counterplay

Когда они возвратились домой, то слуги давно потушили верхний свет в коридоре, ведшем к кабинету Грида. Только яркая лампа-рефрактор горела на стене, освещая два больших портрета двух хозяев поместья. Звуки их шагов тонули в мягком ворсе красного ковра. Пройдя в полутемный кабинет, озаренный одною лампой с большим темным абажуром, Гридлер указал музыканту софу с бархатистой бордовой обивкой. Опустился рядом сам. Его поза была лишена обычной элегантной небрежности, голос неестественно звенел, выдавая в нем строгость и ожесточенную взыскательность к самому себе. Это чувство только нарастало по мере того, как на лице Уанса изображалось и усиливалось нечто вроде смутного, выжидательного недоумения. - Я должен просить твоего прощения. Я… наговорил тебе кучу ни к чему нейдущих глупостей, Уанси, a propos de bottes, и с такой отвратительной злобой. Просто не знаю, что на меня нашло. Похоже, твоему безумному изобретателю пора лечиться. – Сказал он, улыбнувшись одним ртом. В глазах стояло прежнее сердито-страдающее выражение. – Ты, должно быть, здорово перепугался, малыш. Извини. Не обижайся. Повисла пауза. Гридлер длинно выдохнул через нос, нервно растирая в пальцах мелкие звенья цепочки от карманных часов, как вдруг Уанс, собравшись с мыслями, заговорил – спокойно и тихо: - Грид. Я не обижаюсь, не боюсь. Просто мне больно видеть тебя таким. Видеть, как ты мучаешь себя. Бизнесмен посмотрел в его глаза, и правда, там была она – пронзительная, нарывающая сердце боль. Защищая музыканта от других людей и их злых намерений, заботясь о его безопасности так, что это почти граничило с одержимостью, Гридлер, не замечая, ранил его сам. Всё, над чем он столь неустанно трудился, что было его единственным смыслом, теперь, казалось, утекало сквозь пальцы, валилось из рук, рассыпалось на глазах. Дурная бесконечность. Порочный замкнутый круг. - Тяжело тебе со мной приходится, Уанси, да? Вот почему я говорю, что ты мое бесценное сокровище: любой другой на твоем месте убежал бы сломя голову. В ответ Уанслер мягко погладил его щеку и пустил пальцы в волосы, бессознательно лаская кожу головы и чувствительное ушко. Но его лицо омрачилось какою-то невеселой задумчивостью: комплименты Грида заставляли гитариста таять, но он понимал то горькое, тревожное значение, что скрывалось в словах бизнесмена. - И опять тоже нет. Я никуда не уйду, Гридлер. Я даже не могу представить – как нельзя представить жизнь без сердца, без легких, без рук. Ты чувствуешь то же самое, я знаю... Просто ты не привык доверять. Полагаться на кого-то, кроме себя самого. - Каково это? – Грид выпалил вопрос поспешно, с пытливым напряжением в глазах и голосе, но тут же попытался перевести его в шутку. – Интересно было бы знать. С этими болванами из отдела продаж не расслабишься… - Хочешь, я покажу тебе, Гридлер, – Уанс накрыл его руку своей. – Каково это на самом деле? Он звучал серьезно и твердо, смотрел неотрывно, будто в самую душу. Но едва заметный румянец на веснушчатых щеках, но искра в глубине сине-серых глаз выдавали тайное волнение музыканта. Изумление, предвкушение, надежда на что-то, о чем Гридлер еще не знал, незримо передались ему и заставили сердце сжаться. Он мягко, с выдохом, произнес: - Да. Пожалуйста. И зажмурился от стиснувшей горло нежности, когда Уанслер просиял широкой, до милых ямочек, улыбкой и крепко поцеловал его в щеку. - Хорошо. Хорошо, Грид. Супер! – Восторг душил его. Он шутливо приосанился и поднял руку, согнутую в локте, прижал другую к груди. – Обещаю, ты не пожалеешь! - Конечно нет. – Бизнесмен поймал его ладонь и поцеловал в теплый розовый центр. – А теперь тебе пора отдохнуть. Это был долгий день. Мне еще нужно разобраться с теми бумагами. Он махнул в сторону рабочего стола, заваленного накопившимися за время их поездки отчетами. Уанс кивнул и шустро поднялся с софы, сразу сделавшись вдвое выше Гридлера, чмокнул его в покорно склоненную голову. Прежде чем затворить за собою дверь, он оглянулся на бизнесмена с озорной, добродушно-серьезной ухмылкой и ласково ему пригрозил: - Не засиживаться! И исчез. В повисшей тишине Грид сжал пылающие скулы ладонями: как же сильно он его любил. Как же мучился, и горел, и бредил этим угловатым, смешливым, доверчивым пареньком. Уанслер видел его всего – не только тот нарядный, чисто выбеленный фасад, что был доступен покупателям и поклонникам, многочисленным бизнес-партнерам, конкурентам, родственникам. Он видел его слабым, одержимым, отчаянным, обозленным на