Ох, Федора моя, Федора!

      Агата тихо постучала в мою комнату рано утром. Ее шаги были почти не слышны. Бледная и заплаканная она подошла к моей кровати и опустилась на ее край. Я повернулась к ней.       – Что с тобой? – заметив ее настроение, спросила я.       – За что ты со мной так, матушка? – пролепетала она.       – О чем ты?       – Попираешь мою любовь к тебе, ложе с мужчиной делишь… Ведь вчера-то, поди, никто тебя не заставлял… И государю о том неведомо было.       Я покинула постель, прошлась по комнате, нервно заломив пальцы. Воспоминания о минувшей ночи отдавали в рассудке приятной негой – женщина не могла мне дать того, что дал Басманов, хоть это и было обоюдно.       – Не упрекай меня, – мой холодный и равнодушный к ее страданиям голос, заставил ее поежиться.       – Тогда отпусти меня, раз больше не нужна я тебе, – взмолилась она, кидаясь мне в ноги. – Не могу я видеть, как ты его ласкаешь, не могу слышать его блаженные стоны. Больно мне оттого. Но, ежели ты скажешь, что не понравилась тебе близость с ним, то это станет бальзамом на душу мою.       Я строго посмотрела на нее – беспомощную, обиженную, слабую, касавшуюся края моей сорочки, стоя на коленях предо мной с жалобным взглядом, и вдруг осознание пришло само по себе – мне было все равно на ее боль.       – Мне понравилось, – честно призналась я. – Понравилось видеть, как он сходит с ума от того, что до селе ему было неведомо. Понравилось видеть, как его тело просит больше моих ласк и смело признается в этом. Понравилось видеть его подчинение и безволие, когда он бессилен противиться и молит о продолжении. Понравилось видеть в нем женщину, мягкую и покорную, зная при этом, что он мужчина. Ты можешь злиться на меня, ненавидеть, но не смей меня осуждать. Я не люблю его, и тебя, к сожалению, не любила. Вряд ли я вообще способна на это чувство. Поэтому ты ничего не теряешь, а он…       – Он слишком многое приобретает, – возразила она.       – Ступай, – строго приказала я. – И больше не заводи этот разговор. Я вольна делать все, что мне заблагорассудится. И тебе не указывать мне в том.       – Тогда прогони меня. Я другим служить пойду, где мне больно не сделают.       – Глупая, – смягчилась я. – Пока ты служишь мне, ты под моей защитой, а уйдешь – опричники тебя по кругу пустят, а новые хозяева замуж выдадут. Видела я, как на тебя мужики смотрят глазами голодными. Вне стен этого дома тебя ждет страшная участь.       – Страшнее той, в которой я должна смотреть, как вы с Федором Алексеевичем любите друг друга?       Я тяжело вздохнула, устав от этого разговора.       – Не люблю я его. Когда-то и он мне надоест, и я его прогоню, а пока… Поступай, как знаешь. Коль хочешь оставить меня, уходи.       Она расплакалась и выбежала из моей комнаты. На следующее утро весь двор искал Агафью, но так и не нашел. Ульянка рыдала по сестре горькими слезами – пропала, увезли, утопла, али в лесу сгинула. Кому ведать про то? Степан собрал чернь, пошли по слободе искать. К вечеру ни с чем вернулись.       – Глупая, глупая девчонка… – протянула я, сидя в теплом распахнутом тулупе поверх тонкой рубахи на крыльце.       – Размолвка какая приключилась, матушка? – Степан сел на две ступени ниже меня.       – Взревновала меня к Федору Алексеевичу, – пояснила я.       – Да охолонётся и вернется. Куда она подевается?       – Молодая красивая девка? Во времена-то опричнины? Вряд ли, – вздохнула я.       – Скажет, что тебе служит. Опричники не тронут. Боятся тебя страшно.       – Только на это надежда.       – Господь милостив. Сохранит.       – Небогоугодна любовь наша была. Может и не сохранит.       Ворота отворились, и Степан указал мне на них. Во двор въехал Васька Грязной с небольшим отрядом опричников. Сам он был едва ли трезв, с трудом держался в седле, но привез весть от государя.       – Чего тебе? – недовольно бросила я, поднявшись во весь рост, наклонившись к перилам высокого крыльца.       – Иван Васильевич видеть тебя желает, матушка. Да на пир просит остаться опосля, – объявил он. – Да и жену свою возьми, – рассмеялся он. – Ей тоже, почитай, место найдется.       – Поезжайте, мы следом отправимся, – отдала я распоряжение. – Степан, вели коней седлать. С нами еще Тимофей и Гришка поедут.       Мы прибыли в кремль. Спутники мои отправились в пиршественную палату, а меня встретил Малюта и проводил в царевы покои.       – Ах, Иванка, – заметил меня государь. – Ну, садись, поведай старику, как дела твои обстоят.       Я села на лавке подле стола, за которым он сам находился, разложив бумаги вокруг себя.       – Девка моя сбежала, – поделилась я тяжестью, что была у меня на душе.       – Как так? – удивился он.       – Басманов спугнул тем, что ложе со мной делит.       Царь рассмеялся.       – Ох и страсти у тебя кипят! – весело заключил он. – Ну, а хочешь, сыщем мы девку твою. Пущу опричников по ее следу.       – Да пущай идет себе. Надобности в ней уже и нет, почитай.       – Ну, коль ты другую девку себе завела, – его приподнятое расположение духа настораживало.       – Зачем звал, царь батюшка? – перешла я к делу.       – Донос у меня имеется, Иванка. На князя одного. Что ты о нем сказать можешь?       – Какого князя?       – Вяземского.       – Ах, ты, поди, не знаешь, как он ко мне на двор заявился, сватался.       – Когда это было?       – Да в тот же день, что и Федька приехал. Вот только Басманову приказ был, а Вяземский решил без очереди влезть. Ослушался твоего повеления.       – Давно уже ослушивается.       – А донесли-то что про него?       – Что свечи в церкви по мне за упокой ставит.       – Ох, – вздохнула я. – А точно ли?       – Малюта сказал.       – У них с Малютой своя неприязнь. Но я возражать не стану, коль решишь Вяземского наказать. Самой неприятен. Обещал мне, что сочтемся от того, что прогнала его со сватами.       – Значит, порешили. Сегодня же на пиру прикажу заковать его.       – А пир-то по какому поводу, государь?       – Да послы от крымского хана прибыли. Все после взятия Астрахани угомониться не могут. Ищут мира промеж нас. Да вот только не бывать мира. Не стану я крымскому хану подарки отправлять, как он мне двадцать своих девиц прислал. И куда мне их девать? Хотел было окрестить их, да в монастырь отправить. Но бояре решили, что при дворе сгодятся девки. Уж не знаю, для чего. Своих девать некуда.       – Так может, не нужно сор из избы выносить? А Вяземского опосля под стражу возьмешь? Пущай порадуется напоследок. А послам ханским этого знать не надобно.       – Права ты, Иванка. После трапезы прикажу взять его. Ступай. И я прибуду через минуту.       Я покинула его комнату, спустилась к пиршественному залу и встала у приоткрытых дверей, слушая разговоры внутри. Среди шума выделялись несколько боярских голосов, что злорадно подтрунивали над Басмановым, называя его девкой крашеной, опальником и прочими непристойными словами. Его здесь презирали и не любили. Когда-то он был в фаворитах царя, и ему все было дозволено, а теперь бояре понимали, что даже его собственная жена выбрала его лишь потому, что к девкам ее душа больше лежит, а он наиболее походит на девку среди всех предоставленных кандидатов. Он молча терпел оскорбления – терпел поражение, как в моей постели, когда я выгнала его, так и в глазах царя, что отстранил его от себя, так и среди знатных родов.       Я ухватилась за массивную ручку деревянной двери и с грохотом открыла ее. Голоса в палате утихли, глядя на меня. Я уверенно прошлась по помещению, поглаживая пальцами рукоять сабли, закрепленной в ножнах на моем поясе – никто и дернуться не посмел, лишь смотрели в мою сторону, ожидая очередных спектаклей. Подойдя к Басманову, я приподняла его голову за подбородок и уверенно поцеловала.       – Прости, любовь моя, что оставила тебя среди этих крыс. Государь задержал на аудиенции, – довольно громко произнесла я, чтобы каждый присутствовавший услышал мои слова.       По залу прошелся тихий шепот, и удивленные глаза нагло пялились на нас. Шокированный взгляд самого Федора Алексеевича был не менее красноречив, а приоткрытые уста словно застыли, не осмеливаясь задать вопроса.       Я села рядом, самодовольно усмехаясь, обводя взором бояр и опричников.       – Что уставились? – фыркнула я. – Рты я вам не затыкала. Можете продолжать сплетни, как бабы собирать. А кто Федьку моего еще раз словом, али делом очернить посмеет, лично мне оскорбление нанесет, уж я-то в долгу не останусь, вы все меня знаете. Голову с плеч снесу, глазом моргнуть не успеете.       – Прости нас, матушка, – подал голос боярин Кутепов. – По старой памяти бузили.       – Память вам, видать, вовсе отшибло, – недовольно прозвучал мой голос. – Над зятем царевым шутить удумали.       – Над невесткой, – тихо посмеялся кто-то в дальнем от меня углу, но я поднялась, чтобы разглядеть наглеца.       – Князь Вяземский, – окликнула я его. – Ты шибко-то не смейся. Твоя участь давно уж всем ясна. Осталось только часа дождаться.       – Ты мне не грози, Иоанна Романовна. Не ведаешь ты, что у царя на уме.       С хитрой улыбкой на губах я покачала головой – и тут-то до него дошло, что за аудиенция была у меня с правителем Руси. Доброжелатели его при дворе давно уж ему говорили, что государь не жалует его больше, что быть ему в опале. Видать, капля последняя в бокал упала, и захлестнул гнев Ивана Васильевича.       – Что знаешь, скажи! – потребовал он.       Я оглянулась на ханских послов, что ждали появления царя за отведенным для них столом, но переводчик им шептал то, о чем велся разговор меж русскими.       – Нет, Афанасий Иванович. Всему свое время. И твое едва ли не пришло, – отказалась я от подробностей, и в ту же секунду в зале показался мой дядя.       Все замолкли, даже те, кто едва слышно беседовал о незавидной судьбе Вяземского, который теперь был обречен все празднество с угрюмым лицом сидеть. Народ поднялся, чтобы поприветствовать государя и низко поклонился ему. В их числе и я.       – Феденька, – прозвучал ласковый призыв Ивана Васильевича к Басманову, – будь добр, подай ханскому послу чашу с моего стола.       Муж мой некогда был назначен царем кравчим, должность, которой удостаиваются лишь избранные и особо пользующиеся доверием государя люди. Когда донесли на него, будто он колдовством занимается, дядя мой отстранил его от занимаемого поста и предал опале. А теперь, чтобы оказать почет своему новоиспеченному родственнику, царь вновь продемонстрировал свое доверие и расположение.       Среди бояр прошелся шепот. Федор Алексеевич поднялся со своего места подле меня, отвесил глубокий поклон покровителю, подошел к его столу, взял в руки кубок с терпким напитком и поднес его подданному крымского хана. Тот отблагодарил и Басманова, и царя, и залпом осушил сосуд.       Заиграли музыканты, скоморохи выбежали из соседней комнаты, и, едва опричники дошли до нужной кондиции, пустились вместе с шутами в плясовую.       Я весело шутила с боярами и представителями царского войска, с воеводами и рядовыми головорезами. Сидела, поставив одну ногу на лавку, опираясь на нее свободной рукой, вполоборота к Федору. Казалось, все прекрасно, жизнь налаживается, но лишь я знала, что все это спектакль, дабы общественность создала себе мнение, будто я впрямь взялась за ум, хоть и продолжала вести себя, как опричник государев.       – Великий царь, – обратился ханский приспешник к нашему правителю через толмача, – позволь и мне порадовать тебя танцами нашими.       Иван Васильевич сделал одобрительный жест, и в палату вереницей проникли восточные девушки в нарядах, что едва прикрывали их наготу. Заиграла причудливая мелодия, и они начали двигаться – плавно, опьяняя и без того пьяных мужиков.       