуски: сыр, трюфельные плоды, ломтики вяленого мяса и орехи в вазочке с цветочным медом. К вечеру комната погрузилась в уютный полумрак. Подсвечник на кофейном столике озарял затейливо отделанную шахматную доску и ровно выстроенные резные фигуры. Игроки сидели насупротив в одних небрежно накинутых на плечи халатах. Ленивый, ненавязчивый разговор набрел на прошлое Гридлера. Он рассказывал Уансу о тех временах, когда едва успел прославиться и пустил свежезаработанные миллионы на отстройку поместья. Он въехал в него прямо из своей захолустной хижины, захватив с собой, – ну да, – свою бывшую. - Она, должно быть, была хороша? – Уанс заметил как бы между прочим, желая навести бизнесмена на давно волновавшую его тему; пешка белых, не мудрствуя, переместилась на «е-4», открывая дорогу слону и ферзю. Гридлер посмотрел на него. Дрогнул уголок тонких губ – было видно, что хотел переспросить. Но зеленые глаза внимательно прищурились, и бизнесмен зеркально отразил ход музыканта: он верно понял его вопрос. Черная пешка на «e-5». - Не так чтобы очень. В то время я часто пропадал в борделях, клубах, на закрытых вечеринках с девочками, мальчиками. Особенно мальчиками. – Прибавил он, пожав плечами. - Чем вы занимались? – Конь на «f-3». Борьба за центральное поле. - О, множеством всяких вещей. Асфиксия, порка, связывание, эротические танцы, двойное проникновение... – Конь на «с-6»: он намеренно подлаживался под него, повторяя каждый ход, как бы вызывая Уанса на решительный шаг. – Всего не упомнить. Видишь ли, я никогда не заявлялся туда трезвым. Чаще просто тыкал в прайс-лист наугад и старался выжать максимум из того, что предложат. Белый слон сместился по диагонали, и черные стушевались, не ответили ему тем же. Гридлер перешел в безопасную «защиту двух коней». Белые сыграли правильно и взяли вражескую пешку – пролилась первая кровь. - И бывал ли ты когда-нибудь, эм... «снизу»? Повисла пауза. Уанс уставился на доску, делая вид, что сосредоточенно изучает партию, но предательский румянец выступил на скулах и ушах. Грид задумчиво вздохнул и переставил коня на «а-5», затевая контратаку. - Как-то не довелось. Знаешь, мне никогда не нравились парни вроде... – Тут он поднял согнутые руки, напрягая мускулы, и состроил комически суровую гримасу, так что Уанслер облегченно расхохотался. – Не мой типаж. Я предпочитал нанимать таких на фабрику, а не в постель. Силы на доске схлестнулись: трещали копья, ломались шеи, развитие фигур с обеих сторон пошло в удвоенном темпе. - …Что до тех мальчишек с оленьими глазками – я тебя умоляю! Их бы удар хватил, предложи я им влезть на меня. Черные отвели короля из-под наскока вражеского коня, и Уанс, поколебавшись, решил разменяться ферзями. - А что же Норма? – Он подался к самому краю плетеного кресла, сгорая от волнения и любопытства. - Никогда не парилась об этом. – Грид отозвался легко и забрал ладьей беззащитную пешку; на стороне черных намечался ощутимый материальный перевес. – И сама была не прочь развлечься! Не из желания отомстить, скорее... Понимаешь, деньги вскружили нам головы. Мы просто делали то, что казалось естественным, и, представь, я сам платил ее любовникам из своего кармана. Не самое рациональное вложение, да? – Он подмигнул противнику и иронически усмехнулся. Однако его тон тут же сделался серьезным и доверительным. Бизнесмен подался вперед, фиксируя взгляд Уанслера на себе, и, казалось, совсем забыл про неоконченную игру. - Настоящие партнеры всегда отвечают тем требованиям, которые предъявляют друг другу, Уанси. Иначе тнида не свяжешь! Я не понимал этого тогда. Просто не было никого, кто мог бы мне показать. - С той поры много воды утекло. – Музыкант мягко улыбнулся, зная наперед, каким будет завершительный ход этой партии. - Именно. – Грид блеснул на него глазами: не азарт борьбы, но страстная влюбленность играла в них. – Именно поэтому я хочу быть честным. И прошу тебя довериться, Уанси. Но Уанслера не нужно было просить. Он доверял, не спрашивая себя ни о чем, не поверяя признания Грида холодным рассудком. Эта безусловность веры избавляла музыканта от ревности к прошлому Гридлера, от сомнений в том, как он проводит свои дни, с кем встречается, о чем говорит. Но что-то темное вливалось в его душу вместе с рассказами бизнесмена. Не обида, не зависть к хорошеньким мальчикам, ублажавшим восходящую звезду американского