людей и на себя. Он окидывал всё безобразие истинных чувств и желаний Гридлера с выражением невинной правдивости, принимая его в свои объятия, отвечая ему тем же – Грид точно мог это ощутить. Какое-то неясное обещание иных, еще неведомых им двоим наслаждений слышалось бизнесмену во всем: в ответных поцелуях гитариста, более напористых и страстных, чем прежде, в пожатии его окрепших рук, в уговорчивом, успокоительном шепоте. Они заглушали отравлявшую разум тревогу, баюкали его порочную неугомонную душу. Гридлер не привык доверять, это правда: прежде у него не было человека, который мог, который хотел протянуть ему руку и удержать над той бездной, что, он чувствовал, готовилась проглотить его всякий раз, как бизнесмен пытался ослабить контроль. Этот человек пришел в его жизнь одним холодным мартовским вечером, пришел для того, чтобы остаться в ней навсегда. Этот человек был Уанслер. *** Канун Рождества в Тнидвиле выдался не морозным, но снежным и ветреным. Метель свистела и взвизгивала, сотрясая панорамные окна. Слуги, расчищавшие дорогу у центральных ворот, с усилием переступали по мокрому, глубокому снегу, крепкому и блестящему, как сахар. Тем более приветным, уютным и праздничным казалось блестяще освещенное, богато украшенное поместье. Здесь с самого утра не замолкал прилично-тихий, но необыкновенно оживленный говор: подготовка к торжеству, а вместе с тем и приведение в порядок всех годовых отчетов в доме и офисе монополиста напоминали нечто вроде слаженного, кропотливого священнодействия. И по мере того, как стрелка напольных часов в кабинете Грида клонилась к вечеру, этот гул мало-помалу угасал, а волнение бизнесмена, напротив, усиливалось. В конце концов он понял, что все звуки в поместье вымерли, что бумажная работа уж не удерживала его внимание ни на миг, что назначенное Уансом время подходило – и ему, Гридлеру, больше нельзя было трусить и прятаться. Они договорились, что музыкант отыграет свой последний концерт (место было выбрано памятное, символичное: тот самый бар, в котором они познакомились), а Гридлер будет дожидаться его в спальне. Раздетый по пояс. С повязкой на глазах. С зафиксированными спереди руками: самозавязывающийся тнид, предназначенный для одиночных практик шибари, имел большой успех на рынке – и на сей раз пригодился и самому изобретателю. Водитель должен был доставить Уанслера с минуты на минуту. Грид тщетно старался справиться с раздувшимся, преувеличенным временем; всё считал его по мерному треску секундной стрелки, постоянно, впрочем, сбиваясь. Жар от растопленного камина приятно обволакивал голый торс, но свет огня и гирлянд на пышной, под самый потолок, ели, не проникали под плотную тканевую повязку. Густой запах хвои и благовонный аромат трюфельных дров не помогал ему расслабиться, а, напротив, дразнил и без того подстегнутые возбуждением нервы. Он сидел на краю расправленной кровати, прислушиваясь не столько к своим мыслям (он не мог их разобрать от волнения), сколько к душевному состоянию, прежде никогда не испытанному. Грид привык, что жизнь вокруг него была стройна, отчетлива, послушна его воле и замыслам. Он ясно бодрствовал, ясно работал ум, очищенный от всякого сора, как отлаженный вязальный станок, и легко ему было в этой жизни властвовать, - отсюда его нездоровая тяга к контролю. Бизнесмен всегда предпочитал переработать, низвести себя до дьявольской усталости, лишь бы только не делегировать дело подчиненным (которым не доверял) или Уанслеру (которого не хотел нагружать). Теперь этот обыкновенно четкий мир формул, чисел и комбинаций казался ему призрачнее самой отвлеченной мечты. Он как бы обратился в мираж, и уже не было надобности о нем беспокоиться. Лучи сознания Гридлера сперва рассеялись, лишившись зрительной опоры, а затем проникли в тот очаровательный сон, где млеет и тает, как золотой дым луны, образ милого, ясноглазого музыканта, - точно такого, каким Грид увидел его там, у реки. Он весь был полон, весь проникнут ощущением Уанслера. И когда застывшая тишина поместья встрепенулась, как разбуженная птица, вначале от стука дверей, затем от быстро приближавшихся шагов в теплых сапогах, то Гридлер даже не вздрогнул от неожиданности, а только облегченно улыбнулся – наконец-то. Шаги миновали невидимый поворот лестницы, прошли по коридору, и Уанслер появился на пороге спальни. - Привет. – Просто сказал он. И даже в одном этом слове Грид смог расслышать столь знакомую ему радушную улыбку, кроткое любящее чувство, отозвавшееся в каждом