ххх
У них есть ещё много вопросов. Это Кацуки знает за себя точно, а Изуку достаточно, чтобы понять, что он не один такой. Но вместо того, чтобы выяснить всё нормально, как Кацуки не умеет, он хватает пацана за шиворот и тащит на полигон. К чёрту это дерьмо. Он не ждёт, пока тот будет готов, даже не предупреждает. Нападает почти сразу же. На улице холодно, но Кацуки раскалён практически добела. Взрыв получается мощный. Есть разница между их первой схваткой и этой, она разительная. Кацуки не жалеет его и не даёт ему времени ни на что вообще. Мышцы гудят, он совсем не озаботился разогревом. Но если ему херово, то и мелкому тоже. Эта мысль пробуждает что-то злобное и стремящееся побеждать каждый раз, когда он выходит на поле боя. Оно же толкает его вперёд. Оно же заставляет наступать снова и снова, а пацан не особо стремится уворачиваться, и это, честно, восхитительное чувство. Чувство, которому Кацуки отдаётся с головой. Он даже не замечает, как скалится. Как его вены горят, а мысли очищаются. Он дышит на поле брани, как люди в жизни, и не тратит ни секунды на передышку. Взрывы сотрясают полигон, запах дыма щекочет ноздри. Глаза Сола в ответ на его непринятие и агрессию горят яростью, решительные и злобные, следят цепко. А Кацуки нападает снова. За всё это время он мало времени уделял тренировкам с ним, поэтому для него неудивительно, хотя и всё равно досадно, что тот слабее. Как бы ни были они на равных поначалу, Сол сдаёт позиции. Он вынослив, однако ему отчаянно не хватает опыта. Он может пустить в ход когти, но не делает этого. Он может вонзиться Кацуки в горло этими своими хищными зубами, вместо этого держится подальше. Очевидно, ближний бой его стихия, он вёрткий, но без преимущества в виде пространства и отсутствия времени на анализ он ничто, даже если легко подстраивается под обстоятельства. Кацуки не собирается давать ему и шанса на победу. — Дерись! — рычит яростно, взрыв гремит прямо возле лохматой башки — такой, что запястье выламывает. — Хватит убегать, ублюдок! Пламенный залп из дымовой завесы застаёт его врасплох, он успевает уклониться на чистом рефлексе с помощью ещё одного взрыва, а второй снова кидает его вперёд. Он бьёт кулаком, но мальчишка уворачивается, хватает его за руку и резко разворачивается, перекидывая через себя. Объятый трещащим пламенем кулак вонзается в землю там, где только что была голова Кацуки. Они продолжают. Краем глаза он замечает, что хвосты мальчишки тоже горят — горят концы. Не похоже, что ему больно, да даже если бы было, Кацуки до этого дела нет. Он хватает их, и тут же когти мажут по тыльной стороне запястья, а шипение раздаётся яростное. Поражённый собственной тупостью и ярким физическим сопротивлением, Кацуки отпускает их и сразу же уходит в перекат, спасая от когтей уже глаза. Биться с ним хорошо. Дико и грязно, он чувствует себя свободным. Тормоза слетают, накопленная злоба затмевает рассудок. Сол контролирует себя куда лучше, судя по тому, как ловко ускользает от прямой атаки. Всё его тело охватывает пламенем, и только это явный признак его злости, но он держит её в узде по-прежнему, тушит огонь, пока тот не остаётся только вокруг его рук и хвостов. Кацуки яростно воет и использует гаубицу. Бой заканчивается быстрее, чем ему бы хотелось. Он ведь только разогрелся. И — вот они дрались, очевидно, всё же сдерживаясь. А вот он видит лицо мальчишки перед собой. Широко раскрытые глаза, кровь, бегущую из левого уха по линии челюсти и шее. Рот, приоткрытый в немом выдохе. Кацуки распаляется сильнее, но зелёные молнии трещат оглушительно и кожу кусают слишком ощутимо даже сквозь его помутнение. — С ума сошёл?! — голос Изуку громкий, звонкий и перепуганный. Кацуки рычит, вырываясь из плетей, что сжимаются только крепче, пеленают, как дитя. — Убить его решил?! — Отвали! — он кричит в ответ, надрывая горло. — Свали с дороги! — Приди в себя, идиот! — глаза Изуку горят зелёным, и теперь Кацуки его видит. След от пощёчины горит на лице, вкус крови во рту слишком насыщенный. — Посмотри, что ты наделал! — Он всё равно не сдохнет, — он выплёвывает это вместе с кровавым сгустком. Изуку рычит в ответ: — Он умирает прямо сейчас! Кацуки, посмотри! Кацуки не хочет, ему всё равно. Но Изуку хватает его за лицо одной рукой, указывает другой, а там, в руинах поля, которое они разнесли, тело мальчишки лежит бездвижно. Руки раскинуты в стороны, голова откинута назад, взгляд устремлён на него. Хотя даже со своего места Кацуки фиксирует, что глаза почти заволокло. осознание настигает с запозданием. И тогда он видит остальное. Брызги крови на ледяном бетоне, растущие контрастно-алые пятна на свежем снегу. Кровь, бегущую у пацана изо рта по щеке, его бешеный пульс прямо под нижней челюстью. И рану в груди, обнажающую сломанные рёбра.ххх
