ххх
Разочарование на вкус, если подумать, как плесень. Вяжет рот, делает язык неповоротливым. Оно действует, как яд, как нейролептики. От него немеют мышцы, руки становятся неподъёмными. Каждый шаг всё равно что великий подвиг. Есть ли смысл делать вид, что ты жив? Кацуки предпочитает ничего не чувствовать, чем чувствовать это. Он знает, что бежит от своих же эмоций, но ему так глубоко плевать, что он даже не думает больше о чувствах. Отделяется от тела. Носит его, как аксессуар, не больше. Может, даже есть забывает? Он не уверен. Смерть в героике подавляюще частое явление, даже если речь о гражданских. Это происходит настолько часто, что в какой-то момент в неспокойном городе перестают обращать на это особое внимание. Мол, опять кто-то помер, да кому какое до этого дело. Герой не справился, герой ничтожество. Зачем нам нужны герои. Кацуки не вытирает кровь с лица, а она хлещет из раны на лбу, она хлещет из носа. У него разбиты рёбра, рука сломана в двух местах, он рискует остаться без неё, если не обратится за помощью и не вправит кости. Он не чувствует, но знает, что прямо сейчас они смещены так, чтобы перекрыть кровоток. Ему плевать, хах. Такое забавное чувство. Единственное, что он испытывает. И никакой боли, как будто бы. Всё кругом чёрное, и красное, и красное, и красное. И он ненавидит этот цвет всей душой. В лаборатории его нет, есть только чёрный, почти кромешный. Холодные всполохи экранов и кнопок, всяких датчиков. Белое окно в комнату-клетку, в которой его пацан лежит спиной к стеклу. Он выглядит плохо, даже отсюда видно, что всё ещё хуже, чем было в прошлый раз. Кацуки делает беззвучный шаг вперёд, ближе к окну. Обводит небольшое помещение комнаты взглядом, цепляется за небольшие вмятины совсем сбоку от стекла. За тёмные пятна на матрасе, на котором мелкий лежит, свернувшись калачиком. Одежда не скрывает того, насколько он стал худым. Даже не имея возможности его коснуться, Кацуки видит, что сейчас тот выглядит хуже, чем когда он его вытаскивал. Он думает: а что, если вытащить его ещё раз? А что, если это давно пора сделать? Что, если он сделал только хуже, освободив его в тот раз? Ному не выживают, ни один из них. Последние из схваченных знают, что такое самоубийство. Знают, как быстро лишить себя жизни, даже если руки скованы. Он смотрит на худую спину и задаётся вопросом: а жив ли Сол вообще? Кацуки злится, но на себя больше. Какое ему вообще дело, да? То ведь не его забота, по сути. Но это первая эмоция, что он испытывает за долгое время. И она ошеломляет тем, насколько родной ощущается. Тихий шелест привлекает его внимание. Мальчишка упирается рукой в матрас, приподнимается, голова отрывается от поверхности последней. Упрямо, он встаёт на ноги, оборачивается, ведёт рукой по стене — направляется к стеклу. Вторая кисть в наручах висит безвольно. Кацуки наблюдает за тем, как он перемещается в пространстве — спасённый им человек, сейчас напоминающий больше пародию. С глубокими тенями под глазами, с неожиданно длинными волосами, разметавшимися по плечам. Оба они замирают. Оба по разные стороны стекла, друг напротив друга. Распростёртые ладони Сола маленькие, узкие, с отросшими ногтями. Их Кацуки рассматривает, узоры вокруг костяшек, красный всполох вокруг запястий. Сол слегка наклоняется, прижимается к стеклу лбом. Сминает лохматую чёлку, что лезет ему в лицо. А из-под неё его глаза смотрят неожиданно яростно, сверкают гневом. Кацуки хмурится. У него тоже глаза красные, но эти — по-другому. Опасно. Потусторонне. Медленно, пальцы мальчишки сжимаются в кулаки. Одна за другой, костяшки скоблят по стеклу, пока не белеют от того, как сильно он стискивает ладони. — Ты, — выдыхает он, а Кацуки не сразу узнаёт его голос, — должен быть в больнице. Не здесь. Его взгляд опускается, блуждает по телу подрывника, и внезапно в глазах у него вспыхивает боль. Губы дрожат, он их поднимает. Свои Кацуки