ххх
В этот раз он сам тот, кто первый нарушает чужое пространство. Хотя бы не хватает, не сжимает, не удерживает. Сол тихо мычит и немного смещается, зажатый между подушками и его тяжёлым телом. А Кацуки даже не подозревал о том, как был напряжён, пока расслабление не начало проникать ему под кожу вместе с чужим теплом. — Ты хочешь что-то спросить? — мелкий смотрит с лёгкой полуулыбкой. Пальцы зарываются в светлые волосы, царапают кожу головы самыми кончиками острых когтей. Несмотря на опасность, что в них таится, это приятно. — Такой тактильный. — Почему ты его не съел? Сол насмешливо фыркает, коротко закатывает глаза. Перебирать волосы не перестаёт, наоборот, закапывается дальше, сгребает больше. От незамысловатых ласк по спине у Кацуки бегут мурашки, он едва не закрывает в каком-то странном блаженстве глаза. — Не хотел, знаешь ли, нанести травму твоим детишкам. Они и так меня боятся. — Тц. Они тебя уважают. Хотя я не понимаю, за что. — Это ты так думаешь, — он легко касается собственного носа, прямо красной отметины на спинке. Ах, вот в чём дело. — Страх пахнет всегда одинаково. Среди твоих учеников нет ни одного, кто меня не боялся бы. — И в чём они не правы, — бурчит Кацуки и наваливается сильнее. Сол сдавленно посмеивается, руки обвиваются вокруг широких плеч подрывника. тепло. — Но ты… Не знаю, мог бы поесть. Откусить побольше. Пацан под ним вздыхает. Кажется, что тяжело, но тяжесть только физическая. — Мог бы. Они замолкают, погружаются в тишину. Она уютная, ненавязчивая. Кацуки нравится её слушать. Тишина не одиночества, ведь он слышит размеренный темп чужого дыхания, шелест одежды, лёгкий шорох рук по его спине. Всё это, весь этот момент, вполне может стать одним из тех моментов, к которым он сможет возвращаться мысленно. Пока Изуку отдувается в городе, он расслабленно валяется на диване, закидывает на него ноги и позволяет мелкому проныре копошиться в волосах, обнимать и тихо урчать. Звук формируется в груди, струится по горлу. Интересно, ему одному хорошо сейчас? Кацуки поднимает голову. — У тебя вообще есть хотя бы одно приятное воспоминание? — и тут же исправляет себя, фыркая. — Кроме тех, где ты кого-то сжигаешь. Сол улыбается. Нижние веки изгибаются, делают глаза похожими на острые хитрые полумесяцы. Заставляют их тепло светиться. — Конечно. Я же не в сплошной чернухе живу, — кончик его пальца щекотно пробегается у Кацуки за ухом, ласково обводит чувствительную кожу. — Сейчас первое, что я вспоминаю, это жизнь в борделе. Но, типа, знаешь, не клиентов, а моменты, когда меня наоборот никто не трогал. В этом было мало приятного. Но в одну из ночей ко мне пришёл бельчонок. Он был слабым и голодным, совсем кроха. Жил там со мной, можно сказать. Я назвал его Сникерсом. Кацуки хрипло усмехается. — Он был перемазан шоколадом? — Он был чёрненький и любил орехи, — Сол пожимает плечами, но делает это аккуратно, чтобы не потревожить лежащего на нём мёртвым грузом подрывника. В этом простом жесте много о заботе, которую Кацуки не знает. Она его обнажает, а он позволяет этому случиться. Совсем чуть-чуть. Он с ней знакомится. — Потом ко мне начал приходить мальчик. Сказал, что это он был тем бельчонком, а я, знаешь, не из тех, кого таким удивишь. Только пахли они по-разному. Я был уверен, что бельчонок был просто бельчонком, а мальчик почему-то хотел стать мне другом, очень. Это сейчас я понимаю, что у него обострённое чувство справедливости. Кацуки слушает. Ему не представить, каково это, постоянно находиться в заключении то тут, то там. Каково это, взрослеть, не зная ни себя, ни чего-то другого. Каково это, вливаться в мир нормальных людей, где мало кто смотрит на тебя, как на мясо, а ты учишься им не быть. Буквально не так давно Сол рассказал им, что увидел бургеры на флаерах, а попробовал спустя много лет. Что вкус, который он только воображал, в реальности поразил его настолько сильно, что он плакал. Это потом он понял, что причиной слёз была обида. Вроде