бизнеса. Это было нечто иное, являвшее себя в полу-намеках, в полу-машинальных фантазиях, которых Уанслер не умел самому себе изъяснить, не мог и проконтролировать, удержать. Они смутно волновали музыканта с утра до вечера, таясь где-то на задворках сознания, а ночью наводняли собою сны. Уанс видел погруженный в темноту ночной клуб. Все было пусто, безмолвно и неподвижно, кроме ярко освещенной сцены. Мерцающие софиты переливались красным, розовым, пурпурным и голубым. Их скрещенные лучи ласкали изящное, ладное, стройное тело танцора: подтянутый торс, узловатые руки, четко очерченные изгибы бедер и ягодиц. Мышцы аппетитно надувались и перекатывались под жемчужной кожей, когда парень закидывал ногу на шест, прогибался в спине или, наоборот, медленно опускался на корточки, бесстыдно отставляя зад и потираясь пахом о скользкий металл. На нем было зеленое кружевное белье: чулки с подвязками и узкие трусики, нисколько не скрывавшие призывно вздернутый, мокрый от предэякулята член. Уанслер ощутил, как жгучее возбуждение, преувеличенное искажающей призмой сна, поднимается изнутри, буквально переполняя его. Он стал мять себя через брюки плохо слушавшейся рукой, ловя крупицы нереалистично интенсивного, но бесплодного, не дававшего настичь оргазм наслаждения, – как вдруг опомнился, спохватился. Тот, на кого он смотрел, не был Гридлером, не мог им быть: музыкант всегда мыслил своего властного, самоуверенного бойфренда исключительно в роли смотрящего, а не того, кто предлагает и выставляет себя напоказ, не того, кто устраивает для другого шоу. Это не мог быть Гридлер, но… Что-то в зыбкой ткани сновидения изменилось, проясняя близорукость мысли. Уанслер поднял взгляд и наткнулся на любимые зеленые перчатки, на черный цилиндр, на пронзительные изумрудные глаза, которые призывали, и умоляли, и упрашивали его о чем-то, – он не мог понять. Только животная страсть взыграла в нем с новой силой, а горячее, тянущее напряжение в паху сделалось совершенно невыносимым. Бизнесмен покачивал бедрами в трансе эротического танца и манил его поочередно то одной, то другою рукой. Уанс толкнулся в мучительно ускользавшую ладонь, не сводя с него взгляд, подаваясь к нему всем своим существом… И внезапно проснулся от звука собственных стонов. Оргазм вспыхнул в низу живота и прошелся по телу одной слитной, жесткой волной, выбивая дыхание из груди. Гитарист инстинктивно дернулся, врезаясь членом в складки подушки, которую он, по видимости, притянул к себе во сне. Капли липкой спермы брызнули на шелковую простынь, на грудь и бедра – все равно, он не смог остановиться до тех самых пор, пока не выдрочил себя целиком, не излился до последней капли. Отдышавшись, Уанслер отнял голову от скомканной, измазанной слюною простыни и брезгливо поморщился: их роскошная кровать пребывала в таком беспорядке, что стыдно было даже перед слугами. На счастье, Грид встал прежде и не видел этого безобразия. Уанс отправил простыни в корзину с грязным бельем; но мысль о том, что заставило их испачкать, что он видел в этом удивительном сне, накрепко засела в памяти и не желала никуда уходить. Это было странно. Это чувствовалось в воздухе, это чувствовалось сердцем. Как подводное течение в безмятежной снаружи реке, тайные желания беспрестанно томили Уанслера, как будто ему было что скрывать не только от других, но даже и от самого себя. Он бы, наверное, ни за что не поверил, если бы кто сказал: Грид испытывал то же самое. Сделав Уанслера своим бизнес-партнером, разделив с ним часть обязанностей, монополист оптимизировал процесс производства, сделал его прибыльнее, эффективнее. Но новые возможности и перспективы ставили перед ними новые вызовы, требовали бо́льших усилий, большей смекалки и расторопности. После бесконечно долгого рабочего дня Грид через силу загонял себя в душ и шел в спальню, не уделяя времени ни чтению, ни музыке, ничему. Поцеловав уже наполовину отключившегося бойфренда в лоб, – на большее ни у кого не хватало сил, – бизнесмен закрывал глаза и пытался уснуть. Но не тут-то было: дела, оставленные за дверями кабинета, постоянно лезли на ум, не давали ему покоя. Снотворные таблетки позволяли Гриду провалиться в сон, но отзывались неприятной вялостью наутро. Монополист принимался нападать мыслью то на один, то на другой предмет, ища среди них приятный и гипнотически-успокаивающий, способный