разлепляет, и наружу через них выходит хриплое и глухое: — Я никому ничего не должен. Откуда ты узнал? Деку тебе сказал? Мальчишка прикрывает глаза, уставший, выжатый. Ошейник болтается на горле, как у тощей собаки. К мокрой коже волосы липнут, капли пота бегут по нижней челюсти. У него лихорадка, что ли? — Он бы не успел, знаешь же, — улыбка стелется по серым губам, но ненастоящая. Такие улыбки Кацуки ненавидит всем сердцем. Она гаснет тут же, потому что Сол, похоже, тоже. — Ты весь в крови. — Это не моя. — Твоей больше. Медленно, взгляд опускается, поднимается. Замирает иногда — цепляется за определённые места. Сол слабо качает головой, вжимает подушечку пальца в стекло. Прямо напротив его руки, будто указывая на неё. Ничего не говорит, да и нужно ли? Кацуки понимает: мальчишка каким-то образом знает, где его раны. А вот чему тут удивляться — не понимает, честно.ххх
Это так странно, если подумать. Кацуки наблюдает за лениво переставляющим лапы котом, когда тот перебирается по спинке дивана в общей комнате. Эйджиро удивлённо вскидывает брови, провожает его взглядом и ещё удивлённее охает, стоит коту пройтись по его груди и сесть на коленях. — Ого! — он улыбается, сияет весь, как ребёнок, аккуратно тянет руку, но не решается коснуться. Кот смотрит заинтересованно, принюхивается и сам приподнимает голову. Оба хвоста спокойно ложатся на лапы, но в остальном кот не двигается. Ждёт. Крупная ладонь бунтаря осторожно ложится на угольно-чёрную шерсть. — Кацубро! Ты тоже это видишь?! Кацуки прикрывает глаза, подпирая голову рукой. Бесформенно, он фыркает. Внутри у него откуда-то берётся горстью, расцветает всё буйнее и буйнее цвет ревности. Знакомое чувство, которое он не думал, что испытает в подобном случае. С ума сойти. Он? Ревнует? Кота? Кот даже не принадлежит ему, откровенно говоря. Неважно, что Кацуки думал или для кого оставлял окна открытыми холодными зимами, для кого насыпал дорогущий корм и прятал от остальных подальше. Коты сами выбирают себе хозяев. Киришима хороший, добрый невыносимо, светлый человек. Но Кацуки успокаивается. Красные кошачьи глаза смотрят на него будто бы насмешливо, хитро, будто между ним и котом есть тайна. Кацуки кажется, он слышит "не парься так". Он и не парится. Эйджиро радуется, смеётся и делает сотню фотографий. Протягивает ему телефон с мольбой сфоткать его, а Кацуки закатывает глаза, но берёт мобилу. Забавно, но ему кажется, кот смотрит совсем не в камеру. Он чувствует это. Сильное, приятное чувство. Чувство принадлежности и обладания. Чувство, что, с кем бы ни было его животное, это всё ещё его животное. Ночью Кацуки находит кота в своей кровати, в складках одеяла, прямо возле груди. — Маленький предатель, — шепчет он в угольную шерсть. Ушастая голова оказывается тяжёлой, но на руке ощущается приятно. Кацуки смотрит на него, расслабленного, вытянувшего лапы, спящего. Осторожно обвивает руками и притягивает к себе ближе. Кот мурлычет, бодает лбом в подбородок. А Кацуки думает: где его кот гуляет постоянно? Почему приходит к нему? Как он это делает? Почему от него пахнет дымом?ххх
Кулак врезается в чужое лицо смачно, ломает кости. Дробит переносицу, кажется. Хрящ неестественно заваливается вбок, кровища хлещет на костюм. Кацуки плевать. Он скалится, собственная кровь на вкус металлическая и Солёная. — Я, блять, задал тебе вопрос, — рычит. Преступник, которого он удерживает, едва ли в сознании. Воет от боли, пытается закрыть лицо руками, но, когда Динамит замахивается, выставляет руки в попытке остановить. — Я-я не знаю! Не знаю! Правда! Слабо в это верится. Мудак громче всех орал о теориях заговора, о которых общество гудит уже не первую неделю. Каждый день новое движение набирает новые обороты. Тут и там локально формируются группировки, поддерживающие новые учения. Молодняк лезет туда, ослеплённый максимализмом, жрёт байки одну за другой, упорно работая челюстями. Кацуки