— О-он сказал, его нельзя убить, — голос дрожит, и Кацуки… Ему страшно, да, он это признаёт, впервые, наверное, за всю жизнь. И в то же время прямо вот сейчас ему глубоко на это насрать. — Он сказал! Что его не получится убить! — Поэтому ты решил попытаться?! — Изуку в ответ орёт, буквально, надрывая связки. В эту ночь в общежитии они одни, а даже если бы был кто-то ещё, плевать. — Я не хотел! — кричит Кацуки в ответ. — Я хотел… не этого. — А чего ты хотел? — Изуку давит, буквально нависает над ним. Плечи широко расставлены, руки сжаты в кулаки. Он так зол, от него жар исходит во все стороны такой же мощный, как от взрыва реактора. Молнии трещат вокруг рук, жалятся злобными осами. — Скажи мне. — Я, — Кацуки сдувается, он слишком шокирован всем этим. — Я не знаю. Изуку резко отстраняется от него. Нервными шагами меряет пространство, ворошит волосы. Зубы терзают нижнюю губу, а подрывник наблюдает за ним неосознанно, соскользнув по стене на пол. Взгляд зелёных глаз полон яростного свечения, всё ещё. Голос дрожит от того, сколько всего его переполняет. — Ты хотел выпустить пар, выместить на нём свою злость. В чём он виноват? В том, что ты не дружишь с головой? Или в том, что у тебя очередной кризис? Ну?! Каччан! Кацуки стискивает зубы. Его бесит, что Изуку повышает на него голос, но даже так он понимает, что задрот прав. Он поступил тупо, не передать словами. И самое ужасное в том, что пацан правда не виноват в этом. Он многого не говорил и говорил тоже многое. Просто есть в жизни вещи, в которые трудно поверить, даже если слышишь о них своими ушами. Изуку опускается перед ним на корточки. Упирается локтями в колени, а ладони свешивает между. Так они только кажутся безвредными, но Кацуки всё ещё видит крошечные молнии, бегущие по ним, глубокие борозды шрамов и грубые выпирающие следы от пережитых ранений и операций. — Скажи, если бы ты его убил, тебе стало бы легче? — Он сказал- — Да много ли он сказал! Какая разница! — Изуку стискивает челюсти, заставляет себя успокоиться. — Он мог сказать, что угодно. Даже у котов на самом деле только одна жизнь, тебе ли не знать. Тебе стало бы легче? — Он говорил, его уже убивали, — и это тупо. Потому что нет никакой гарантии, что это тоже правда. Но что-то до этого момента заставляло Кацуки в неё подсознательно верить. Может, тот сумасшедший факт, что он единственный выжил после лабораторий. Единственный, кто выбрался оттуда живым. И его внешность как будто подкупает верить всему. А он осознаёт это только вот сейчас, и это шокирует не меньше. — И ты решил, что, если убьёшь его, то… — Изуку склоняет голову к плечу, заглядывая ему в лицо. — Что? — Я не хотел его убивать. Я потерял контроль. — А мне кажется, ты пытался сделать как раз это. — Он бы вернулся. Зелень глаз сверкает. Широко раскрытые, они действительно пугают. Так же, как резко упавший голос. — А если бы нет? — Изуку ждёт, но ответа не следует. Кацуки просто не знает, что сказать. Изуку продолжает. — Тогда ты стал бы убийцей. Думаешь, это делает тебя лучше, чем все те люди, которых мы отправляем за решётку? Лучше Шигараки? Или, может, лучше ВЗО? Ну? Кацуки толкает через спазм в горле хриплое: — Нет. Изуку хмыкает. Глаза медленно прикрываются, но ледяной свет в них никуда не девается. — Он выкарабкается оттуда, потому что я успел тебя остановить и потому что с ним работают лучшие из хиллеров. А ты? — он слабо кивает на Кацуки, окидывает его презрительным взглядом. — Он пришёл к нам за помощью и ни разу не подвёл нас. Он делится информацией, открывает свои страхи и помогает, хотя очевидно, что рискует больше, чем мы. Он не отправляет нас в пекло, потому что мы проиграем, даже если у нас есть преимущество. Ну, а ты, Кацуки? Как можешь звать себя после такого героем? И оттого только горечь сильнее вяжет. Потому что, как бы там ни было, Изуку прав. Кацуки действительно жалок, раз понимает всё это только сейчас.ххх