удержать блуждавшее внимание на достаточно долгий срок. Вскоре такой предмет нашелся сам. Уанслер. Уанслер, нагибавшийся, чтобы вырвать из земли сорняк. Уанслер, косивший в поле траву. Уанслер, напрягавший мускулы перед зеркалом, думая, что Грид не видит. Бизнесмен прокручивал в голове одни и те же воспоминания с кропотливой, изнурительной внимательностью к каждой детали: капли пота на загорелой шее, изгибы выдающихся позвонков, тень, ложившаяся на его красивое лицо при наклоне… В конце концов образы сливались меж собой, образуя новые причудливые вариации на грани фантазий и сновидений: точно он сам был сорняк, к которому Уанс протягивал свои сильные руки, и он был коса, которую Уанс крепко держал на весу, и он был это зеркало, которому Уанс демонстрировал все свои миловидные прелести. Гридлер слишком увлекся ими. Гридлер сделался одержимым, сделался неосторожным: он позволял мягким стонам слетать с его губ, когда Уанслер, бормоча во сне, прижимался к бизнесмену со спины и бессознательно терся стояком о его зад. Но Гридлер и сомневался. Он не знал, что чувствовал в такие моменты, что заставляло его трепетать: какое-то иное, еще не разгаданное желание, рядившееся в знакомые представления, или возбуждение, подавленное переработками и нашедшее выход в такой странной форме, – он не мог сказать. Не мог и допустить, что Уанслер думал о чем-то похожем. Нескольких месяцев отношений оказалось достаточно, чтобы угадать друг в друге назначенных им судьбою людей, но было мало, слишком мало для того, чтобы прощупать все границы дозволенного. Это только предстояло им: открыться и открыть эту новую для них сторону близости. Все их маленькие несовершенства, все острые углы так идеально дополняли друг друга, что казалось, они были совершенно сродни – как внутренне, так и внешне. Редкое сходство, поражавшее досужего наблюдателя на первый взгляд, заключалось в их долговязых тонко-звонких силуэтах, однообразно постриженных истемна-черных волосах и всяких маленьких машинальных привычках, незаметно перенятых друг у друга. Грид слегка прикусывал губу в широкой зубастой улыбке – Уанслер делал то же самое. Музыкант решительно кивал головой, настаивая на какой-нибудь мысли, и тут же поправлял соскользнувшую шляпу быстрым, изящным движением – эта простоватая привычка быстро вошла в утонченные манеры Гридлера. Бизнесмен имел обыкновение покачиваться с каблука на носок, когда ожидал чего-то или был в особенно хорошем настроении – и музыкант стал бессознательно за ним повторять. Все видели, как Гридлер прикладывал к подбородку указательный палец, когда раздумывал об ответе на бизнес-переговорах – но никто не знал, что он заимствовал этот жест у Уанса. Некоторые ошибочно принимали их за братьев. В это можно было верить, если игнорировать ту особую любовную почтительность, с которой Грид всегда держался подле Уанса на людях. От внимательного взгляда не ускользали и скрытные, почти что робкие прикосновения то кончиками пальцев, то тыльными сторонами ладоней. В суматохе деловых приемов и какофонии светской болтовни эти маленькие условные знаки напоминали обоим без слов: «Я здесь, я рядом, я люблю тебя». И улыбки невольно цвели на их лицах, и на душе становилось легко – легко сносить тот тяжелый путь, который они избрали, который часто не оставлял им времени, места и сил ни для себя, ни друг для друга. Далеко не родственная связь изобличалась в этих скрытых между строк подробностях. Иллюзия близняческого сходства также рассыпалась в первом же приближении. Черты Грида были на порядок тоньше, острее: высокие скулы, прямой нос, продолговатые глаза, как бы всегда хитро прищуренные, узкая челюсть с чуть выдающимися вперед клыками. Напротив, детская припухлость щек, и губ, и полного вздернутого носа придавали выражению Уанса что-то добродушно-безвинное, а открытость взгляда и широкая улыбка располагали к нему всякого. Сплошная матовая бледность кожи бизнесмена и веснушки, покрывавшие лицо и плечи Уанслера; сухое, жилистое, гармонично сложенное тело Грида и угловатая фигура музыканта - остро выдающиеся ребра, несообразно длинные конечности... Всё это они любили и знали до боли, и обожали изучать друг друга при трепетном свете свечи, находя все новые блаженные детали ощупью: пальцами, губами, языками. Это оставалось за закрытыми дверями. Как и тот факт, что Грид на самом деле был ниже