Я и раньше видывала их танцы, но сейчас, кажется, в голову ударил хмель, и я завороженно следила за их перемещениями, опершись локтями о стол, поддерживая руками голову.       – А хочешь, и я тебе так спляшу? – тихо прозвучал голос Басманова, что наклонился к моему уху.       – Нет, – сухо отказалась я от его предложения.       – Так значит, прав я был, что не люб тебе… – заключил он.       Я повернулась к нему лицом, оказавшись в опасной близости. Он был растерян и смущен моим пристальным вниманием. А чужеземная музыка тем временем затихла.       – Спляшем вместе, но не так, – решила я.       – Как прикажешь, – повиновался он, заметно оживившись на мои слова.       Я тут же вскочила ногами на лавку, отбросила саблю, скинула свой черный кафтан, оставшись в алой рубашке сверху и мрачных штанах, заправленных в сапоги.       – Заводи опричнину плясовую! – приказала я гуслярам, и в ответ мне радостно заулюлюкали царские верные псы в темных мантиях, а сам государь обрадовался, как ребёнок.       Я перешагнула через стол, оказавшись в центре залы, пока Федор скрылся в соседней палате. Мой танец был мужским – девки так не отплясывали, а посему через несколько мгновений, когда моя сольная партия подходила к концу, подле меня оказался Басманов в женском летнике, исполняя свою, бабскую партию.       Нас окружили опричники и хороводом загарцевали подле нас. Музыка становилась все быстрее, дышать было все труднее, и вот, наконец, Федор упал на колени передо мной с распахнутым воротом женского платья, откинулся назад, хватая воздух ртом, я в последний раз высоко подпрыгнула над землей, гвардейцы повторили за мной движение, и я опустилась к Басманову на ноги, обхватив своими бедрами его, намотала его локоны на свой кулак и притянула к себе, позволив нашим губам слиться в жадном поцелуе, будто вовсе одни мы были здесь.       Государь хохотал от восторга, бояре в ужасе следили за нами, а ханские посланники с интересом наблюдали за происходящим.       Я первая встала во весь рост, подала руку Федóре. Он принял мою помощь, и мы вместе поклонились в пол правителю, за нами повторили и опричники.       – Ох, потешили, царя, потешили… – довольно протянул Иван Васильевич. – Все же неплохая была идея свести вас вместе. Где бы я еще такие забавы увидел, как не от вас двоих.       Я самодовольно улыбнулась, собираясь вернуться на свое место, легонько шлепнула ладонью Басманова чуть ниже поясницы, но тут голос снова подал Вяземский, изрядно напившийся, но по-прежнему размышлявший о своей судьбе.       – Блудница Вавилонская, – выпалил он громогласно, поднявшись на ноги, опираясь кулаками о столешницу. – Одни непотребства творишь, что с бабами своими, то теперь и с этим содомитом, которого женой называешь.       Я перевела свой взгляд с Афанасия Ивановича на государя. Иван Васильевич одобрительно кивнул мне, возвращая меня мыслями к нашей беседе наедине, я усмехнулась в ответ.       Под руку мне подвернулся кинжал, закрепленный на поясе опричника, что был ближе других ко мне, и я уверенно выхватила лезвие и со всей своей силой метнула прямо в шею Вяземскому, хоть от той злобы, что я вложила в это движение, можно было бы и кость пробить, чтобы до сердца достать. Нож вонзился чуть выше ключицы, разорвав крупный сосуд. Кровь хлынула на стол, залив собой ближайшие блюда и некоторых соседей князя.       – Вот и час твой настал, Афанасий Иванович. Покойся с миром, – наигранно печально произнесла я.       – Князь Вяземский был казнен за колдовство против царя, – вдруг объявил Малюта. – За дерзости свои и оскорбление семьи государя, за непослушание и недружественные намерения.       Сегодня я стала палачом Ивана Васильевича, и это было не в первый раз. Вечер закружил мне голову, и когда мы с Федорой вернулись на свои места, веселье продолжилось, хоть слуги и уносили окровавленное тело убитого из трапезной.