— Поймите, это интернат для детей-инвалидов. Мы не берём здоровых детей.
Вранье. Я сидел на стуле рядом со своей матерью и качал ногой в туго зашнурованном кеде. Как только мы зашли в здание, мимо нас прошла компашка моих ровесников в кожанках, и выглядели они совершенно нормально. Если не считать, конечно, нечеловеческого гогота, который они издавали. Но это уже мелочи… Директор просто набивал цену, которую матери придется отвалить, чтобы меня здесь держали.
— Только в редких случаях…
Директор вновь заводит свою шарманку. Я вздыхаю и кошусь на мать. Она, видимо, очень сильно хочет меня оставить здесь, раз готова отвалить сумму, названную директором.
Кабинет, увешанный записками. Сколько их тут? Сотни? У него что, склероз? И эта кукла…
Я ежусь и отвожу от нее взгляд. А директор все вещает…
Сцепляю руки в замок и сижу. Хочется курить, а сигареты в кармане брюк как назло давят на бедро.
С горем пополам директор соглашается. Вид у него при этом очень даже довольный и ничуть не смущенный тем, что он только что попросил раза в два, если не в три, больше, чем нужно.
— Тогда, будем считать, что мы договорились, — растягивает он и скалится услужливо, протягивая матери ручку, чтобы та подписала какие-то бумажки. На меня он не смотрит с того момента, как мы зашли в этот кабинет. Я хмыкаю, наблюдая за резкими движениями материнской руки по бумаге. Кому будет приятно смотреть на такое лицо? Другой бы, на моем месте, давно завесился бы паранджой, закрылся бы маской…
Я выпрямляю плечи и сажусь поудобнее. Стул слишком узкий…
Волосы стянуты в хвост, и все на виду, смотри — не хочу.
— Тогда, я провожу мальчика в группу, — сложив все бумаги в папку с моим именем, директор поднимается. — Очень приятно иметь с вами дело.
Мы с матерью не прощаемся. Только забираю сумку, что стоит рядом с ней, и, не оборачиваясь, иду за директором. В коридоре сразу становится легче дышать.
Лестница, двери. На меня налетают надписи. Они украшают все стены, свиваются, налезают друг на друга. Большие и маленькие, разноцветные, чёрные, перемешиваются так, что разобрать, что тут написано очень тяжело. Интересно, это вообще поощряется дирекцией, что-ли?
Чем дальше мы идем по коридору, тем больше надписей, а к ним примешиваются еще и рисунки. Некоторые вполне интересные. Бык, например…
Я не приглядываюсь, слишком быстрый темп у директора, а мне надо ведь за ним успевать. Чуть не врезаюсь в его спину, когда он останавливается. Дверь с меловой четверкой. А пространство вокруг неё очень чистое. Намного чище, чем рядом с другими комнатами.
Он не стучится, просто открывает дверь. По тамбуру проходим быстро, и я замечаю несколько колясок у стены. Потом еще одна дверь открывается, и наконец-то жилое помещение.
— Ого! — слышу я из одного из углов, пока директор что-то монотонно бубнит про новенького и хорошее отношение. Потом, не глядя на меня, разворачивается и покидает комнату.
Комната вообще странная. Две двухъярусные кровати, и четыре одноместные, составленные вместе. Это так тут спят? Сомневаюсь, что это удобно…
Стены до потолка забиты вещами. Груды кренятся в стороны, и, кажется, вот-вот упадут, но почему-то не падают. И люди.
Первым мне на глаза попадается лохматое нечто с большими глазами. Пацан увешан бусами, подвесками, браслетами и значками, в нескольких жилетках и майках, и мне очень интересно, не жарко ли ему. Тот таращится удивленно, но быстро ойкает и потирает ушибленное ребро. Светловолосый парень рядом с ним недовольно шикнул ему «не пялься так» и ткнул под ребра. Длинноволосый блондин с узким аристократичным лицом, похожий на эльфа. Красивый, черт побери. Каким я был. Раньше.
Ставлю сумку на пол.
— Ну…здрасьте, соседи, так полагаю.