Айзава не кричит. На самом деле, вообще на него не смотрит. За окном всё серое и мерзкое, мерно кружит снег, большие хлопья укрывают землю. Наверное, то красное пятно на полигоне тоже уже успел укрыть. — Взорванная барабанная перепонка и перелом рёбер, — тихо говорит он, будто и не Кацуки вовсе. — Разорванное лёгкое, ожог слизистой горла. Большая потеря крови. — Он вздыхает, медленно откидывается на спинку стула и прикрывает глаз. — Что-то не меняется, да, Бакуго? И это в сто раз хуже. Кацуки давно не 15, но под гнётом вины и осуждения он опускает голову. Сам себя презирает не меньше и тут же заталкивает этот клубок глубже. Айзава поворачивается к нему. — Мы не знаем, что с тобой делать. Мы должны отстранить тебя, потому что ты опасен для других учеников. Но он за тебя заступается. Говорит, что сам виноват, хотя, насколько я знаю, он не нарушил ни одно правило, установленное для него. Так скажи мне, Бакуго, — сенсей облокачивается на стол, опускает подбородок на сцепленные пальцы рук, — почему это случилось? И почему мы должны тебя оставить? — Я не знаю, — Кацуки отвечает бесцветно, едва ли слышно. Чего не понимает он сам, так это мотивов придурка, чуть не двинувшего кони по его вине. Хочет показать себя великой добродетелью? Заставить быть себе должным? Манипулировать им потом, когда выйдет? Это может быть что угодно, а может не быть ничем. Может, есть что-то ещё. Айзава даёт ему время подумать, но ответа так и не следует. Никакого больше. Тогда сенсей поднимается, обходит стол и встаёт напротив. — Мы отстраняем тебя на месяц, в течение которого ты должен будешь посещать психиатра и психолога дважды в неделю. Если к концу этого срока он всё так же не выдвинет тебе обвинений, ты сможешь вернуться. Но если мы узнаем, что ты связывался с ним, никаких вторых шансов. Ты меня понял? — Мне не нужна ваша- — Закрой рот, — голос Айзавы не меняет интонаций, всё такой же ровный и холодный, но Кацуки слышит, как на самом деле он звенит от разочарования. Во рту становится горько от желчи. — Он заботится о твоём будущем. Хочешь знать, что он сказал, когда пришёл в себя? — Нет, — сквозь зубы отвечает Кацуки, но Айзава игнорирует его снова. — Просил, чтобы тебя не лишали лицензии. Предложил вернуть его к учёным, но Мидория не позволил этому случиться. Мы не хотим тебя выгонять, но… — Выгоняйте. — …но если ты не выполнишь условия, твоя лицензия будет аннулирована без возможности на восстановление. Кацуки сглатывает сухость во рту, сглатывает горечь и комок всех тех слов, что хочет сказать по этому поводу. Все эти тупые детские "да мне-то что" и "отлично, без вас справлюсь", потому что знает, что нет. Ему не плевать, а без лицензии он даже карточный домик взорвать не сможет. За ним будут бесконечно следить, пока наконец он не проебётся, и вот тогда отправят за решётку. К преступникам, которых он отправлял туда же с первого курса. Он поднимает глаза. Айзава стоит напротив, всего в шаге от него, с показушно-равнодушным взглядом. Именно так он выглядит, когда предельно серьёзен. Когда готов к схватке. И эти опущенные уголки губ, маленькая морщинка под нижней, когда он поджимает их. Кацуки от себя тошно. — Я вам нужен, чтобы со всем справиться. — Если ты так ничего не изменишь, ты не будешь нам нужен. Кацуки усмехается, вскидывая голову. — Думаете, он сможет быть лучше? — Если смог ты, сможет и он. Мы все примем в этом участие. Твой испытательный срок начинается сегодня. Встреча с психиатром через полтора часа, — Айзава отворачивается. — Прими правильное решение. Кацуки хочет ещё очень многое сказать. Хочет кричать и крушить, хочет уничтожить каждую стену в этом проклятом заведении. Но хуже всего то, что он понимает. Причины и последствия ему известны, он чувствует, что близко к краю. Поэтому молчит. Он уходит, но даже так знает, что Айзава не оборачивается.ххх
Это даётся ему тяжело. Но, остыв, он признаёт, что ему нужна помощь. Эта агрессия и вроде бы незначительный момент с котом настолько выбивают его, что он сам этого не ожидает. Он понимает, что проблема с доверием или, точнее, с его полным отсутствием тоже не просто слова. Это действительно проблема. Психиатр назначает пока лёгкие, но всё же антидепрессанты после трёх встреч. Психолог ждёт его каждый понедельник, каждую среду и каждую пятницу в одно и то же время, и для Кацуки, привыкшего жить по расписанию, это… неплохо. Стабильно. Он не хочет туда идти, и всё равно не опаздывает ни разу. Его ужасно раздражает, что в мозгах у него копается кто-то, кого он не звал. Беда в том, что не позвал бы никого. Но он тут, потому что хочет быть