Уанслера. Казалось наоборот, и персональный стилист бизнесмена получал свое жалование не зря: цилиндр и вертикальные полоски на фраке с широкими лацканами, полусапожки на небольшом каблуке делали его облик еще более эффектным и внушительным. В этом образе монополист возвышался рядом со своим классически одетым бойфрендом. Все взгляды были устремлены на него. Он сам не мог отвести взгляд от Уанслера. Так было и на той рождественской вечеринке, куда их пригласил один из именитых тнидвильских партнеров Гридлера. *** Утро двадцать третьего декабря застало их вдали от дома, в столице соседнего штата. Редко получалось, чтобы расписания гастролей музыканта и деловых командировок бизнесмена совпадали, но на сей раз вышло именно так. Предполагалось, что в первой половине дня Уанс отыграет предпраздничный концерт, Грид отсидится на брифинге, и они отправятся в Тнидвил на личном самолете в обход давки в аэропорту. Но суматоха, царившая на пышно украшенных, заполоненных народом улицах, проникла и в дела монополиста, обычно идеально упорядоченные, исключавшие любые неожиданности. Водитель Грида, незнакомый с городом, вначале подвез Уанса не туда, где бизнесмен его ожидал. Добрый час ушел на то, чтобы узнать дорогу, доехать до нужного места и вручить музыканта перепуганному до смерти Гридлеру. Тот уже готовился уничтожить незадачливого служащего за попытку похищения и непременно бы это сделал, кабы только не уговоры и уверения Уанслера. Тут выяснилось, что личный пилот бизнесмена неожиданно слег с бронхитом, и искать замену было некогда, – пришлось подкупить администрацию аэропорта и двух летевших бизнес-классом дипломатов, чтобы занять их места. Телефон Грида разрывался от звонков до самого взлета: организаторы нью-йоркского показа мод изменили место проведения, не согласовав с ним новый адрес, и партию тнидов из новой коллекции доставили к пустому закрытому зданию. К тому моменту, когда всё наконец улеглось и уладилось, бизнесмен был выжат, как половая тряпка. Он бессильно откинулся в кресле, прикрыв красные от недосыпа и напряжения глаза. Пальцы, вцепившиеся в подлокотники, едва заметно подрагивали. Уанс еще никогда не видел Гридлера таким: тот всегда бодрился в присутствии своего ненаглядного бойфренда, как бы сильно ни уставал от работы. Он тихо погладил его по бедру и спросил, не стоит ли им провести вечер дома. - Ерунда. – Грид отозвался с нежностью в сонном взгляде, с слабой улыбкой на бледных губах: интонация «не беспокойся ни о чем, я все устрою, Уанси». – Может, хоть повеселимся с тобою, а? И было очевидно, что он имел в виду «повеселишься ты», просто не говорил, чтобы Уанс не вздумал отпираться. Музыкант стал совладельцем и вторым лицом «Thneed Inc.» совсем недавно и бывал только на скромных, будничных, немноголюдных деловых приемах. И хотя Уанслер искренно жалел измученного бизнесмена, размах и роскошь нанятых для торжества апартаментов действительно поразили его. Все казалось благородно, просто и весело. Партнер обещался Гриду отобрать гостей из либеральных, единомышленных, влиятельных на рынке и вместе с тем порядочных деятелей. Залы были убраны зелеными и красными гирляндами, по обе стороны камина стояли высокие пышные ели в мерцающих белых огнях. Играли старые рождественские песни. Бармен в смокинге разливал шампанское, глинтвейн и мартини, официанты разносили жареные лесные орешки, канапе с черной икрой, тосты с маскарпоне. Стоило им войти – со всех сторон посыпались приветствия, любезности, поздравления с наступающим Рождеством. Грида тут же окружили с самыми разнообразными разговорами, в которых он как бы только внешней стороной ума принимал участие. Бизнесмен легко поддерживал элегантный, полемический и остроумный тон, но постоянно чувствовал полноту своего сердца. Уанслер не ходил за ним, как привязанный, а независимо перемещался по залам, увлекаемый другими людьми, другими разговорами. Сам Гридлер избегал подолгу смотреть на него, но безошибочно угадывал, когда он приближался или отходил, – так ощущаешь присутствие солнца, даже не глядя на него. Вихрь поклонов и рукопожатий отнес монополиста к барной стойке. Там к нему подоспел и хозяин приема – владелец крупного партнерского предприятия, давний знакомый Гридлера. Нельзя было назвать их друзьями: у бизнесмена было много связей, но дружеских отношений не было. Он зарекся заводить их с самого начала