И тут тот лохматый взбрыкивает и слетает с кровати так, что я не успеваю заметить в первые секунды, как он умудрился это провернуть. А потом вижу его на полу, стремительно ползущего ко мне. И хочется нервно усмехнуться, но я молчу. Выглядит жутковато.
— Привет-привет! Приятно познакомиться! — его голос громче чем я ожидал. Не нахожу ничего лучше, чем сесть на корточки. Было бы очень странно разговаривать с ним сверху вниз. Странно и неуважительно. — Новенький, новенький! Очень интересно выглядишь! Я бы даже сказал, экстравагантно! А откуда у тебя эти шрамы?
Я усмехаюсь. А что говорить? Люди, увидев мое лицо, предпочитают на него не смотреть. От бровей и до подбородка лицо исполосовывают уродские шрамы.
— Табаки.
Голос предостерегающий. Я поднимаю голову в поисках его обладателя. Рядом с нами опускается лысый. И, кажется, безрукий, потому что в рукавах майки я не вижу ничего. Зеленые колкие глаза и кривоватый нос. Я облизываю пересохшие губы кончиком языка.
— Ну что? — недовольно ворчит, как я понял, Табаки. Очень интересное имя. Хотя это мало напоминает имя. Может, кличка? — Уже и поинтересоваться нельзя! У нас, вообще-то, цивилизованное общество!
— Вот именно.
Мне выделяют место на общей кровати. Совсем крохотное. И в шкафу тоже. После короткого знакомства узнаю, что красивый блондин — Лорд, а лысый — Сфинкс. Больше в спальне никого нет, Сфинкс говорит что-то про приход вожака, и у меня есть вопросы, но задавать их не хочется, поэтому я, убедившись, что курить здесь можно и обзавевшись пепельницей, залажу на подоконник и выуживаю из брюк пачку сигарет.
Интересно то, что здесь нет имен. Я затягиваюсь и выпускаю в воздух клубы дыма. Клички? И это удобно? Еще одна затяжка. Но мне придется привыкнуть, раз я теперь здесь. Не портить же со всеми отношения только из-за того, что мне в теории могут придумать какую-то обидную кличку. Хотя я уже могу предугадать все возможные варианты...
Стряхиваю пепел и давлю окурок.
Смотрю в окно и ловлю свое отражение. Рубцы задевают даже губы, делая один из уголков рваным. Как же я радовался тогда, что глаза не задело. Со вздохом достаю вторую сигарету.
Хлопает дверь и в комнату входит… не знаю пока, кто входит, но выглядит он как дистрофик на последней стадии. Табаки при его появлении оживляется.
— Слепой, а у нас новичок!
Слепой… значит, он не видит? Хотя, это могла быть метафора.
— Опять? Акула зачастил, — говорит Слепой, и я еле могу его расслышать, хотя между нами нет и трех метров. — Где?
— На подоконнике сидит.
Когда Слепой подходит ближе, в нос ударяет запах немытых волос и...земли? Травы? Глаза белесые, почти в цвет лица, значит, и правда слепой. Уголки рта в чем-то белом. Пальцы на руках длинные и тонкие, каких я в жизни не видел.
— Кличка?
— Еще не окрестили. Он тут минут двадцать. Хотя говорящие клички так и просятся. Но если Сфинкс молчит, то, значит, тут можно придумать что-то поинтереснее, — тараторрит Табаки, чем-то заманчиво при этом хрустя.
К моему лицу тянутся пальцы.
— Не против?
Я пожимаю плечами, но по долгому молчанию спохватываюсь и отвечаю:
— Да пожалуйста.
Его руки холодные. Сигарета тлеет у меня в пальцах. Он исследует сначала мой лоб, и наткнувшись на рубцы, замирает. Его лицо каменеет. Пальцы продолжают обследование. Вообще, жутко, наверное, со стороны выглядит.
Слепой щупает нос, исполосованный двумя толстыми рубцами, щеки, одна из которых сохранилась, а вторая — рубцеватая, подбородок.