лучше. А как только до него доходит, как только появляется реальная мотивация, он начинает стараться. Задания теперь делаются не для галочки, даже если их много. Рано что-то говорить, но ему кажется, что лучше всё же становится. Эйджиро приходит к нему в конце недели, либо в пятницу, либо в субботу, в зависимости от того, как выпадают смены. О геройском аспекте жизни не рассказывает, да вообще лишний раз рот не открывает. Вместе, они сидят перед телевизором и пьют пиво или занимаются своими делами. Его присутствие не то чтобы желанное, но с ним легче. Кацуки правда благодарен. Денки приходит через две недели, вручает ведёрко мороженого, второе прижимает к себе и толкает внутрь квартиры, в которой Кацуки до этого всего бывал редко. Они смотрят что-то сопливое, Денки плачет и запихивает в рот ложку десерта за ложкой. Кацуки даже знать не хочет, что у этого идиота в голове. И откуда он взял мороженое в конце января. Что здесь делает Кьёка, которая приходит с ним в следующий раз. Он просто позволяет этому случиться. Мина приносит домашнее печенье. Оно оказывается слегка подгоревшим и недостаточно сладким. Кацуки ворчит и затаскивает её внутрь, пихает на кухню. Вместе, они делают всё, как надо. Съедают обе порции за ночь, проведённую за негромкими разговорами. Уходя, она обнимает его и шепчет в волосы, что у него всё получится. Кажется, она первая, кто так говорит. Момо приносит с собой два клубка пряжи и спицы. Кацуки даже не пытается что-то сказать, просто молча делает шаг в сторону и пропускает её. Весь вечер она учит его вязать обычными спицами, а ночь он довязывает уже сам. Небольшой, но всё-таки шарф у него всё же получается. И даже не колется. Очако вламывается к нему почти буквально. С порога кидает в лицо пару боксёрских перчаток, показывает десять пальцев и молча уходит вниз. Её шаги особенно злобно разносятся по всему подъезду. У Кацуки есть на сборы 10 минут, но он спускается за ней следом через 5. Они идут в тренировочный зал Ганхэда, где сначала избивают грушу, потом устраивают спарринг. Кацуки проигрывает ей со счётом 4х5 в её пользу, она слишком хороша и времени точно не теряла. После снова избивают грушу, заканчивают растяжкой. А к ночи ближе выпивают в баре неподалёку от её дома. Особо не разговаривают, но это, похоже, никому и не нужно. Кацуки становится легче. Он видит письма от Цую и фотографии кошек, собак и еды от Шото, слушает в ускоренном режиме голосовое Теньи. Ханта звонит ему раз в неделю, потому что не в городе, но их разговоры не длятся долго: они никогда не были настоящими друзьями, и говорить им не о чем. Но Кацуки не настолько чурбан, чтобы не оценить старания и заботу. Даже сраный Минору засирает ему личку тупыми мемами. Только Изуку ничего не пишет. Не то чтобы Кацуки ждёт.ххх
Три из неизвестно скольких известных Солу лабораторий вскрывают без Кацуки. Он не ожидает, что они продержатся до его возвращения, хотя признаётся себе, что надеялся. В ночной темноте город в оттенках оранжевого и красного, пылает, затем тлеет. Он почти слышит естественный звук льда Шото, почти чувствует покалывание на коже от молний Изуку. Он знает звук, с которым Очако дезактивирует свою причуду. Он фантомно ощущает, как дрожит воздух, когда Тенья готовится разогнаться или проносится мимо на самой высокой из доступных ему скоростей. Броня Эйджиро достаточно крепкая, а навыки управления электричеством Денки теперь на совершенно ином уровне. Он не переживает за них, потому что знает, что они справятся. И всё равно, когда видит сбегающих ному, звонит Айзаве, чтобы сказать "я могу помочь". Но тот обрывает его коротким: — Мы справимся без тебя. И это бьёт по нему сильнее. Никакой снисходительности. Он больше не тупой ребёнок, которому всё спускают с рук. И больше не смахнуть вину на гормоны, на незнание своих пределов, на кризис личности или какого-то-там-очередного-ебанутого возраста. Кацуки просто сам по себе такой. Ненормальный какой-то. Решение справедливое, как бы ни хотелось его оспорить. В конце концов, он едва не переступил черту. Но это не уменьшает его желания нарушить запрет. В собственном теле ему слишком тесно. Он возвращается в постель, потому что делать ничего больше не получается. Дневник так и лежит раскрытым на столе, да и фиг бы с ним. Все его мысли там, на поле боя, мозги лихорадочно соображают, что увидят там остальные. Удастся ли кого-нибудь спасти, погибнет ли кто-нибудь из друзей. Там ли