уголочке души бизнесмена. Он поднял лицо навстречу подошедшему к постели музыканту – на него мгновенно пахнуло холодом, пославшим волну щекотных мурашек по всему его изнеженно-разгоряченному телу. Это было, словно Уанслер вышел к нему прямо из нездешнего, нечеловеческого мира вьюги, мрака и уныло завывавших северных ветров. - Ты задержался. Какие-нибудь проблемы? - О нет, - Спокойно отозвался Уанс и отошел, не поцеловав своего бойфренда, не прикоснувшись к нему, ничего. – Просто заехал забрать кое-что. Я не говорил тебе, потому что это сюрприз. – Добавил он, звякнув пряжкой ремня. Грид слышал стук каблуков по звучному паркету, затем неторопливые шаги мягких носочков; шорох снятой одежды, треск надорванной упаковки. Он чуть не застонал от накопившегося трепета, когда музыкант, упершись коленом в матрас, обхватил его за спину, чтобы подтянуть обездвиженного бойфренда на середину кровати. Касание было теплым: значит, специально согрел руки у камина, чтобы не доставить Гридлеру дискомфорт. Как только голова бизнесмена коснулась подушки, он завозился, любопытно прислушиваясь к шороху упаковки на прикроватном столике, и спросил: - Что-нибудь для оральной фиксации, да? - Боюсь, нет. Тебе еще придется поболтать со мной. – Спокойно отозвался Уанс, и, Грид мог поклясться, подмигнул – хотя монополист не мог видеть. – И потом, уверен, это кое-что намного лучше. Пришлось брать их под заказ. Знаешь, в кондитерских не протолкнуться в это время… Но для меня сделали исключение. Грид услышал в его голосе небрежно-самодовольную ноту, которая – странное дело – невероятно шла его некогда зажатому бойфренду, и невольно улыбнулся от гордости; но вдруг почуял на своих губах теплое дыхание Уанса с примесью какого-то тягуче сладкого запаха. - Открой рот. – Прошептал он невнятно, неразборчиво, как бы удерживая что-то за щекой. Бизнесмен послушался – и вот оно: первое, утоляющее-вкусное движение губ, за ним еще одно, еще. Горячий язык Уанса в его оголодавшем за сутки разлуки рту, заполняющий собой все, и бархатистый паточный вкус. Грид коротко и удивленно застонал в поцелуй: на зубах таяли мелкие, неразжеванные, но размякшие в их с музыкантом слюне кусочки. Сливочно-сахарная нежность, удовольствие, которое так хотелось тянуть и тянуть… Гридлер не мог бы спутать эту текстуру ни с чем: его любимое маршмеллоу, а на вкус – что-то вроде трюфельных плодов с имбирем, как в рождественских печеньях. Уанслер не торопясь вылизывал млевшего от наслаждения бизнесмена и отстранялся только для того, чтобы оторвать еще один кусочек сладкого угощения, затем аккуратно разделить его на двоих в поцелуе. Это было странно томительное в своей повторяемости, до ужаса интимное действо, не на шутку увлекшее их обоих надолго, надолго – пока Уанслер, наконец, не нашел в себе силы выпрямиться. - У меня теперь все руки в маршмеллоу, Грид. Это твоя вина. – Протянул он, шутливо жалуясь, и ущипнул монополиста за затвердевший сосок, так что тот тихонько ахнул. – Может, поможешь?.. И осторожно прикоснулся к его губам. Гридлер живо принял пару липких пальцев, сразу глубоко, трудолюбиво, обводя их языком и сглатывая. Уанслеру настал черед смущаться и трепетать: ощущение шелковистых касаний к стертым от игры на гитаре подушечкам навевало множество воспоминаний о том, как эти самые губы обтягивались вокруг его члена, скользили вверх и вниз, доводя музыканта до совсем уж неслыханных вершин удовольствия. Он тихо, восхищенно бормотал: - Черт возьми, люблю твой рот. Нежный, как крыло бабочки, сладкий, как ее молоко… - И, не без сожаления вынув пальцы, спросил: - Так хочу попробовать его, Грид. Что скажешь? Бизнесмен согласно замычал, кивнув пустой головой. Над ухом тут же раздался пробравший до мурашек шепот: - Цвет, детка. Грид сглотнул, ощущая, как краснеет до ушей, и проговорил не слушавшимся языком: - Зеленый. Очень зеленый. Большего Уансу не требовалось. Он подвинулся вперед, провел по нижней губе Гридлера приоткрытой головкой, мокрой от соленого, - на контрасте со вкусом маршмеллоу, - предэякулята. И снова: обволакивающая нежность узкого рта, жадной глотки, воспринимаемая теперь с небывалой, до дрожи, остротой. Грид, поторопившись, давится, но не пасует, не пытается вырваться, конечно нет. Он ужасно любил брать у Уанслера в рот. Так было всегда, и так было привычно: сжать его бедра, плотно насадиться горлом, чтобы звезды из глаз посыпались, заталкивать в себя, пока не упрешься носом в кучерявые лобковые волосы. Мысленно сказать себе – «Закрой