Закончив инспекцию, руки он убирает, но не отходит. Его взгляд плавает, и я отчётливо чувствую, когда он проходится по мне. Ежусь от прохлады, пробежавшей по позвоночнику.
— Как так вышло?
Как так вышло? Это он о шрамах, скорее всего. Я и сам не помню, как так вышло, но как-то вышло — одним днем я просто очнулся в больнице, с сидящей у кровати матерью, смотрящей на меня с ужасом и отвращением. То, что было до, я не помню.
— Как-то вышло, — я пожимаю плечами и давлю окурок. — Просто однажды очнулся в больнице с бинтами на лице. И ничего не помнил.
Как будто не жил до этого. Хотя тогда мне уже было двенадцать.
Слепой кивает, лицо его задумчиво, глаза плавают.
— И ты вообще ничего не помнишь? Совсем-совсем? Амнезия, что-ли? — черезчур громкий и живой голос Табаки заставляет меня вздрогнуть. Я поворачиваюсь к нему.
— Я не помнил даже своего имени. Как будто мне просто подтерли все воспоминания.
Хорошо, хоть ушли только воспоминания, а не навыки.
Эти четыре года восполнили, как могли. Рассказами, фотографиями, людьми. Некоторые воспоминания даже вернулись. Но не в том объёме. Я живу всего четыре года.
— Но я предполагаю, что это какой-то дикий зверь. Мы жили рядом с лесом, так что вполне возможно, — я неопределенно взмахиваю рукой. Возможно как раз поэтому после выписки из больницы мы сразу переехали в город.
Я выкуриваю еще одну сигарету, наблюдая, как за окном темнеет. После чего все же решаю разобрать сумку.
В четвертой уже выключены практически все лампы, поэтому рыться в сумке приходится в полумраке. Небольшой набор вещей отправляется на полку в шкафу, туда же и сама сумка. Место на кровати мне выделено возле самого края, ближе к тумбе. Вроде бы, я буду делить ее со Сфинксом. Нижние две полки заняты чужими вещами, так что я раскладываюсь на оставшуюся верхнюю, закидывая туда расческу, зубную пасту со щеткой и старый касетный плеер с наушниками. Стопка кассет отправляется следом.
Потихоньку в комнату стягиваются люди. Сначала появляется парень с белесой челкой. Я не вижу этого в темноте, только когда тот подходит под одну из ламп над столом и скидывает рядом вещи. Я слышу треньканье струн. Гитара?
— Тебя долго не было, Волк.
Сфинкс сидит на общей кровати. Они с Табаки играют в шахматы. На Сфинксе очень интересное сооружение. Он назвал это «граблями», вроде?
Волк кидает на него взгляд и улыбается.
— Сегодня засиделись. Сам понимаешь.
Сфинкс хмыкает.
— Прикинь, Волк, у нас новенький, — скандирует Табаки, поднимая глаза от доски.
— Да? — я слышу непонятный щелк и звук воды. В комнате запахло кофе. Потом он садится на пол, опираясь спиной о стол, и смотрит на меня сквозь прутья спинки. — Добро пожаловать.
Он щурится, приглядываясь к моему лицу.
— Тебе не кажется, — усмехаюсь. Половинкой губ. На самом деле, улыбаться в принципе неприятно. Рубцы растягиваются. Волк кивает и задумчиво опускает глаза в чашку. Такое же выражение часом ранее было у Слепого.
В четвертой, кажется, вообще не принято спать. Вроде бы уже перевалило за полночь, но кофеварка на полу все еще гудит, а люди все продолжают прибывать. Сухо поприветствовавший меня горбатый парень сразу с пороге залазит в себе на верхнуюю полку и затихает. Табаки ворчит что-то про влияние улицы.
Потом, ближе к часу, в комнату с грохотом вваливается еще один. Похож на тех, кого я видео на первом сегодня. В кожанке, длинный и тощий.
Табаки раздраженно ворчит, что это «логово семя» потревожило его чуткий сон. Лэри, я узнал его кличку чуть позже, хрюкнул и, захватив полотенце, скрылся в ванной.