сейчас пацан, а если да, то что делает. Кацуки не знает, как смотреть ему в глаза после всего этого. Месяц почти на исходе, время тянется медленно. Он сто пудов уже оправился, наверное, вернулся к тренировкам. Если его профиль поиск… Тогда он правда очень полезен. Только Кацуки всё равно бесит мысль, что он ослушивался запрета на покидание территории Академии без присмотра, рыскал по улицам сам. Чёрт знает, что ещё он мог там делать. Они никогда не смогут приписать ему ни одно из убийств, если вдруг он их совершил. Наказали ли его за это? Или, может, похвалили? Опытные герои не могли найти эти лаборатории долгие месяцы, а он, получается, смог? Кацуки вжимает запястья в глазницы. Злость больше не токсичная, она тлеющая. Слабая. Просто привычная, не уходит только потому, что он её держит. Больше в нём всё же вины, а вот что с этим делать, уже непонятно. Он имеет право испытывать её, потому что… Если отбросить всё, он правда чуть не убил человека (даже если, очевидно, это не совсем человек, но кому какая разница, пока в груди у него сердце, а не механизм). А он никогда убийцей не был. Мысли его путаются. Он резко выдыхает, нервно откидывает дрожащую руку в сторону и вцепляется в одеяло пальцами. Поворачивает голову, чтобы глянуть в окно, всё ли ещё небо там в огне. Чёрный кот смотрит на него с подоконника. Оба хвоста расслабленно лежат на лапах.ххх
— Ты тут что забыл? — голос Кацуки хрипит, а сам он приподнимается на локте, будто на него нападают. Но кот остаётся на месте, только немного склоняет голову вперёд, вытягивает шею. Принюхивается, затем снова выпрямляется. Кончик одного из хвостов слегка покачивается, свешиваясь с подоконника. Кажется раздражённым. Кацуки медленно перебирает конечностями, пока не садится к животному лицом. Всё ещё так странно осознавать, что он и тот несносный мальчишка одно целое. Буквально одно и то же существо, просто выглядит по-другому. По-разному. Невольно, он вспоминает, как подкармливал его и ждал. Как искал по городу один, потом с друзьями. Как переживал за него, как ни за кого из них. Как кот к нему жался и доверчиво подставлял горло под кончики пальцев, тёрся лобастой башкой о костяшки. Бодал ноги, чтобы на него обратили внимание. Мурлыкал в шею, стоило взять его на руки. Растягивался на подушке, а Кацуки сил не хватало его согнать, и он просто менял наволочку перед сном. Кот всегда казался ему осознанным, а теперь он понимает, почему. И от этого так неловко, но хуже всего — хуже всего то, как он с ним поступил. Изнурённый бесконечными исследованиями ("опытами", — подсказывает вредный мудачий голос в голове, — "экспериментами, попытками его убить"), мальчишка как-то выбирался оттуда и шёл к нему. Как у него это выходило, уже не важно, в глубине сознания Кацуки знает ответы. Но один остаётся на поверхности: почему к нему? В городе столько людей, способных его согреть, так почему именно он? Кот мягко спрыгивает с подоконника и садится под ним. Смотрит выжидающе, а Кацуки вздыхает. Нет в нём больше злости на него, на себя только. — Ты должен быть там, разве нет? Если Айзава узнает… Кот издаёт крошечный звук, похожий на тонкое мяуканье, но уловить его сложно. Кацуки фыркает. — Не надо со мной спорить, сволочь. Я… — он замолкает и спускается с кровати, садится с ней рядом. Облокачивается о матрас спиной, деревянный каркас упирается острым углом в позвоночник, но так зато они с котом на одном уровне. — Я рад, что ты жив. Кот дёргает ушами, взмахивает хвостами. Помедлив, всё же поднимется с места и идёт к нему. У ног застывает снова, ждёт чего-то, кажется. Подходит ещё ближе и усаживается ближе, там, где Кацуки может до него достать. Проходит не меньше десяти секунд, прежде чем он протягивает к нему руку. Но касаться всё равно не решается. — Сможешь меня простить? — шепчет хрипло. Кот вытягивает шею и бодает его ладонь лбом, выгибает спину, трётся о неё. С лёгкой улыбкой Кацуки мягко его гладит. — С тобой куда приятнее говорить, пока ты молчишь. Кот протяжно мяукает. Устроившись у Кацуки на коленях, наваливается ему на грудь передними лапами и тычется мокрым холодным носом в подбородок. Кацуки позволяет себе осторожно его приобнять. Запах дыма и вулкана привычен, это обескураживает. К этому придётся привыкнуть, как-то осознать, уложить внутри черепной коробки. Но это ничего. С этим можно справиться. Кот льнёт ближе, едва слышно мурлычет. Хвосты торчат вверх, будто, чёрт побери, он так адски рад и доволен всей этой сложившейся ситуацией. Кацуки зарывается в угольную шерсть носом и вдыхает запахи города, снега и дыма глубже. Кот уходит через несколько минут, сливается с тенью быстрее, чем Кацуки успевает высмотреть его в темноте. Кто бы мог подумать, что от такого он почувствует себя лучше.ххх