глаза. Расслабься. Позволь этому произойти», трахать своего душеньку до хрипоты, до синяков на задней стенке глотки – Гридлер очень хорошо все это знал и умел. Казалось, что размер музыканта, внушительный, больше среднего, воспринимался бизнесменом как вызов. Но на сей раз Уанс был тем, кто вел в этой игре. Он оперся на резное изголовье рукой, другой взял Грида за волосы: не чтобы насадить на себя глубже, скорее наоборот – обездвижить. Музыкант с трудом и поначалу несколько неуклюже покачивал бедрами, стараясь подобрать устойчивый, размеренный ритм, который бы не ранил бизнесмена, не заставил его задыхаться. Уанс был осторожен. Уанс не давал ему больше, чем он мог бы выдержать – хотя сам Гридлер обожал бесконечно доводить себя до самых крайних пределов, словно это забавляло его: искать ту степень натяжения, от которой он, наконец, переломится. Теперь он был лишен контроля над ситуацией, не мог ни двинуть головой, ни взяться за музыканта руками. Но тот овладевал им так мягко и терпеливо, что легкая паника, охватившая монополиста от непривычной скованности и темноты, очень скоро сошла на нет. Гитарист блаженно запрокинул голову, и прорезался его голос – хриплый, разобравший Гридлера до каждого нервного окончания: - Ах – черт! – как же хорошо… И это было хорошо. Напряжение и страх сделать что-нибудь не так наконец оставили Уанслера. Теплые волны удовольствия подхватили и закачали его: вверх – заправить Гриду за щеку, потереться головкой об изумительно нежную слизистую, вниз – погрузиться глубже, глубже, до влажного заикающегося звука в надувшемся горле. Монополист бездумно застонал в член, жадно втягивая щеки, стараясь приласкать языком вельветовый испод ствола, и тут Уанслер не выдержал. Он насилу успел податься назад и жестко сжал себя у основания, чтобы не кончить. Придушенный возглас Грида зазвучал ему, как из-под толстого стекла: - Да, Уанс, на лицо, на мое лицо, пожалуйста! Музыкант окинул своего бойфренда плывущим взглядом: волосы, обычно аккуратно уложенные, теперь торчащие во все стороны, жалобно заломленные брови, бессовестно раскрытый рот… И усмехнулся, все-таки удержавшись от искушения: - Я не буду кончать тебе на лицо, Гридлер. Я имею в виду, не так скоро. – Добавил он с обычною своей рассеянной ужимкой. – У нас еще весь вечер впереди, да? И тут бизнесмен ощутил, как проворные, легкие пальцы запорхали на его торсе, животе и поясе брюк с низкой посадкой. Они уж не могли скрыть его возбуждения, но пока скрывали тот сюрприз, который монополист, в свою очередь, приготовил для Уанслера. Грид тяжело сглотнул: беспричинное беспокойство снова охватило его. Ничто новое не могло быть не страшно по своей неизвестности; но страшно или не страшно – все-таки оно уже совершилось в его душе давно, давно, и теперь им двоим оставался один последний шаг до того, чтобы… Серебряная пуговица выскользнула из миниатюрного пазка, звонко вжикнула молния. Уанс стянул плотную ткань брюк ниже, ниже, различая в тусклом полусвете тонкое, изысканно отделанное зеленое кружево, тугие полоски подвязок, красноватый кончик головки, выдающийся над кромкой тесных трусиков – стянул и замер, не говоря ни слова. Сердце Гридлера мгновенно провалилось, – неужели не понравилось? – как вдруг: порывистое, жадное движение, пара сильных рук, вцепившихся в бедра, приподнявших его над постелью. Музыкант прижался к паху бизнесмена лицом, вылизывая его возбуждение прямо через ткань, давя широким влажным языком, постанывая, нечленораздельно бормоча какую-то ересь. Грид дернулся всем телом, беспомощно завозился, стараясь выпутаться из брюк, чтобы раскрыться для Уанслера шире – тот буквально ничего не замечал, целуя невесомую материю, втягивал ее в рот вместе с нежной кожей на внутренней стороне бедра, оставляя жадные, неряшливые метки. Так бы, кажется, его и съел, если бы опьяненный, помутившийся взгляд не наткнулся на светло блеснувший за полупрозрачным кружевом металл. Музыкант озадаченно выпрямился, сдвигая скатавшиеся в тонкую полоску трусики: так и есть, вот же оно. - Гридлер. Ты помнишь, о чем я просил? - Сходить в душ и хорошенько вымыться. Подготовить себя для тебя. - Да. И только. - Уанс взялся за металлическую ручку и демонстративно подвигал пробку туда-сюда. Он тянул - тугие мышцы аппетитно обтягивались вокруг широкой части игрушки, загонял обратно - они жадно принимали ее с пошлым хлюпающим звуком. Грида так и подбросило на постели. Он отвечал, давясь стонами: - Я - ахх-ха - я решил накинуть кое-что сверху. Подарок - ах, Уанс! - постоянному клиенту. На его искаженном страстью лице заиграла кривоватая улыбка. Но приятные, растравлявшие желание движения прекратились, и бизнесмен разочарованно заскулил, вильнув бедрами навстречу ушедшему прикосновению. - Но это не то, о чем мы договаривались. Музыкант звучал непривычно серьезно, но не строго, с вопросительной мягкостью в голосе. Она-то, однако, и заставила Грида напрячься - может, он действительно перегнул? Может, Уанслер так хотел растянуть его сам, что обиделся на своеволие бизнесмена? - Не то. - Он настороженно сглотнул. И вздрогнул, когда горячий, томный шепот зашелестел над самым ухом: - Ты просто не стерпел, не так ли? Не мог дождаться, когда я приду и возьму тебя сам? Так отчаянно хотел мой член в своей заднице? Этих головокружительно грязных слов вполне хватило для того, чтобы внутренности бизнесмена окатило жаром, как от глотка хорошего виски. Но та нежная настойчивость, добродушная хитринка, с которой они были произнесены, которую Гридлер так знал и любил в тоне Уанслера, завела его буквально с пол-оборота. Он застонал, призывно выгнув спину: - Да, черт возьми, да! Сделай это прямо сейчас, я готов... Но Уанс, казалось, специально медлил: медленно вытянул пробку из судорожно сжавшегося колечка мышц, медленно надавил на него двумя пальцами, массируя снаружи. Гридлер ахнул, вслушиваясь в новое ощущение с восторгом и страхом. Пальцы Уанса ощущались совсем иначе, чем его собственные, но ощущались хорошо, ощущались правильно. Нежные, уверенные подушечки дразняще скользили по часовой стрелке, затем проезжались вверх-вниз, надавливая в легко подававшийся центр, но не входя. От этих незатейливых ласк у Грида внутри разгорался пожар. Кайф завязал низ живота, по ногам разлилось блаженное онемение, в голове забилась, вспыхивая, одна настойчивая мысль: еще, еще, еще. Осознание того неведомого, несравненно большего удовольствия, которое эти касания предвещали, только пуще подстегивало бизнесмена. С его губ срывались мягкие, томные, как в эротическом трансе, стоны: - М-м, м-хм, да, Уанси, вот так... Музыкант завороженно смотрел на крупные капли прозрачного лубриканта, что сочились из Грида, размазывал их, приоткрывал хорошо разработанный вход до нежной розовой середины. Уанс не мог сдержать щемящей радости, которая охватывала его всякий раз, как Гридлер ему что-нибудь дарил. Его тепло, его анималистический мускусный запах, сама небывалая откровенность позы ощущались великолепно - так, как музыкант и представлял; намного лучше, чем он представлял. Собственный член болезненно дернулся. Уанслер очень долго этого ждал. Изрядного труда стоило не войти в Грида прямо здесь и сейчас, как он сам просил - нет, умолял всем своим видом. Проведя напоследок ладонью меж бесстыдно расставленных ног, Уанслер оторвался от него под протяжный протестующий стон. Кровать скрипнула, перемещая вес гитариста. Гридлер ощутил тепло его дыхания на своем лице и сладко вздрогнул от изумления: поцелуи, поцелуи запорхали по его губам, щекам, шее. - Потом покажешь, как ты это делаешь. - Уанс произнес это глухим, неузнаваемым для самого себя голосом. - Мне нравится, Грид, конечно нравится. Но ты действительно должен научиться мне доверять. Тонкие длинные пальцы легли на зацелованное горло, огладили его по всей теплой трепетной длине, а потом остановились на точках пульса. Бизнесмен замер, приоткрыв рот: неужели он и вправду собирался это сделать? Грид проделывал такое сам, несомненно, но никогда не задумывался о том, каково это - быть в принимающей роли. - Зеленый, Гридлер? - Уанс мягко пробормотал, наклонившись к самому его уху. Рука выжидательно покоилась на шее. Большой палец нежно гладил судорожно бившуюся точку, терпеливо описывал миниатюрные круги. Нужно было решаться. Не рассуждая, не взвешивая «против» и «за», бизнесмен понял вдруг, что Уанс был тем одним, которому он мог довериться беззаветно и безусловно, доверить даже свою собственную жизнь. Не разум, а сердце подсказало ответ: - Зеленый. Уанс ловит его на полуслове, на полувдохе. За миг перед тем нежные пальцы сжимают шею Гридлера с непривычной жесткостью, хватаются за него, как утопающий за соломинку – буквально, а не фигурально: в этом движении монополисту почудилось что-то отчаянное, хищное, неподконтрольно инстинктивное. Приступ эйфории пронзил его синхронно с первым болезненным спазмом в стесненной груди. Удушение ощущалось как прыжок в пустоту; но в тот момент, когда жжение в легких становилось непереносимым, и