своей карьеры: опасался ушлых конкурентов. Привязанность к Уанслеру и вовсе исключила в его душе потребности каких-либо других сердечных отношений. И все же в этом обществе подлецов и скупцов находилось довольно людей, которых он мог позвать к себе обедать, попросить об участии в интересном деле, договориться о противодействии неугодному игроку на рынке. Этот был один из таких. Они потолковали за бокалом мартини. Последние экономические новости, светские сплетни. Привычная, не требовавшая напряжения мысли и чувств колея. Грид осторожно обвел глазами зал. Темные очки затрудняли обзор, зато скрывали и направление, и искательное выражение его взгляда. Уанслер стоял у длинного раздвижного стола с закусками и оживленно беседовал с двумя знакомыми монополисту джентльменами. Мысль живо метнулась, перебирая в памяти имена и лица. Степенные, давно женатые трудоголики средних лет, помешанные на доходах и акциях так же сильно, как Гридлер до встречи с Уанслером. Безопасно, можно выдохнуть. Бизнесмен постарался увидеть своего бойфренда глазами чужого, как бы со стороны, чтобы определить производимое им впечатление. Впечатление было самое приятное. Уанс был привлекателен своей порядочностью, несколько старомодной, застенчивой вежливостью с женщинами, своей стройной и сильной фигурой и выразительным лицом. Он умел говорить не только умно, но умно и небрежно, не придавая никакой цены своим мыслям, а придавая цену мыслям собеседника. Этим беспородный гитарист отличался от аристократических коллег Гридлера, этим же и очаровывал их. Было неудивительно, что музыкальная слава легко далась ему в руки, стоило Гриду немного ее подтолкнуть. На самом деле, это стоило монополисту большого труда: пойти на сделку с плотоядным чувством собственности, которое сидело в нем глубоко и срывало Гридлеру крышу, стоило только вообразить, как сотни, тысячи чужих людей засматриваются на его драгоценного бойфренда. Он видел, как занятие любимым делом и всеобщее признание осчастливили музыканта, видел, как он выкладывался во время выступлений, и не мог пожертвовать этой его отрадой и отдушиной. Кроме того, высокие оценки таланта Уанслера наполняли бизнесмена приятной гордостью, вот как положительные отзывы от покупателей тнидов. Все могли восхищаться сокровищем Грида, но никто не владел тайной его великого изобретения, никто не имел права видеть настоящего Уанси. Эта мысль успокаивала бизнесмена. И все-таки владельцы заведений, охранники на концертах, даже музыканты, игравшие с гитаристом, были щедро проплачены ради того, чтобы обеспечить безопасность Уанслера. Никакая осторожность не казалась чрезмерной или хотя бы достаточной. Но Гридлер, своенравный и категоричный Гридлер, не терпевший полумер, был вынужден идти на компромисс, вероятно, впервые в жизни. - На прошлой неделе я отнес свой новый тнидовый пиджак к портному, чтобы кое-что подшить. Эта странная реплика собеседника вырвала бизнесмена из размышлений. Он усмехнулся, выгнув бровь: - Зачем бы еще? То есть, впервые слышу – подшить. Мой материал… - Долгая история. В общем, портной заметил, что продавец заменил исходную бирку на свою собственную. Грид и глазом не моргнул: - А, мой представитель разберется с этими жалкими мошенниками в суде. Тюрьма плачет по ним всем. - Это верно. Но я подумал… – Партнер задумчиво повертел зубочистку с оливкой. – Чисто гипотетически. Что если подделка – дело рук того, кто сам имеет права на бренд? Бизнесмен нахмурился. Тяжесть в голове и вялость в теле резко напомнили о себе, но он списал это на усталость и выпитый натощак алкоголь. - Какой смысл? Приобретая партию одежды у производителя… - Совладелец бренда приобретает ее у себя же, да. Но информация о составе ткани, стране происхождения, регистрационном номере производителя остается неприкосновенной. Подделку ярлыков обнаружить крайне трудно. Партнер улыбнулся, пожав плечом, и, не дожидаясь ответа, обернулся на оклик кого-то из гостей, – все равно, Гридлер бросил слушать его еще на половине фразы. Случаи подделок не были новостью и не были редкостью, его штат отслеживал недобросовестных продавцов и расправлялся с ними в два счета. Это едва ли стоило его внимания, с этим можно было легко разобраться... Что-то другое приковало к себе его взгляд, что-то в глубине затененного зала, в просвете между мельтешащими фраками и открытыми женскими спинами. В