не понимает: неужели они не видят, что это очередная утка? Что кому-то это угодно? И, блять, ному. Так сложно сопоставить парочку фактов, чтобы получить представление о происходящем? К слову о коллективном разуме, ага. Волнения порождают всплески активности злодеев и мошенничества. Ночи в городе снова неспокойные, приходится брать дополнительные ночные смены и действовать мгновенно. Приходится нанимать людей, постоянно мониторящих камеры и принимающих звонки с просьбами помочь. Это всё такой геморрой. Кацуки думает: как только найдёт того, кто во всём виноват, закопает скотину заживо. Мужик хнычет, захлёбываясь болью и кровью. Кацуки отталкивает его от себя с отвращением, но до прибытия полиции с места не двигается. Только присаживается на корточки напротив и склоняет голову к плечу. — Кто начал это всё? — старается говорить ровно и спокойно, но рык всё равно рвётся. Злодей-неудачка дрожит. Правильно делает. — М-мы не… никто не знает. Я-я лишь выполняю приказы… — Ты настолько тупой, что ли? — Кацуки сплёвывает. Вспоминает про собственные раны, но сейчас ими вообще несподручно заниматься. — Кто тогда знает, если вы, болваны, нихрена не думаете этими своими пустыми вёдрами? В ответ ему звучит только неразборчивый скулёж. Кацуки зол, очень, до бескрайнего. Его всё это тревожит, и тревога растёт. Он не понимает, что такого в этом новом течении, но что-то подсказывает ему, что на тормозах такое спускать ни в коем случае нельзя. Недопустимо. Прежде чем встать, он подхватывает с земли чужой телефон. Экран разбит, но телефон отзывается. Им Кацуки покачивает перед чужим лицом. — Это забираю. Скажешь кому — откручу башку. Ты знаешь, что я могу. Что он любит, так это то, что дважды повторять не нужно. Злодеи в курсе, что Динамит слов на ветер не бросает, и играться с ним не стоит.ххх
Сол посмеивается и покачивается на месте. Выглядит изнемождённым, и каждый раз, видя его, Кацуки думает, что хуже уже просто некуда, но затем он видит, что есть. Хреновы рекорды, честное слово. Хотя, честно говоря, с последнего раза он немного даже похорошел. Стал не таким серым, фонтанирует во всю. Такое себе локальное солнышко, типа. Он на самом деле настолько рад их видеть, что ли? — Ты правда хочешь знать, чего я сейчас больше всего хочу, Декиру? — его глаза блестят, и он улыбается. Улыбается широко, открыто, не скрывая зубов. Изуку немного тушуется. Не понимает, чего такого смешного сказал, но Сол склоняет голову и смотрит на него с прищуром. Такой весёлый, будто не при смерти тут. Кацуки подаётся вперёд, наблюдает за ним и внезапно думает: а знает ли пацан что-нибудь о том, что там, снаружи, творится? И кто виноват в этом? Сол падает на пол спиной будто бы намеренно, но оба, и Кацуки, и Изуку, видят, что он бессилен. Пацан закидывает ноги на стену и покачивает ступнями. На лодыжках у него тоже красные кольца. Руки ложатся на живот, а так, с примятой тканью робы, видно, какой он тощий. — Больше всего сейчас я хочу погреться на солнышке. Изуку недоверчиво качает головой. Кацуки слегка щурится. — Ты не похож на того, кто проводит много времени на солнце, сволочь. Мальчишка хихикает. — Потому что я провёл его тут. — Ты серый. — Да. Без солнца это естественно. — Нет, блять. Ты, нахрен, серый. Изуку подаётся вперёд, сжимает нижнюю губу пальцами и хмурится. Изучающе рассматривает лежащего перед ними мальчишку, который сейчас ростом такой же, каким на первом курсе был он сам. У него нет таких мышц, какие были у того же Изуку, но даже если бы они были, и Кацуки, и Изуку всё равно заметно крупнее него. Красные метки на его лице и кончиках ушей всё ещё привлекают внимание. Даже спустя столько времени — как бы ни было Кацуки горько об этом думать, он никуда не может от этого деться — всё ещё непривычно. Сол вздыхает и поворачивает к ним голову. — Я не ем ничего полезного и питательного, никакого свежего воздуха, никакого витамина