Мать тяжело вздыхает. — Опять доставляешь всем проблем, — только и говорит. Кацуки стискивает челюсти так сильно, что в висках больно. Коробка на стол опускается совсем не бережно. За это сразу же следует звонкий подзатыльник. — Сколько я просила не разбивать мой сервиз! В этот раз он скалится, увеличивая дистанцию намеренно. Находиться с родителями не лучшая идея, с матерью особенно, но он обещал помочь. Не так часто об этом просят, к тому же не виделись давно. После выпуска времени на это не было, да и, чего душой кривить, до тоже не особо. — Хватит так делать! — рычит в ответ. А она снова замахивается, звереет на глазах. Неосознанно, словно пятилетний мальчишка, он втягивает голову, скукоживается. Так тупо. Но вместо удара она вдруг обвивает его плечи и практически насильно прижимает его голову к своему. — Я не одобряю того, что ты сделал, — говорит уже спокойно, — но ты не плохой мальчик. И Кацуки… как-то расслабляется немного всё же. Вот так вот контактировать с матерью всё ещё странно. Выросший на языке её любви к тумакам и звонким оплеухам, он как-то не рассматривал другие аспекты. И не сказать, что ему комфортно. Но есть в этом что-то такое. Что-то особенное. — Мне не нужна твоя оценка, — бормочет он, цепляя пальцами низ её вязанной нежно-розовой кофты. Она усмехается, начиная грубовато ворошить его волосы. — Я всегда оценивала тебя высоко, но никогда — трезво. Правильно говорят, один ребёнок это всегда эгоист. Мы явно тебя перелюбили. Он её отпихивает. Ворчание само льётся из него, а она смеётся, всё так же звонко и открыто, как всегда, хохочет. Он смотрит на неё исподлобья нахохлившимся воробьём. — Ну, хотя бы психолог тебе точно пошёл на пользу, — мать усмехается, упирается в бедро рукой и гордо вскидывает подбородок. — Уже не зовёшь меня каргой и не пытаешься взорвать. Мир всё ещё кажется ему сумасшедшим, а люди в нём соответствуют. Но теперь хотя бы он правда чувствует себя в нём уместным. Сердце бьётся ровно и чётко, размеренный живой ритм. — Тебе тоже. Стала как-то больше похожа на мать, чем на садиста. — Чё вякнул?! Кацуки фыркает, насмешливый, отворачивается и откидывает не обжитую гостиную взглядом. Странно, конечно, что родители решили переехать так резко. Вряд ли в этом виноваты соседи, узнавшие про случившееся, мать бы им спуску не дала. Да и отец не лыком шит всё же. Это его немного тревожит, но он ничего не спрашивает. — Ещё помощь нужна? — только это. Мать закидывает руку ему на плечо, глаза её светятся, когда она тоже рассматривает новое жильё. — Айзава уже одобрил твоё возвращение? Кацуки вздыхает и горбится, но чужую руку не скидывает. От матери пахнет так же, как когда он был маленьким. Тогда всё было простым и лёгким, он имел чёткий план и так же чётко ему следовал. Приятно вернуться туда хотя бы вот так, мысленно, зацепившись за ассоциацию. — Да. Результаты его удовлетворили. Мать бодает его в висок носом. — Горжусь тобой, — а потом говорит: — Надо отпраздновать. Оставайся на ужин, поможешь на кухне. И — что ж. Это не так плохо. Даже если его попросту используют как бесплатную рабочую силу, пока сами фривольно попивают винцо на диване с закинутыми на журнальный столик ногами, Кацуки остаётся. Он возвращается в Академию через месяц и две недели. О последних просит сам.ххх
О том, куда нужно идти в первую очередь, громче слов говорит грохот. Не такой сильный, как от взрывов Кацуки, что заставляет его горделиво ухмыляться в шарф. Но тоже неплохой. Нахрен этот вонючий трекер. Он неспешно пересекает территорию извилистыми протоптанными тропинками, ориентируясь на звук. Чем ближе становится, тем сильнее для него запах дыма. Не сладковатого, а как будто холодного. Настоящего чистого пламени. Вышитый из сплошных проблем пацан обнаруживается на полигоне. Осознанно или нет, выбирает тот, на котором чуть на тот свет не отправился. Кацуки замирает у линии деревьев, как раз там, где они заканчиваются. Он не спешит. Наблюдает за тем, как пацан встряхивает ладони, сгребает снег и быстро плавит. На нём из одежды только спортивный костюм, под ним — наверняка футболка. Ноги босые. Кацуки