это время к Уансу приступила дама в черном габардиновом платье с бисером, в модных тнидовых перчатках новейшего дизайна. В ее ушах горели золотые сережки с бриллиантами, в руке доигрывал бокал шампанского на тонкой ножке. Она представила себя и заговорила с сильным французским акцентом: - Мистер Уанслер, мистер Уанслер! Вы к нам с корабля на бал, не так ли? Вот что значит – талантливый человек талантлив во всем! - О да. Время – деньги, а деньги – это я. – Уанс ответствовал готовой фразой бойфренда, и тут же испугался, не была ли она сказана Гридом в обществе этих же самых людей. Но дама, казалось, не заметила его ошибки. Она продолжала, блестя большими, густо подведенными глазами, ловко модулируя из тона в тон: - Я вас давно знаю и очень рада узнать ближе. Les amis de nos amis sont nos amis. – Она сделала глоток одними кончиками губ, – на хрустальном бортике не осталось следа от помады, – и понизила голос. – Только, знаете, дружба и партнерство – разные положения, разные возможности. - Отчасти я вижу, что положение мистера Гридлера… – Сказал он, не понимая хорошенько, к чему она ведет, и потому желая оставаться «в общем». - Перемена не во внешнем положении, – Строго заметила дама, поведя плечами в кружевном болеро. – Изменилась расстановка сил на шахматной доске. И я боюсь, что вы не вполне вдумались в ту перемену, которая произошла в нем и в вас. По неопытности, вероятно. – Она улыбнулась углами карминовых губ, передала бокал в другую руку. Музыкант, сколько мог непринужденно, возвратил ей улыбку. По его душе пробежала странная тень. Обычно усложненность деловой жизни приятно ободряла его разум, насыщала идеями, проливала новый свет на знакомые вещи. Но теперь сложность заключалась не в том, чтобы очаровать потенциального покупателя достоинствами тнидов, а в том, чтоб выдержать неуловимую, неосязаемую грань: грань между общим и личным, незначащим и задушевным. Этим искусством блестяще владела предпринимательская богема, к которой принадлежал и Грид. Уанс, едва вошедший в эту чуждую для себя среду, был совершенно озадачен и ошеломлен. - То есть я в общих чертах могу представить себе эту перемену. – Начал он, собравшись с духом. – Мы с мистером Гридлером всегда были дружны, и теперь… И снова дама прервала его на половине фразы, и снова стала говорить такие слова, которые означали одновременно всё и ничего. Её тонкая улыбка то появлялась, то исчезала, как тень в загадочно мерцавших зеркалах. Слушая речи этой бывалой светской особы и чувствуя устремленные на себя глаза, красивые, наивные или плутовские, - он сам не знал, - музыкант невольно начинал испытывать какую-то странную неловкость. Ему казалось, что он кого-то обманывает, что ему следует объяснить что-то, но что объяснить этого никак нельзя. Поэтому он беспрестанно краснел, был беспокоен и отвечал невпопад. Гридлер видел это: каждый взгляд и каждую улыбку. Алый свет гирлянд, звук чьего-то хохота и ощущение мгновенно обданного холодом тела слились для него в одно парализующее впечатление ужаса. - Еще мартини, Гридлер? – Партнер подал знак бармену, видя, что монополист застыл с пустым бокалом. - Нет, благодарю. – Грид сделал усилие, чтобы поддержать ломающийся голос. Он смутно понимал, что делает неучтивость, но был не в силах более говорить, и, краснея, встал. – Я слышу очень интересный разговор. - Excuse-moi, mademoiselle, - Монополист бесцеремонно вклинился меж ними, ухватив Уанса за локоть, и улыбнулся даме так широко и сладко, что та опешила. – Я вынужден его украсть. Срочный вызов, срочно нужно разрешить… – Бормотал он, пробираясь с гитаристом через толпу. Он затащил его в мужской туалет, пустовавший по счастливой случайности, и прижал музыканта к стене, крепко стиснув его запястья. Опомнившись, Уанслер посмотрел на Грида с тою же наивной прямотой, с тем безвинным удивлением, что и всегда, – не как если бы в чем-то перед ним провинился. Но было поздно: пусковой крючок в голове бизнесмена уже был спущен, и он едва не задыхался от слепой нервической злобы. - Что ты, Грид? - Тебе весело… – Начал он, желая быть спокойно-ядовитым. Но голос бизнесмена дрогнул, рот мучительно покривился, и поток упреков бессмысленной ревности вырвался из него. Дерзкие, непонятно откуда взявшиеся, ничего не хотевшие соображать слова бессильно кричали обо всем, что отравляло разум Грида последний час, последний