Д. Мне кажется, я умру от истощения быстрее, чем они смогут меня убить. Изуку напрягается. Мышцы его рук и спины каменеют, плечи становятся будто бы шире. Голос понижается. — Они пытаются? Болтливый пацан ухмыляется уголком рта, выворачивая шею так, чтобы… типа того что видеть их. Как будто он может. — Только ты никому не говори, хорошо? Они изучают меня, и, хотя мне не нравится роль подопытной мышки, я понимаю, что это их работа. Они называются меня… ному, кажется? — он пожимает плечами. — Не знаю, что это означает, но подозреваю. Они выяснили, что у меня причуда огня, хотя я этого не скрывал. А теперь знают, что у меня, мм, хорошая регенерация. Но я не могу регенерировать достаточно быстро на той еде, которую они мне дают. — Внезапно, он хихикает снова и сверкает хитрыми глазами. — Их это бесит. — Почему? — Кацуки упирается локтями в бёдра. Мальчишка пожимает плечом. — Потому что медленно. Они не хотят тратить столько времени на моё восстановление, но и помогать не хотят тоже. Как будто так это работает, скажи? — Что, — Изуку неуверенно смотрит на подрывника, их взгляды пересекаются, и что-то в глазах Кацуки, наверное, есть. Что-то, что Изуку нужно. Потому что после он поворачивается снова к стеклу и пробует ещё раз. — Что ты обычно ешь? Кацуки ожидает услышать что-то жуткое, наверное. Что-то неприятное и отталкивающее, что-то криповое. Просто потому что мелкий выглядит непривычно, может быть. Он не знает, чего ждать от него. Ему кажется, что пацан дикий и не тот, за кого себя выдаёт, совершенно другой на самом деле. Но тот вдруг растягивает губы мечтательной улыбкой и мурлычет: — Оо, я очень люблю сладкое. Ты не представляешь, Декиру, сколько я могу съесть за раз! Это потянуло бы на мировой рекорд. Я очень люблю кислое. И мясо. Все виды мяса, любого, любую прожарку, можно даже просто сырое мясо, можно ещё горячее. Только птиц не люблю. В них мало полезного, но много паразитов. Кацуки хмыкает. — Белок полезен, тупица. Изуку обескуражено моргает. А мальчишка улыбается клыкасто. — Они грязные. А я не питаюсь на мусорках. Что бы это ни значило. На вопрос о том, какое мясо у него любимое, он отвечает: "Любое. Я имею в виду именно это", — и выглядит так же. Почему-то Кацуки не может отделаться от чувства, будто их всех хотят сожрать.ххх
У него уходит несколько дней на то, чтобы собрать достаточно информации по этому делу. В перерывах между патрулями и заданиями он копается в телефоне, после отдаёт его отделу расследований и кибербезопасности. Конечно же, Изуку берётся помогать, как только узнаёт. Его вся эта ситуация на улицах города тоже очень напрягает. Особенно когда она перестаёт касаться только Мусутафу, и очаги возгорания обнаруживаются в соседних префектурах. Это катастрофа. Они как будто возвращаются лет на 20 назад, когда любой тёмный угол был опаснейшим местом на земле, а от поголовного вырезания спасал только комендантский час. Всякие медиа-платформы пестрят новорождёнными блогами о тотальной лжи. Об экспериментальных программах. О другом мире, большом, таком, какой не поместится в коробку, в которой они живут. Почти каждый день в сети появляются разоблачения, какие-то липовые видео о том, что весь окруживший их мир не более, чем симуляция. Кацуки внутри себя орёт, да и вне себя тоже. Всё это дерьмо делает общество неконтролируемым и каким-то слишком озлобленным. Люди хотят знать правду, поэтому неудивительно, что привлекают внимание к себе всеми возможными способами. На гуманность никто не претендует. Это важное уточнение. В один из дней Кацуки едва успевает предотвратить теракт. В другой не успевает, и им с Изуку приходится схватить парочку особо успевающих третьекурсников на стажировке и помогать людям эвакуироваться. Приятное замечание: среди гражданских наконец-то появляются те, кто не ждут спасения и действуют сами. Вместе с героями, они работают сообща. Счастье, что в подмогу к ним