цыкает и выходит из тени. — Снова сопли начать пускать решил? — А мальчишка вздрагивает — это неожиданно. Разворачивается и смотрит широко раскрытыми глазами. Кацуки кособоко ухмыляется. Он правда рад видеть его живым. — Ты невыносим, когда болен. Даже Деку с тобой было сложно. — Никки мне говорил, — рассеянно звучит в ответ. Сол поднимается, снова встряхивает руки и смотрит теперь обиженно. — Ты опоздал. Кацуки вскидывает брови. — А ты что, ждал, что ли? — Конечно же, я ждал, — мальчишка вздыхает, вытирает руки о толстовку и замирает, прижимая ладони к рёбрам. Видно, что хочет что-то сделать, но остаётся на месте. Кацуки кивает на него. — А хвост где? — Их два, — всё так же немного размыто говорит Сол и опускает руки. На Кацуки смотрит немного исподлобья, хоть и без враждебности. — Я показываю их только тем, кому доверяю. И это, ладно, не должно так задевать, но задевает. Как-то до этого момента Кацуки не допускал мысли о доверии. Все они были сконцентрированы на его собственном, которое он думал, что не испытывает к нему. Но говорить с ним снова оказывается приятно. Он много раз замечал и про себя, и вслух, что Сол не тупица, и столько же раз напоминал себе, что нельзя верить миловидному лицу. А сейчас сам не понимает, почему его отталкивает всё это. Сол издаёт тихий звук горлом и делает несколько шагов навстречу, останавливается ровно в двух. Достаточная дистанция, чтобы у него был шанс защититься, если Кацуки снова надумает напасть. И недостаточная, чтобы так просто коснуться. — Ты видел меня полностью обращённым, — странная, хотя уже знакомая ирония сквозит в его голосе. — Не делай такое лицо, будто тебе не всё равно. — Айзава тоже видел, — Кацуки замечает это отстранённо. Склоняет немного голову, неосознанно, а пацан светлеет в ответ на этот жест. Улыбка задевает уголки его рта. — И мне не всё равно. — Айзава не знает, что кот это я, — Сол посмеивается. — Пусть не знает и дальше. Или, может, знает, если ты ему сказал, но его любовь к котикам сильнее нелюбви ко мне. Так что пусть будет, как будет. Он делает ещё шаг ближе и протягивает руку, раскрывает ладонь. Кацуки замечает царапины там, но сам Сол о них вообще не парится, похоже. — Если так хочешь их увидеть, пойдём покажу. И это гораздо больше того, что Кацуки может от него требовать или просить. Или даже просто желать, не осознавая этого и не отмечая. Некоторые вещи просто есть. И почему-то он не решается поначалу. Просто смотрит, а Сол ждёт. Не торопит его, опять. Не давит. Даёт выбрать и соблюдает дистанцию, которую сам же и задал. Кацуки понимает, что его пугает всё это, но бояться ему уже так чертовски надоело. Поэтому, да, он цепляет ладонь Сола своей, грубо, как обычно, расслабляет немного хватку и поджимает губы. Затем нервно стягивает шарф и набрасывает на чужие плечи. Сол озадаченно пялится. Кацуки чувствует, как теплеют щёки и уши, и бурчит в сторону: — Подарок. — Это… неожиданно, — мальчишка касается шарфа кончиками пальцев, пробегается по рядам, которые Кацуки плёл сам. Улыбка появляется более заметная, ощутимая буквально. — Пахнет тобой. Спасибо. Подрывник ворчит что-то скомкано, проталкивает сквозь стиснутые зубы и ёжится. Чувствует себя погано, максимально открыто, ему неприятно. Психолог назвал это ёмким "избегание". И, может, правильнее было бы правда начать избегать, но Кацуки не хочет. Он хочет быть лучше. Он хочет, чтобы его старания не были впустую. Поворачивается к нему снова. — Ты… — и не знает, как продолжить. Слова застревают в горле. Мелкий наклоняет голову к плечу в этой своей особенной манере, глаза цепко следят за ним, но в них больше любопытства, чем настороженности. Кацуки стискивает его ладонь крепче. — Хочешь… не знаю, что ты там обычно делаешь. Потереться или ещё что. — Это называется метка, — Сол посмеивается, звучит мягко и легко. — Я хочу тебя обнять. Если ты не будешь против. Кацуки рассеянно моргает, хмурится в замешательстве и снова оказывается перед выбором. Затем медленно и неуверенно разводит руки. Мальчишка фыркает, подрагивают плечи. — Странно пахнешь, — и делает последний шаг. Чувствовать объятия всё ещё непривычно, его — вдвойне. Обнимать в ответ — супер странно. Кацуки нравится ощущение силы в его небольшом жилистом теле. Он чувствует мощь пламени там, под кожей, и мышцы, которые способны выдерживать его бешеный темп битвы. Он обнимает крепче. Сол с тихим вздохом расслабляется, прижимается к его плечу виском. Выглядит умиротворённым. А затем перебирает руками, пока не обвивает шею подрывника, и вот уже висит на нём. Придерживая его за талию, Кацуки ворчит: — Ты мартышка, что ли? — а встретившись с весёлым огнём в глазах, снисходительно добавляет: — Или всё же кот? Сол смеётся, его глаза сияют, две маленькие щёлочки. — Снег холодный и мокрый, а мне больно гореть. Неси меня домой, я устал. Кацуки фыркает и берёт его под бёдра. — Только скулить прекращай, принцесса.ххх