Я лежал, пялясь в потолок. Сон не шел, даже когда все затихли и стало спокойнее. Участок для сна был совсем маленький, и от неподвижной позы болела спина. Перевернувшись на бок, мне стало немного легче. На одной из кроватей кто-то заворочался. На подоконнике бренчал магнитофон. Под его приглушенные переливы все же удалось провалиться в сон.
***
— Но я все равно не понимаю.
— Да что тут непонятного? Обычай такой, понимаешь? Наши предки так жили, теперь и мы тоже. Традиция.
— И вам нравится?
— Вполне.
По кофейнику, так здесь назвали небольшое классное помещение, с принесенными сюда партами и стульями, импровизированной барной стойкой и китайскими фонариками, развешанными для атмосферы, бродил сизый дым. Отчасти из-за нас, потому что мы сидим здесь уже второй час и курим. Запиваем все кофе и заедаем какой-то непонятной ванильной булкой.
Табаки, увешанный бусами и значками не хуже потолка с его фонариками, заталкивает еще один кусок себе в рот и энергично жует, не переставая при этом разговаривать.
— Понимаешь, это удобно. Почти всегда клички клеятся сами собой. Это уже естественный процесс, — он делает большой глоток кофе, почему-то из моей кружки, и морщится.
— Ибо не надо чужой кофе воровать, — усмехаюсь я и придвигаю кружку обратно к себе. Горький кофе самый вкусный. Сахар портит его. А Табаки слишком лаком на чужое. Особенно на еду.
В кофейнике пустынно, лишь парочка птиц из третьей сидит в другом уголке и шепотом о чем-то беседует. Я здесь уже неделю.
— Только обычно всё происходит очень быстро, — задумчиво протягивает Табаки. — В первые дни. А у тебя че-то не идет. Даже я — окрестивший половину Дома, если не меньше! — не могу придумать ничего. Все не то.
Я хмыкаю и делаю несколько глотков из кружки. М-да, то, что тут подают под видом кофе, тяжело им назвать. Если в четвертой кофе сносный, то здесь… растворимая бурда. Даже никакой кофейной гущи на донышке нет. Но я никогда не отличался прихотливостью, поэтому пью.
— Ты вообще какой-то не окрещаемый, — недовольно изрекает Шакал. Жадно пьёт и смотрит на меня над бортиком чашки. — Какой-то совсем…
Тут он замирает, чуть не подавишись. Глаза по пять копеек, словно за моей спиной резко материализовался какой-то призрак.
— Вот! Это она! Эврика!
От радостного крика Табаки закладывает уши. Он начинает вертеться, словно волчок, вокруг себя, и в меня прилетают то ли запчасти его коляски, то ли он сам состоит из мелкого хлама, который при малейшем движении начинает с него осыпаться.
— Я гений! — более-менее успокоившись, он вновь придвигается к столу и смотрит на меня. Внимательно, нахохлившись, с видом вселенского гуру. — Не гений ли я, ответь мне? Точно гений!
Я поднимаю бровь.
— Есть предположения? — он хитро смотрит на меня, а потом вгрызается в булку с остервенением хищника.
— Никаких, — я пожимаю плечами. Каких только кличек я не наслушался за эту неделю. Горбач, Черный, Толстый. Стервятник, Красавица, Дракон... одна чуднее другой. Некоторые вполне говорящие, в то время как другие — вообще непонятица и сбоку ярко-синий бант. Например, Черный вовсе не Черный, а очень даже белый. Светловолосый, светлокожий. Здесь вообще странно все устроено.
Табаки выдерживает театральную паузу, нетерпеливо ерзая.