Грид непроизвольно дергал ослабевшими ногами, и зловещая тьма, казалось, готовилась окончательно его поглотить – в этот-то самый момент на помощь поспевал всё контролировавший Уанс. Он отпускал его, и успокаивал, и нежил, и жалостливо ворковал на ухо что-то, чего Гридлер все равно не мог понять: блаженная легкость наводняла парализованные пережитой паникой мысли, но не давала полностью прийти в себя, пока что нет. Рука музыканта вновь наддавала на дыхательные пути, не пережимая их до конца, и Грид давился сиплым стоном, походившим на скрип приспущенного воздушного шарика. Онемение разливалось по телу волной. Наступало время вне бытия: кипящее, жгучее, разрушительное. Но тут хватка Уанса исчезла совсем: музыканту нужно было придержать себя одною рукой, другою развести бедра Гридлера, чтобы наконец-то в него войти. Тот не дергался, не вырывался: резко хлынувший поток кислорода наводнил все тело небывалой негой. В сравнении с этим меркли самые безбашенные игры с бордельными мальчиками. Для них это было только постылой, утомительной работой – для него очередной дозою новизны, призванной заткнуть хотя на миг свербящую внутри пустоту. А теперь он был так полон, так упоительно полон Уанслером, и обожал его, как никогда, до последнего градуса безумия. Монополист весь обмяк и мелко, сладостно задрожал, взывая к тому, в чьих руках он чувствовал себя, свою душу и свою любовь. Ответом ему были беспорядочные смазанные поцелуи на влажных губах да ощущение горячей, пульсирующей тяжести: это музыкант толкнулся в легко подавшийся, блестящий от смазки вход – и сам же осекся. В Гриде было невероятно горячо и здорово. Удовольствие было ошеломительное, жгучее, упоительно интенсивное - одно из самых сильных, что Уанс когда-либо испытывал. Тугие горячие мышцы плотно сжались вокруг него в инстинктивном спазме, пронзившем весь состав бизнесмена, и музыканту пришлось больно прикусить губу, чтобы не застонать в голос. Он посмотрел на раскрасневшееся лицо Грида: разинутый рот ловил дрожащие вдохи, густые брови взметнулись в каком-то просветленном изумлении. Спертый воздух, разогретый частым дыханием, напоенный плотным запахом пота и секса, еще никогда не казался Гридлеру таким сладким. Драгоценные, ничем не стесненные вдохи, которые хотелось смаковать и перекатывать на языке, как дорогое вино, награждали изголодавшийся по кислороду организм щедрой порцией адреналина. Чувствительность была колоссальной. Уанс едва вошел в него, едва начал покачивать бедрами, продвигаясь глубже - а Грид уже ощущал себя заполненным до отказа. Но бесконечная, отчаянная жадность проходила по телу тяжелыми волнами, свербела под кожей, как стая кровожадных паразитов. Он нетерпеливо дернул бедрами, он запричитал, как в бреду: - Еще, еще, еще, Уанси, ну же! Черт, я хочу твой член, хочу его весь, хочу больше, пожалуйста... Но Уанслер не дал ему больше. Уанслер легко перебрал пальцами на горле бизнесмена, погладил судорожно прыгавший кадык - не чтобы сжать, но чтоб напомнить, что рука все еще находилась там. Одновременно с этим Грид ощутил, как другая ладонь, - широкая, теплая, - приласкала ногу в тнидовом чулке, скользя по нежной ткани, пожимая аппетитный изгиб бедра. - Грид, ты обалденный. Ты ощущаешься так... - Он уложил ногу бизнесмена себе на плечо, любовно потерся об нее щекой. Угол несколько изменился, и оба содрогнулись, как от легкого разряда тока. - Ах! - так хорошо, просто великолепно. Тут его голос понизился и зазвучал так смущенно, интимно и доверительно, что у Гридлера пошли мурашки: -Ты любитель укрупняться, не так ли? Чувствуешь, как я расту внутри тебя? - О да, детка! Такой большой, просто огромный. Не сдерживайся, Уанси. Трахни мою узкую задницу так, чтобы я не смог ходить. Сильнее, жестче... Музыкант тихонько усмехнулся, чувствуя, как сердце щемит от жалостливой, понимающей нежности. Легкий дискомфорт заводил и его самого. Уанс любил, когда Грид брал его чуть более поспешно, более нетерпеливо, чем всегда. За время их отношений тело музыканта идеально приспособилось к размеру, форме, тяжести члена Гридлера. Полгода регулярной близости позволили, в конце концов, пренебрегать основательной подготовкой, если времени недоставало или им было невтерпеж. Но Грид принимал в себя Уанса впервые. Музыкант прислушивался к телу бизнесмена: оно еще боролось с чужеродным ощущением, и мышцы подавались неохотно и болезненно сжимались с каждым новым толчком. Но и это было упоительно, потому что было впервые, - и вместе с тем напоминало