день, все те последние полгода, что они с Уансом встречались. В первый миг невинное веселье вечеринки и то мрачное, тяжелое чувство, с которым Грид обрушился на музыканта, поразили его своею противоположностью. Он оскорбился, но тут же ощутил, что не мог обижаться на Гридлера – человека, породнившегося с ним настолько, что нельзя было определить, где кончается один и начинается другой. Боль Грида ощущалась им, как своя, так же неотвязно, невыносимо, и не хотелось ничего, кроме как успокоить больное место. Оправдаться, доказать несправедливость вздорных, пустых обвинений – всё показалось ему неважным. Бизнесмен, видимо, ощутил то же самое. Первый натиск гнева схлынул, и наружу вышла только неприкрыто-уязвленная печаль. Он выплюнул последнюю колкость и сейчас же всхлипнул, словно кто-то ударил его по лицу. В повисшей тишине Уанс оглядел разбитое, горестно оскаленное выражение Гридлера, вздымавшиеся от тяжелого дыхания плечи… И почувствовал к нему такую нежность и жалость, которая удивила даже его самого. Из-за двери послышались приглушенные шаги. Уанслер встрепенулся: нельзя было допустить, чтобы их застали в таком виде. Он обхватил бизнесмена руками и живо оттеснил его в дальнюю кабинку у стены. Раздался щелчок щеколды – Грид припал к холодному кафелю спиной, съезжая на слабеющих ногах, и тут же ощутил себя в надежных, крепких объятиях музыканта, не давших ему упасть, растопивших его озябшее сердце. Он причитал, как в лихорадке: - У мартини был странный вкус... Они подсыпали мне что-то, они хотели забрать тебя, пока я буду в отключке! Уанс отвечал ему мягким, успокоительным, едва не переходящим на шепот голосом: - Все в порядке, Грид. Все хорошо. Ты устал после перелета, перенервничал из-за этих дурацких звонков... И мы давно не были близки, да?.. Маленькие, плавные, как бы вопросительные толчки бедер музыканта наконец заставили бизнесмена опомниться. Он вскинул прояснившийся от тумана истерики взгляд: гитарист возвышался над ним в ореоле тусклого флуоресцентного света и тихонько терся об него пахом, приговаривая разные нежности. Это больше напоминало то, как укачивают расстроенного ребенка, чем ласку, намекавшую на сколько-то серьезное продолжение. Но, – боже, – сильные руки, державшие его так, как будто он ничего не весил, и всепрощающая, всепринимающая забота Уанслера сыграли с переутомленным мозгом какую-то сложную химию. Они будили на дне рассудка давно зревшие желания, потаенные мысли, прежде не являвшие себя ясно. Член ощутимо дернулся в узких брюках, и Гридлер затих, прикусив губу. Уанс, заметив это, возвратил ему помутившийся от желания взгляд и толкнулся увереннее, сильнее, произнес с выдохом одно короткое «да»… И мгновенно отчаянная ревность Грида перешла в отчаянную, страстную нежность. Он обнимал музыканта, покрывал поцелуями его голову, шею и, задыхаясь, шептал: - Ты мне нужен, нужен, нужен, Уанси! Ах, черт... В суматохе рук, губ и языков никто не заметил, как Уанслер подхватил монополиста под бедро, приподняв его согнутую ногу. Открывшийся угол позволил притереться плотней, и едва почуяв этот новый упоительный род наслаждения, музыкант уже не мог остановиться. Он сгибал ноги в коленях и медленно выпрямлялся, проезжаясь по Гридлеру всею своей длиной, потом сильно дергал бедрами вперед, пригвождая самую чувствительную точку. Он сцеловывал с искусанных губ Грида жалобный скулеж и шумные вздохи, он горячо шептал ему на ухо «все в порядке» и «хороший мальчик»; а когда бизнесмен уже не мог удержаться на дрожащих ногах, то и вовсе усадил его на себя, сев на опущенную крышку унитаза. Грид поерзал на коленях музыканта, глядя на него так пристально и умоляюще, что нельзя было глаз отвести. Уанс понял его без слов: оба томились и изнемогали от мучительного, тянущего ощущения в низу живота, от горячего мокрого беспорядка в брюках. Было видно, что бизнесмен уже не соображал как следует: из приоткрытого рта катилась нитка липкой слюны, высоковатый голос дрожал и срывался. Уанслер слышал, как снаружи хлопали дверьми, переговаривались, полоскали руки под краном – всё знакомые Грида, которые, конечно, узнали бы его тембр, распустили бы некрасивые сплетни. Это было ни к чему. Собственное возбуждение неприятно напомнило о себе, требуя немедленного облегчения. Но бизнесмену нужно было помочь, и быстро, – вот всё, что имело значение для Уанса в этот момент. Он