набиваются люди, владеющие причудами укрепления, созидания, профессиональные строители, а не кто-то, кто просто путается под ногами и шумит. Неприятное уточнение: законы больше никого не пугают. Теперь каждый фактически сам за себя. Город закрывают. Ни выезда, ни въезда. В суматохе Кацуки удаётся выцепить двоих виновников, ещё трое успевают покончить с собой. Выживших Изуку пеленает плетями и доставляет в полицейский участок, потом так же быстро возвращается и продолжает спасательную операцию. — Я их сам нахрен подорву, — хрипло рычит Кацуки к ночи ближе, когда от огня небо алое и оранжевое. Изуку, весь в саже, с мокрыми от пота волосами, с царапиной на скуле от того, что его приложило балкой по башке, даже не пытается улыбнуться. Его глаза сияют гневом, когда он утирает нос тыльной стороной кулака. — Дай сначала узнать у них всё, Каччан, — только и говорит он. — А дальше я не буду тебя останавливать. Почему-то — почему-то, Кацуки от этого смешно. И он смеётся, хрипло, сильно, до боли в груди и головокружения. Чёрный кот наблюдает за ними сквозь огонь.ххх
Почему он опять здесь? Кацуки не может себе этого объяснить. Ещё пару часов назад он вытащил последнего человека из горящего здания, которое подверглось очередной атаке злодеев — сразу после здание рухнуло. Чудо, что они успели, да? И ему бы обратиться за помощью самому, а не только лишь отправить раненых за ней. Но вот он здесь, в темноте комнаты, за стеклом которой мальчишка, спасённый им однажды точно так же, поднимается с места абсолютно бесшумно. Абсолютно беззвучно подбирается к стеклу, а кажется, что крадётся. Поступь его мягкая и хищная, поступь охотника, поступь убийцы. Кем он был до того, как попасться? Как это случилось? Похитили ли его? Продали ли? Или он сам пришёл в руки к безумцам, сделавших его таким? Хотел бы он узнать это всё? Хотел бы он узнать, кто стоит за этим? Кацуки не знает, хочет ли знать это сам. За столько времени ответы на все эти вопросы должны быть выписаны в отчёты, но он не притрагивался к бумагам ни разу. Зря, может быть. Зато притрагивался Изуку. Но они об этом не говорили. По его лицу струится кровь, всё ещё. Костюм мокрый от неё и пота, он подрагивает от слабости. Его руки болят, плечевой сустав выбит, конечно же. Он не сможет использовать взрывы несколько дней, пока его тело восстанавливается. У него будет время залечить порезы, раны и царапины, заживить гематому на боку от того, как смачно его приложило обломком стены. Сол прижимает ладони к стеклу с той стороны. Как в тот, первый раз, когда Кацуки стоял перед ним точно так же, истекая кровью. Взгляд его дикий и печальный в то же время. — Ты снова умираешь, — шепчет. Без усмешек, улыбок, сверкающих глаз он такой непривычный. С синяками под глазами, острыми скулами, торчащими во все стороны волосами. Снова пытали, понимает Кацуки. И качает головой. — Я не умираю, ублюдок. Тебя точно переживу. Слабая улыбка дёргает губы Сола за уголок. Есть что-то в его глазах, что-то тоскливое, вспыхивает и тут же тухнет. — Это очень вряд ли. Кацуки смотрит на него слегка сверху. Он не в настроении быть великим сегодня, не в ресурсе на то, чтобы втаптывать головы случайных ублюдков в грязь, чтобы показать им, где их место. Да и место Сола — где оно? Под тяжёлым ботинком или за спиной? Вряд ли за этим вонючим стеклом. — Эй, ты, — Кацуки зачем-то прижимается к стеклу лбом, смотрит в глаза, а те поднимаются, встречают взгляд, — слышал что-нибудь о том, что творится там? Лицо напротив не меняется, всё такое же собранное, такое же хищное. Черты его заострились из-за того, что он худ — или из-за чего-то другого? Запаха крови, может быть? Он же так его чувствует. Кацуки внезапно думает о том, что глаза у пацана совсем не человеческие. Кошачьи, как будто. Вертикальные зрачки расширены настолько, что кажутся обычными, круглыми. Но здесь, вблизи, видно, что они заострены. Слегка