— С того, что никакая кличка к тебе не цепляется, — начинает от, глубоко вдохнув, — даже самая очевидная кажется нелепой. И вот, я подумал, что таких людей у нас вообще не было. Каждый что-то да имел такое, за что его можно было окрестить. У тебя, конечно, тоже есть, — глаза пробегаются по моему лицу, Табаки улыбается, — но это не то, что нам нужно. Мне так кажется. А мне никогда не кажется, уж поверь! Ведь я — Шакал Табаки, черт возьми! Главный крестный Дома! И сколько бы я не думал, все равно ничего нет. Ты кажешься безликим, тебе нельзя дать какое-то четкое клеймо, по которому можно было тебя распознать. Даже самое простенькое, как Шрам, например. Лаконично, не правда ли? — он замирает, ожидая моей реакции. Я согласно киваю. — Вот в этом то и проблема! На тебя лаконичность не идет! Тут надо что-то более навороченное! И вот! Я думаю, что это самое то! Просто идеальная кличка! Сфинкс умрет от зависти, когда узнает, что я придумал!
Я нервно кусаю губу. Хочется верить, что Табаки не придумает мне что-то очень нелаконичное и странное.
— И узри же свою кличку! — восклицает Табаки неожиданно торжественно. Да так громко, что птицы за шесть метров от нас подскакивают и испуганно озираются. — Отныне окрещаю тебя Безликим! Носи же ты ее с гордостью и почетом, так как дал тебе ее Шакал Табаки! — И увлеченно утыкается в кружку с кофе.
Я молчу, осмысливая. В принципе, даже лучше, чем я думал. Всю неделю провел в ожидании неизведанного, и теперь намного легче.
Осушив свою кружку до дна, Табаки поднимает на меня глаза и выжидающе смотрит. В его взгляде читается «Ну как? Правда, я молодец?»
— Неплохо, — отвечаю, — мне нравится.
— Замечательно!
Мы двигаемся по коридору, а Табаки горланит победные песни. У него вообще на каждое событие найдется песня. Два дня назад, когда зарядил ливень — весна, как никак — Табаки исполнял «Дождевую песню». До того момента, пока Лорд не отложил книгу, в которую пытался погрузиться под чувственные завывания Табаки, и чуть не задушил его подушкой.
Навстречу нам идет… Стервятник, если я правильно запомнил. Вожак третьей, больше похожий на какого-то средневекового вампира, чем на человека. Длинноволосый, с тростью, длинными черными ногтями и в каком-то непонятном черном сюртуке. Будто сбежавший из своего готического замка где-то в лесу просто чтобы прогуляться по миру людей. Поравнявшись с ним, Табаки весело скандирует:
— Доброе, прекрасное утро, Большая Птица, как там птички? Как там ваши цветочки?
Стервятник расплывается в вежливом оскале. Пальцы его усеяны кольцами, как будто без них кожа просто расплывется в лужицу, и придерживают деревянную трость. При ходьбе он постоянно чем-то побрякивает. Чем-то металлическим.
— Доброе утро, Табаки. Они замечательно, — это он о птицах, — цветут и пахнут, — это уже про растения, я думаю. А может и нет, кто его знает? На сгибе локтя у Стервятника горшок с каким-то цветком. — Какое событие?
Да, Табаки так сияет, что аж глаза болят. Шакал довольно прищуривается и меланхолично взмахивает рукой:
— Да так, рутинные дела, сам понимаешь, — он еще раз взмахивает рукой, — так тяжело быть гением.
Стервятник согласно кивает и улыбается. Мне от этой улыбки становится не очень комфортно.
— Так и что?
— Пополнил свои ряды крестников, представляешь?
Взгляд Стервятника скользит на меня. Стылый, по-настоящему птичий взгляд. Я дергаю здоровым уголком губ.
— Мы рады.
От этих слов становится совсем жутко. Как будто Стервятник тут не один вместе с нами. Как будто есть кто-то еще.
Отвожу взгляд немного в сторону, за спину Стервятника. И на секунду мне кажется, что там мелькает какая-то тень. Совсем быстро, так, что если бы я не пригляделся секундой ранее, то и не заметил бы.
Вздрагиваю и трясу головой, стряхивая с себя навязчивые мысли. Да ну, бред какой-то. Просто спать больше надо, а то так и не такое померещится. Хотя я удивлён, как в четвертой вообще можно спать. Мне до сих пор это удается с большим трудом.