Он находит их на диване. Время за окном близко к полудню, но он видит, что котяра — и как же это всё же странно — дремлет. Голова на плече у Изуку, а тот читает что-то, хотя тоже заметно клюёт носом. Кацуки обходит их позади и замирает у другого конца дивана. Зелёные глаза тут же обращаются к нему, буквально не дают сдвинуться с места. А затем Изуку позволяет чертам лица смягчиться. Лёгкая улыбка появляется у него на губах. — Рад тебя снова видеть, Каччан, — говорит тихо. Кацуки слабо кивает в ответ и опускается на мягкое сиденье, интуитивно стараясь не помешать. Но мальчишка всё равно поднимает голову, оглядывается на него и улыбается. Это забавная, слегка блаженная улыбка, не клыкастая, не яркая. Она мягкая и лишь слегка обнажает зубы. — Ты пришёл. Кацуки вскидывает бровь и закидывает руку на спинку дивана. — А не должен был? — Просто рад, — Сол потягивается, поднимаясь с чужого плеча. А затем заваливается в другую сторону и оказывается головой у Кацуки на колене. Вздыхает с удовольствием, жмурясь. — Теперь могу сделать так. Несмотря на попытки подрывника скинуть его башку прочь, мелкий аккуратно приподнимает ногу и смотрит на Изуку с вопросом, а тот разводит руки, позволяя ему. Сол мурлычет и закидывает ему на колени обе. Он выглядит таким расслабленным. Кацуки сдаётся с попытками его прогнать и задаётся вопросом о том, как они могут доверять друг другу после того, что случилось. Как Сол может доверять ему — больше. Но очевидно, инстинкт самосохранения у его пацана отсутствует. Отбит напрочь. Когда метки исчезают с бледной кожи, оно больше не кажется таким уж бледным. Хотя нет, всё ещё кажется. Кацуки зарывается в свои волосы пальцами и сжимает их. — Какого дьявола ты серый? — Мстительного. Потому что серый, — вот и весь ответ. Насмешливый и беззлобный. Мальчишка переворачивается на бок и мурлычет. Теперь это и правда мурлыканье, нет смысла отрицать очевидное и выдавать за желаемое. Глаза озорно сверкают, сощуренные. — Давай, сделай это. Я знаю, что ты хочешь. — Хочу что? — Погладить котика, — Сол смеётся, звук низкий. Он зажимает ладони между коленей, видимо, чтобы не распускать руки. Лбом бодает Кацуки в живот. — Ну же. Я ведь такой милашка и совсем-совсем не против. — Не хочу я, — Кацуки шипит и поднимает руки выше, подальше от него, а Изуку посмеивается, прикрываясь тетрадью. Вот что это. Он проверяет записи Сола. — Нет? Ну, тогда не гладь. Декиру погладит. — Ну уж нет. И Кацуки касается его волос. Они чёрные и мягкие, каким-то магическим образом не отражают свет, а если не знать про уши, их там и не видно почти. Он задевает бубенчик в левом, который даже не замечал раньше. Может, его там и не было, он не знает. Котяра легонько льнёт к его руке, глаза расслабленно закрыты. — Тебе такое нравится, да? — мягко спрашивает Изуку. Улыбка никуда не девается, тепла в ней много. Тепла и заботы, неоспоримого участия. Сол мычит в ответ, соглашаясь. Изуку улыбается шире. Глаза его светятся. — Поспи немного. Я скоро закончу и разбужу тебя. — Ты лучший, — бормочет пацан и утыкается Кацуки носом в живот. Хвосты свисают с дивана, но отсюда подрывник видит, как лениво покачиваются концы. Затем подбираются и подгибаются у живота. Больше кошак не шевелится. Горячее дыхание выравнивается, тишина разливается между ними. Он спит. А Кацуки продолжает почему-то гладить его, неспешно и почти ласково. Это успокаивает, кажется, не только Сола. Длинные чёрные пряди скрываются за воротом одежды, которую он узнаёт. Сложно не узнать свой тёплый свитер, вот же ж. Изуку смотрит на него с лёгким прищуром, в нём нет злости. Может, где-то там, внутри, он ещё обижен, но с этим Кацуки умеет справляться. — Он очень по тебе скучал, — почти одними губами говорит он. Кацуки хмурится. Что делать вот с этим, он точно не в курсе. — Тебе разве не надо поторопиться? — ворчит в ответ. Изуку мягко покачивает головой. — Пусть поспит. Он это много делает. Так они и сидят до первых сумерек