раскосые, они смотрят цепко — так, как человеческие не могут. — Слышал от учёных, — говорит Сол, — не так много. Что-то о симуляции, да? — он хмурится, слегка морщится. Спинка носа усеивается тоненькими складочками. — Прости, Кацунян. Мне кажется, я знаю, но пока не могу вспомнить. Опять это тупое прозвище. И тут не скажешь сразу, какое лучше. Кацуки поджимает губы. От того, как туго сжимает кулаки, трещат суставы. Он заставляет себя расслабиться. — Ты вообще хотя бы что-нибудь помнишь до того, как сюда попал? Мальчишка слабо покачивает головой и отстраняется. На стекле остаётся след его ладоней, ещё немного влажный, высыхающий. Там, где он дышал, тоже крошечное мокрое пятно — оно исчезает первым. — Что-то помню, но не то, что поможет тебе. Что-то из детства, всё про брата. Другие города, леса, охоту. Бег по крышам, не тут, не в Мусутафу — Мусутафу большой, но мой город больше, ты таких точно не видел. Там очень легко потеряться. Помню… смерть. Ничего про симуляцию или тех, кто как-то замешан в этом. Кацуки краем глаза наблюдает за кардиомонитором, но не видит признаков лжи. Может, пацан недоговаривает чего-то, но точно не врёт. Сол делает ещё шаг назад и смотрит в глаза. В последний раз, как оказывается. Говорит: — Пожалуйста, обратись к врачу. От тебя пахнет заражением. Я не хочу, чтобы ты умер — тебе ещё очень рано. Устало, Кацуки скалится. Ему бесконечно кажется, что его насквозь видит тот, кто видеть точно не может. Это нервирует. — Тебе-то откуда знать. Очень тихо, Сол почти шепчет: — Я видел все сны о тебе. А после отворачивается и возвращается на матрас. Кацуки не знает, как на это реагировать. Не знает, что это означает. Но ещё больше — ещё больше он не знает, почему прислушивается. Внутри у него всё смешивается и путается.ххх
— А всё же, — Изуку вжимается коленями в стекло. Мальчишка заинтересовано подаётся ближе. Два сапога пара, серьёзно, и оба левые. У Кацуки от их непрекращающейся болтовни дёргается глаз, но он не встревает. — Между грибочками и побегами бамбука, что ты выберешь? Вопрос ставит в тупик, кажется, не только подрывника. Только что они говорили о всяких там сторонах морали, о добре и зле, и внезапно — что это такое? Метафора? Сол улыбается как-то иначе, мягко, отстранённо. Веки его изгибаются лунками, будто ему весело, едва ли достаточно, чтобы он отпустил контроль. Хотя какой он у него там, по ту сторону. — Пойми меня правильно, Декиру, — медленно начинает он, будто даёт себе время подумать, а с другой стороны, что-то подсказывает, что ответы у него уже давно есть, — я не придерживаюсь определённых устоев. У меня есть правила, но, откровенно, мне приходилось делать много плохих вещей и столько же хороших. Чтобы выжить и чтобы дать жить другим. Я не герой, как вы, — он легонько ведёт подбородком в сторону Кацуки, — и не такой, как те ребята, которые держали меня там. У меня есть причины посерьёзнее детских обид и амбиций править миром. Я не чёрное и не белое. Изуку задумчиво мычит. Спина выпрямляется, когда очередной вопрос созревает в кудрявой голове. Вообще, честно говоря, сейчас не лучшее время для этого. Изуку не спал уже пару суток, постоянные патрули и предотвращение проблем даются ему тяжело. Он вымотан, а до кучи ещё ранен, к тому же отлично лжёт, на удивление. Кацуки сам об этом знает только потому, что он видел этого идиота в раздевалке. Бинты у него под костюмом, когда он менял испачканный и подпалённый одним из взрывов Кацуки на новый и чистый. Взгляд до сих пор цепляется за скобы, держащие его кожу там, где рана на скуле слишком серьёзная, чтобы просто заклеить, но которую он почему-то не дал зашить. Его раны — то, что Сол заметил первым, едва они вошли. Изуку выглядел удивлённым, Кацуки только пожал плечами и занял единственное кресло. А балбес-самоубийца сразу прилип к стеклу и начал ритуальную болтовню ни о чём, очень в его стиле. И вот он, всё равно здесь, и