— Знакомься, Стервятник, — продолжает в то время Табаки и хлопает меня по спине. Точнее по копчику, ну, уж куда достает. — С сегодняшнего дня это — Безликий!
Стервятник чуть наклоняет голову и опять смотрит на меня. Еле сдерживаюсь, чтобы не отвести взгляд. Он смотрит недолго, после чего обращается к Табаки.
— Очень подходит.
Табаки розовеет от удовольствия.
— Ну конечно!
Прощаемся и идем дальше. Стервятник уносит с собой запах ацетона и мятной жвачки, и еще какую-то непонятную тяжесть, после исчезновения которой становится легче дышать.
Коридор в полумраке. Здесь вообще нет окон. То есть, они, наверное, были, но почему-то их заложили. И теперь везде красуются надписи. Я не сильно вглядываюсь в них, потому что уж чересчур много придется рассматривать. Надписи налезают друг на друга, и разобрать тяжело.
***
— Ты неправильно держишь гриф.
Волк поднимает голову и скепктически на меня смотрит. «Ты сам-то хоть знаешь, как, умник?» — говорит его взгляд. Я слажу с подоконника и сажусь на кровать Волка. Как же я мечтаю об отдельном месте для сна!
— Ты не против..? — протягиваю руку к гитаре. Она явно достаточно старая, лакированное покрытие в глубоких царапинах, а струны уже давно никто не менял. Может, мне этим и заняться?
Бегло пробегаюсь по строению гитары для Волка и показываю правильное положение рук. Сухая теория, но очень важная, если применять ее. Без правильной техники звучание не то.
Волк слушает, внимательно вперившись глазами в мои руки, которые хозяйничают на грифе.
— Откуда ты все это знаешь? — спрашивает Волк, когда я отдаю ему гитару обратно.
— Учился играть, — я пожимаю плечами. Сколько хобби я перепробовал на себе, и ни в одном у меня не хватило сил продолжать достаточное количество времени. Только гитара стала более-менее постоянным увлечением. — Умею играть, — поправляюсь я.
— И где же твоя гитара? Почему не принес ее с собой?
Я вздыхаю. Одно из самых недавних, и тех воспоминаний, в которые не хочется погружаться.
— Мать ее сломала, — сухо отвечаю. Настрой на посиделки пропал абсолютно. Волк понятливо мычит и не допытывает больше вопросами. А я возвращаюсь обратно на подоконник и беру сигарету. Затягиваюсь.
Да, тот день, наверняка, послужил отправной точкой к моему попаданию сюда. Все еще помню, как звенели струны, когда мать шандарахнула мою гитару о пол. Это был отцовский подарок.
Затягиваюсь до звезд перед глазами и глотаю едкий дым. Не стоит об этом думать.
Ежусь, а по спине разбегается неприятная чесотка. Где-то в сумке у меня должны были валяться струны. Новые. Я купил их за день до того, как остался без гитары. И так и не успел перетянуть.
— Волк, — окликаю и наблюдаю за тем, как его голова выглядывает между прутьями спинки.
— Что?
— Я могу перетянуть струны, если хочешь, — делаю затяжку, — они совсем новые, купил две недели назад.
— Валяй, — Волк пожимает плечами.
Чешусь, потому что непонятный зуд напал на шею. Словно что-то залезло под кожу и кусается.
Затягиваюсь. Зуд становится сильнее и навязчивее. Стараюсь не обращать внимания, хотя он здорово так отвлекает от мыслей. Потерпев еще несколько минут, начинаю вертеть головой в поисках виновника. Мало ли, может мошка какая-то.
И натыкаюсь на взгляд. Вот из-за чего меня так колбасит. Сфинкс сидит, оперевшись на спинку кровати, в протезе — тлеющая сигарета, и смотрит. Таким взгляд, от замечания которого начинает зудеть не только шея.
— Не смотри так, — чешу шею. Сфинкс наконец-то моргает, и надоедливый зуд пропадает.
— Как?
— Так, словно дырку во мне просверлить пытаешься, — усмехаюсь и отворачиваюсь к окну. Зеленоглазый черт.