Уанслеру, как монополист любил иногда взять его к себе на колени, чтобы подарить своему бойфренду хороший, методично-медленный массаж лица. Он говорил: закрой глаза, mon petit canari, он говорил: расслабься, и музыкант бы ни за что не смог перебороть возбуждение, расползавшееся в низу живота, если бы только не та сонливость и блаженная нега, которая накрывала его, – стоило осторожно-проворным пальцам погладить напряженные скулы, лоб, помассировать виски или челюстные суставы. Гридлер невесомо прислонял согретые прикосновением подушечки к векам Уанслера, просил его пошевелить зрачками и изумленно хохотал от странности ощущения. Потом принимался пересчитывать веснушки на щеках музыканта, пушистые, с медноватым отливом, ресницы, бормоча себе под нос, так что Уанс, в конце концов, засыпал, свернувшись на его груди, как сморённый лаской котенок. Забывшись, гитарист запрокинул голову, протяжно застонал, толкаясь в Грида, может, чересчур поспешно и глубоко. Но прежде, чем успел себя одернуть – монополист вскричал под ним с совсем неслыханным упоением, замотал головой, сладко содрогнулся всем телом. Это Уанс задел в нем что-то, что-то, заставившее их забыть о всех предосторожностях, о всех условностях затеянной ими игры. Музыкант припал к нему весь, навалился, шалея от свободы размашистых, в полную силу, толчков, и вслепую нашарил взмокший затылок Гридлера, потянул узелок на повязке… В первый миг щадящий свет торшера ударил по глазам, как ослепительные вспышки надоедливых папарацци. Едва сморгнув слезы со склеившихся под тканью ресниц, бизнесмен наконец, наконец-то увидел Уанслера. Растрепанные волосы, небрежно заправленные за розовеющие ушки, влажно блестящие губы, невероятно милый румянец на пухлых щеках (Гриду так и захотелось прихватить их зубами), а главное - пьяный от страсти взгляд. Бизнесмен знал это выражение, и очень хорошо: Уанс всегда смотрел на него так, когда сам изнемогал, и трепетал, и извивался в его объятиях, пока Грид дарил ему утренний оргазм вместо кофе в постель, или помогал расслабиться среди рабочего дня, или ласкал его в душе, или... Словом, монополист неслабо пристрастился держать с ним зрительный контакт, следя самозабвенное, тающее на языке удовольствие, переходящее в безмятежность слабоумия; и вместе преданность столь полную, столь отчаянную, как будто от Гридлера зависело, умрет он или останется жить - сердце бизнесмена мигом отзывалось на все, что говорили ему эти необыкновенные глаза. Это было, как довести до оргазма непорочного ангела, как исполнить влажную мечту влюбленной по уши школьницы. Разница была только в том, что теперь Уанслер взял все в свои руки - буквально, Грид точно чувствовал, как на крепко стиснутых ягодицах проступали лиловые синяки. Уанс преследовал это новое, открытое им в бизнесмене удовольствие подобно лису, напавшему на свежий след зайца: так же голодно и неустанно. Он буквально припечатал Гридлера к постели, навалившись всем весом, и долбил одну сладкую, пульсирующую точку где-то глубоко внутри него; вскидывал бедра на излете, оставаясь лишь одной головкой, и въезжал обратно с такой силой, словно его кто-то толкал в поясницу. На другое утро монополист изведется от боли в бедрах и промежности - тех местах, куда гитарист беспрестанно врезался, точно бы желая продырявить Грида насквозь. Он увлекся, как в запале физического труда, как в порыве музыкального вдохновения. Он не мог и помыслить о том, чтобы сменить угол или уменьшить амплитуду толчков: сказывался недостаток опыта, да и просто адское желание трахаться, затмившее собою все, лишавшее способности соображать. Гридлер таял, млел, ломался под ним, кричал его имя и умолял не останавливаться. Это было единственным, что имело значение для Уанса; это и то, как бесконечно хорошо ему было в этот конкретный момент - в этот, и в этот, и в тот, следующий... Вытаращив глаза, обронив раскрытым ртом слюну, как-то неестественно изогнувшись и вместе с тем сотрясаясь всем телом, Уанслер совершенно неожиданно для себя кончил. Он резко подался бедрами назад и выскользнул из уже сочащейся его семенем дырки, пачкая зеленые чулки и подвязки липкими белесыми струйками. Удовольствие захлестнуло его, наводнило голову блаженным дурманом, так что музыкант опомнился не сразу, не вдруг; а когда все-таки овладел собой и сфокусировал взгляд на Гридлере, то содрогнулся от стыда. Его милый бойфренд, все еще связанный, не способный дотронуться до себя, по-прежнему был возбужден до предела – напряженный, побагровевший