сыпет вопросами. — Так тебе приходилось убивать? — Такими, например. Мальчишка улыбается, не скрывая зубов. Это не ликование, это хищное выражение. Опасное. В глазах его клубится что-то мрачное и цепкое, что-то как будто древнее, по ощущениям. Первобытное. — Чего только мне ни приходилось делать. — Но также ты… спасал кого-то. — И это тоже. Смешно, как все эти недо-допросы порождают ещё большую путаницу, чем то, чем уже стала их жизнь. Изуку задумчиво хмурится. — Ты бы убил, если бы тебе нужно было? — Да, — ответ незамедлительный. — Хм, — Изуку откидывается на руки, которыми упирается в пол позади себя. В его позе нет напряжения, хотя, наверное, должно быть. Кацуки уже ни в чём не уверен. — Ты не похож на того, кто убивал хотя бы раз. Спорное утверждение. Лицо Сола становится отчётливо довольным и хитрым одновременно. — О да, я же самый настоящий котик. Что тоже попахивает наебаловом. Под взглядом красных глаз, Изуку тихо смеётся. Кацуки смеяться не хочется. Всё так же, он молчит.ххх
Кота нет. Кацуки по идее не должен волноваться, но и перестать не может. Что-то его тревожит. Что-то, что заставляет мерить комнату нервными шагами, ерошить волосы и плохо спать. Он не может себе этого объяснить. Оно просто есть, вот и всё. Это беспокойство внутри, которое он находит в себе силы признать. Эти навязчивые мысли, что кот попал в беду, и ему нужно помочь. Единственный выходной в бешеном графике про-героя он тратит на поиски. Изуку присоединяется к нему после дежурства сразу же. Они просто случайно сталкиваются на улице, где этого произойти не должно, и вот теперь их двое. Идут в разных направлениях. Кацуки легко координирует его о местах, где он уже смотрел. Изуку всё равно проверяет их ещё раз, на случай, если кот туда придёт. Несколько раз Кацуки натыкается на чёрных хвостатых прилипал, но это не то. Их он всё равно подкармливает небольшими горстками сухого корма, который несёт в рюкзаке на всякий случай. Может, его кот обижен. Может, умирает с голоду где-то там, хотя ведь наверняка знает, где его точно ждёт вкусный обед. Не может кот Кацуки быть таким тупым. В десятом часу Денки пишет ему, что вместе с Шото обследовал местность, которая была у них на пути патруля. В двенадцатом Коджи сообщает, что к нему сбежались все коты района, но только не тот, и они тоже ничего не знают. Следом за ним Ханта отчитывается о том, что они с Эйджиро обошли ещё несколько районов и прошерстили все парки, о которых только знают. Во втором часу уже ночи отзванивается Изуку. Говорит, что облетел большую часть города. Он просит Кацуки возвращаться. Ночью даже про-героям на улицах небезопасно. Ещё через полчаса он прилетает к нему сам и таскается с ним по городу до рассвета, несмотря на то, что Кацуки пинает его задницу в сторону дома, чтобы отоспался перед следующим патрулём. Изуку остаётся непреклонным. Наверное, он должен быть благодарным за таких друзей, всё же. Он возвращается сразу же, как только Изуку соглашается пойти спать. Подрывник получает фотку идиота в кровати, только тогда и верит. В общежитии тихо. Не то чтобы кот создавал шум, конечно, это не так. С ним Кацуки повезло: обычно коты носятся по дому, как бешеные, но не этот. В комнате его не оказывается тоже. Плошка с водой и кошачья миска с кормом всё так же стоят нетронутыми на подоконнике. Тревога не оставляет Кацуки ни на секунду.ххх