расправился с ремнем и молнией Грида, не переставая его целовать, вынул наполовину окрепший, аппетитно тяжелый член. Крупная головка скользнула в ладонь; обильная смазка протекла на костяшки пальцев с приоткрытого багрового кончика. В нос сразу бросился плотный, настоявшийся, с кислинкой, мускусный запах, от которого у музыканта слюнки текли. Уанс принялся массировать его, поворачивая ладонь на конце, сдвигая тонкую кожицу вниз. Он дрочил Гридлеру далеко не впервые, конечно же нет. Все это было безупречно знакомо: длина, помещавшаяся в два обхвата его тонкой руки, сетка вздувшихся вен, увесистая мошонка. Но, странное дело, музыкант никогда прежде не замечал, насколько его бойфренд был чувствительным. Каждое движение проворных, шершавых от игры на гитаре пальцев словно пронзало бизнесмена насквозь, и он точно бы не удержался прямо, если бы Уанс не обнимал его талию свободной рукой. Он весь был в воле музыканта и казался таким нуждающимся, таким доверчивым и готовым на все, что Уанслер мог ему дать. Стесненность положения и неудобство позы не позволяли Гриду взять хороший темп и амплитуду и толкнуться в руку гитариста самому. Он судорожно ерзал, стонал с досадою в голосе, и музыкант угадал ее причину, - обхватил полностью вставший, пульсирующий от желания член в тугое кольцо и стал мелко-мелко его дрочить. Гридлер сдавленно ахнул, запрокинув голову и прикусив губу. Это было слишком хорошо, чтобы быть правдой, было слишком, чтобы выдержать и не сойти с ума. Бизнесмен прильнул к своему бойфренду, весь прижался к нему, дрожа, обдавая своим горячим дыханием. Он как будто страдал и жаловался ему на свои страдания. Уансу в первую минуту по привычке казалось, что он виноват, – но взгляд Гридлера говорил, что он не только не упрекает, но и любит его за эти страдания. Уанслер любовался этим взглядом. Уанслер ласково баюкал бизнесмена со всею полнотою нежности, что так внезапно пробудилась в его душе посреди обыкновенного скандала. Сам он неустанно, неконтролируемо подавался бедрами вверх, проезжаясь взад-вперед по гладкой крышке унитаза. Он буквально трахал Гридлера через одежду, и бизнесмен сходил от этого с ума. Ему так хотелось кричать, стонать в голос о том, как ему было хорошо, как прекрасно Уанслер справлялся, как он хотел, чтоб музыкант никогда не останавливался. Он удерживался из последних сил. Он не мог допустить, чтобы их услышали и поймали. Эта картина так и вспыхнула перед глазами бизнесмена: быть застуканным на коленях Уанси в момент оргазма, как последняя бессовестная шлюха. Одной этой мысли оказалось достаточно, чтобы ощутить знакомое натяжение в животе, жар в солнечном сплетении, чтобы голова закружилась от желания кончить. Уанс смотрел на своего бойфренда снизу вверх: его глаза были плотно закрыты, ресницы мелко трепетали, дыхание срывалось с губ маленькими облачками влажного пара. Хотелось больше, хотелось подмять Гридлера под себя, сорвав всю мешавшуюся на пути одежду, как следует потискать его сладкую задницу, довести своего бойфренда до такого градуса нетерпения, чтобы он буквально умолял о члене в себе. И хотя для этого было не место, не время, и Грид едва ли согласился бы в здравом уме – всё равно, самые дикие фантазии распаляли разум музыканта, отравленный страстью, и ему это безумно, безумно нравилось. Просто какое-то короткое замыкание в мозгу, происходившее от осознания, что Гридлера так возбуждает его вид, его прикосновения – этого одного уже хватало, чтобы сделать Уансу хорошо, очень хорошо. Кисть музыканта начинала неметь от монотонных движений, и все же он не переменил руки, не замедлился до тех самых пор, пока Грид не кончил. Он крупно содрогнулся всем телом и наконец расслабился в руках гитариста, словно последний беззвучный стон, последний толчок вязкой спермы освободил его от стресса всего прошедшего дня. Уанслер быстро, хлопотливо утер бизнесмена салфеткой, стараясь не задевать болезненно чувствительной от перевозбуждения головки, помог ему оправиться и застегнуться. Они покинули апартаменты, ни с кем не пересекаясь, и поехали домой. Снова напряженное, многозначительное молчание, – только руки в перчатках слабо пожимали друг друга в темноте салона. Оба понимали, что меж ними должен был произойти разговор, давно назревший и неизбежный, и его предвестие ощущалось в воздухе, как страшный и радостный дух подступавшей грозы.