от накопившегося жара член сиротливо лежал на его впалом животе, подрагивая мокрой головкой. - Черт, - Уанс рассеянно утер себе рот, выпрямляясь. – Ты еще не кончил. Бизнесмен завороженно оглядел жемчужно-белый беспорядок, оставленный Уанслером, затем его очаровательное, встревоженно-заботливое выражение. Жалость и любовь, и готовая на все нежность знакомо сжали ему сердце. Он едва успел открыть рот, хотел сказать: не беспокойся, Уанси и: только развяжи мне руки, Уанси, я сам со всем управлюсь, как вдруг голова музыканта живо юркнула между его расставленных ног. Горячее дыхание опалило растравленную желанием, чутко отзывавшуюся на всё кожу, так что Гридлер ахнул от восторга и неожиданности. - Ах, Уанс, что ты… - Просто… хочу прибрать за собой. Он невнятно пробормотал это и прошелся языком по всей его промежности, длинно, снизу вверх. Затем толкнулся кончиком в судорожно сжимавшуюся вокруг непривычной пустоты дырку, глотая собственную сперму, и уперся носом в подобравшуюся мошонку, шумно втягивая упоительно крепкий анималистический запах. Грид зажмурился, выгнул шею, закусил шелковый уголок подушки, не в силах не дрожать, не скулить, не краснеть до кончиков ушей. Он был уже так близок, так полон остывающего ощущения члена Уанса в себе, что движения его скользкого, горячего, трепетного языка отзывались вдвое, втрое преувеличенным фантомным удовольствием. Не переставая трахать бизнесмена языком, втягивая щеки, раскрывая рот до ломоты в челюсти, Уанслер отпустил его бедро, потянулся к сведенным на животе рукам и сжал теплую, покрытую засечками от порядочно отросших ногтей ладонь. Этого-то простого, щемящее невинного жеста оказалось достаточно, чтобы подвести Гридлера к краю. Оргазм настиг его, подмял под себя, вышиб дыхание из груди. Липкая сперма брызнула на парчовое покрывало, пара перекипевших капель потерялась у Уанслера в волосах, склеивая спутанные смоляные локоны. Пока Грид приходил в себя, музыкант пристроился рядом, перекинув через бойфренда ногу, улегся головою ему на плечо. Всё казалось тем же, чем и всегда: и доверчивая, льнущая уязвимость их тел, и комфортная тишина, прерываемая только слабыми звуками невесомых, вслепую, поцелуев. Но было и еще что-то, прежде не испытанное, вставшее на свое место, как недостающая деталька пазла. Гридлер наслаждался чувством совершенного покоя и защищенности, облегчением всех натянутых душевных струн. Уанслер ничего не желал, потому что обладал всем. Это было поделенное на двоих сокровище – не то, которое дорого обрести, но то, с которым труднее всего расстаться. И все же ничего на свете не могло избавить бизнесмена от полубессознательной тяги ублажать и утешать своего душеньку, и ухаживать за ним, предупреждая любые просьбы. - Ты не голоден, Уанси? – Промурлыкал он, потираясь носом о мягкие вороные волосы. – Я не мог оставить нас без праздничного ужина. Нам накроют, стоит только позвонить. Интересно, куда я дел… Он было собрался потянуться за колокольчиком на прикроватном столике, но тут же осекся: заметил, что руки по-прежнему были связаны. Уанс, уютно хохоча, распутал тонкие запястья бизнесмена из плена тнида и любовно их осмотрел: следов почти не осталось, качество их продукции говорило само за себя. - Я мог бы покормить тебя с рук. - М-м, sonne bien, сокровище. - Отозвался он, утирая испарину и сперму с их тел повязкой. – Впрочем, эдак ты меня совсем разбалуешь. Тебе понравился подарок, Уанс? – Спросил он вдруг совершенно серьезно, безо всякого перехода, с затаенным волнением в голосе. Вместо ответа музыкант только обнял его лицо ладонями, принуждая посмотреть на себя. - Дурацкий вопрос. – И тут же поправился, извиняясь за нечаянную резкость. – Конечно да, Грид, конечно. Как иначе. И… понравился ли тебе твой? – Добавил он, смущаясь чего-то. Тихая, понимающая улыбка тронула тонкие губы монополиста, и он, чуть погодя, кивнул: всё равно, никто из них не нуждался в словах. Лучшим ответом был язык их тел, их идеальная отзывчивость и сонастройка, взаимное проникновение всех чувств, и та открытость и доверие, что Уанслер в нем увидел и разгадал – первый и единственный из всех людей, когда-либо знавшихся с Гридом. - Так что насчет ужина, детка? - Я за. – Музыкант шумно зевнул. – Только дай мне еще пять минут… - С удовольствием. Потопив друг друга в объятиях, оба незаметно погрузились в блаженную бездну дремоты, в которой теплые остатки пережитого счастья мешались с чувством счастья предстоящего. Снаружи, не переставая, шел снегопад.