Сопляки лезут, куда не надо, типа, постоянно. Вообще. Кацуки всегда думал, что, вырастая, тупые детишки понимают, чего делать не нужно, а что нужно, но вот он смотрит на первогодок и не хочет мириться с мыслью о том, что его класс был такой же. Или — или, точнее, несколько особо проблемных студентов. С ним и Изуку во главе. Айзава тихо фыркает сбоку. В комнате наблюдения их двое, сенсей и его ученик. Если бы тот заносчивый сукин сын, что зубоскалил Кацуки с самого первого дня знакомства, не решил отправиться на поимку злодея в одиночку, ничего бы не случилось. Изуку тут нет, Изуку в больнице — конечно же. Из-за того маленького придурка с комплексами бога или хрен его знает чего. А вот что Кацуки делает здесь, он не знает. Всё ещё. Почему его сюда тянет каждый раз, почему он приходит, когда у него других дел по горло, и сидит, пока не погонят. Первая его мысль сегодня: он мёртв. Пацана угрохали, не выдержал, он так сильно отощал, его долго мучили. Чуть больше полугода, с ума сойти. У него кожа серая, лопатки и плечи торчат, просвечивают рёбра. Он выглядит ещё меньше, чем, Кацуки знает, он на самом деле есть. Он косится в сторону: экраны показывают, что он жив. Что сердце у него бьётся, и дыхание есть. Но он лежит к стеклу спиной, свернулся в калачик. Кончик уха торчит из-под волос как-то даже забавно. Жаль, Кацуки вообще нихрена не смешно. — Часто он так? — Айзава кивает на стекло, звучит тихо. Кацуки пожимает плечами, не сводит с матраса взгляда. — Чаще, чем ты думаешь, Стёрка. Сенсей качает головой, ругается под нос и разворачивается к выходу. — Я надеялся, что Деку преувеличивал, — бормочет безразлично, но подрывник слишком хорошо его знает, чтобы точно сказать: бывший учитель зол. — Мы забираем его под наш присмотр. Кацуки ухмыляется уголком рта. — Там док мастер вешать дерьмо на уши. Захвати палочки. Айзава фыркает и покидает комнату. Кацуки остаётся один, и впервые ему настолько некомфортно. Без бесформенной болтовни Изуку или хотя бы без его вздохов, без эфемерных звуков его дыхания, шелеста одежды, тихого скрипа стула. Без их с мальчишкой тупых игр в факты, слабо и ПиД, нужных только для того, чтобы заполнить тишину и усыпить Кацуки, который всё хуже спит один. Один, в темноте, с экранами, показывающими ритм пульса пленника и его характеристики, он чувствует себя очень сильно причастным. Ему так гадко. Он задумывается о причинах, что ведут его сюда каждый раз. О причинах, по которым Сол привлекает к себе столько внимания, ничего для этого не делая. Совершенно. Он просто существует, и будто этого достаточно, чтобы заставить его страдать. Он прикрывает глаза и позволяет себе представить, как теперь всё будет. Будет ли Изуку помогать присматривать за ним? Насколько изменится поведение пацана, как только он выйдет из-за стекла? Сол поднимает голову, будто просыпается. Медленно, поворачивается к стеклу, выглядит не сонным, но собранным. Поднимается и идёт ближе, босые ступни подгибаются, когда он поджимает зябко пальцы. Кацуки напрягается против воли, не успевает проконтролировать это. А напротив стекла Сол останавливается и разжимает кулак. На раскрытой вверх ладони шрамы, а поверх них изогнутая, немного почерневшая от гари игла катетера. Он ухмыляется. — Ненавижу их. Его всего трясёт, если присмотреться. Игла не виновата, Кацуки это понимает. Но что-то так сильно в этот момент его впечатляет, что он просто смотрит и даже не думает о том, каким образом эта штука попала пацану в руки. И что он будет с ней делать. (И почему она обожжённая, он не думает тоже, не-а). Сол ведёт носом по воздуху, втягивает глубоко и голодно. Кацуки успел помыться и залечить раны, но его ладони всё ещё саднят от того, как сильно он переработал. Казалось бы, за столько времени пора привыкнуть к повышенным нагрузкам, но нет. Ему всё ещё бывает больно, он всё ещё наносит травмы сам себе, когда перешагивает очередной рубеж. Какое право он имеет выговаривать Изуку, да? Вихрастая башка на забавной тонкой шее склоняется к плечу. Глаза остро щурятся, хитрые и яркие. Улыбка трогает уголки губ. — Ты пахнешь так же, как я, — Сол урчит, и это правда урчание. Правда вибрация голоса, щекочущая горло. Кацуки в ужасе от его сходства с котом. А тот улыбается только шире. — Дымом и кровью. Может быть, думает он, не надо его оттуда вытаскивать. Может, пусть и дальше сидит там? Но Айзава возвращается. И Кацуки предчувствует, вангует прям, что проблем оберётся лихо.