бы мелочь, всего лишь одна из тысячи, но в случае с этим чёртом никогда не знаешь наверняка, какая из мелочей ключ к нему. Он вбрасывает их так легко, будто играется нон-стоп, намеренно даёт им способ причинить ему вред или испытать на прочность. Вся история, которая о Соле складывается, за гранью всего невыносимого и нереального. Кацуки бы с трудом поверил раньше, но знаком с другими похожими, хоть и уступающими по жести. С историей Эри, например. В ней нет места сексуальному насилию, но девчонка тоже натерпелась достаточно. Кацуки знает, в мире хватает жестоких людей и больных отморозков. Он таких вылавливал толпами на третьем курсе. Он помогал тем, кто страдал. Он имел дела с обеими сторонами, со всеми, кто был в этом замешан. Они накрыли не одну подпольную сеть по торговле людьми, детьми, не один бордель. Он видел все эти затравленные лица, зажатые в углах тела. Он видел лица тех, кого усадили за решётку. Он видел глаза каждого из них в реальности и во снах. И вот сейчас, смотря в насыщенно-винные радужки, он видит в них боль и горечь. Как бы Сол ни пытался выставить себя дураком, прикинуться, будто его не волнует это всё, у него не получается. Очевидно, что его раны болят и гноятся, всё никак не заживут. Но чего у него точно не отнять — он не хочет быть жертвой. Он не позволяет им себя жалеть. Он не отнекивается ни от чего, смахивая вину на прошлое, в котором его тоже никто не жалел. Вот он какой, его портрет. Портрет одинокого, никому не нужного, самостоятельного, быстро повзрослевшего и всеми преданного человека, который так и не смог вырасти. А в глубине его каркаса, острых когтей, опасных зубов, кровавого цвета глаз и сильной причуды — ребёнок, который просто хочет тепла и заботы. Уязвимый котёнок, даже не умеющий рычать. Кацуки правда, правда хочет эту защиту ему дать. И в то же время он знает, что напрямую мелкий не примет ничего. Привыкший справляться самостоятельно, он с ними здесь только потому, что они не такие, как остальные. Они сильнее, у них больше шансов выжить. И, ладно, может, не всему. Не совсем всему. Но Кацуки верит. Другого ему не остаётся. Сол ловит его взгляд и ухмыляется. — Так появился Никс. Это если говорить о детстве. А сейчас почти во всех моих хороших воспоминаниях ты. И Декиру. Кацуки опускает голову и поджимает губы. В нём что-то зреет, что-то цветёт, что-то тяжело оседает в желудке. Напряжение оттягивает руки, которые он прячет себе под грудину. Ладони прижимаются к ощутимому пульсу, ловят мощь перерождения всего того, что там уже было. Кацуки чувствует, как всё меняется. Пальцы продолжают перебирать ему волосы. Тихое урчание баюкает. Время идёт дальше, вдох-выдох, выдох-вдох. Он не отвечает.ххх
При первом взгляде на пацана он точно знал: от него жди только беды. В расслабленной позе и лениво прикрытых глазах была жёсткость, не характерная бесхребетным и слабым людям. Он не кичился силой, не кидался угрозами и не выводил никого из себя — не открыто. До определённой поры, да и то — мера вынужденная. В изгибе его рта было припасено с десяток острых слов, но он не проронил ни одного. За красными радужками с вертикальными зрачками, практически всегда широкими настолько, что почти похоже на обычные человеческие глаза, было припасено что-то. Что-то жуткое. Оно и остаётся там. Глядя на него, Кацуки почувствовал это: с виду щуплый дурашливый мальчишка способен уничтожить мир, он опасен. Но Сол, даже владея какой-то силой, не стремился ни к мировому господству, ни к бессмысленной деспотии. Ему нравился бардак, он властвовал над хаосом, точно зная, где что у него лежало. Наблюдал за людьми, как за мышами, копошащимися в обувной коробке, со снисходительной улыбкой. Игрался. Сейчас всё это никуда не девается, так и сидит внутри. Кацуки убеждён: с пацана нельзя сводить глаз. Только вот Сол не показывает ни попыток сопротивляться, ни намёков на то, что хочет этого в принципе. Он ощущается надёжным, сильным и открытым. Ему комфортно везде. Или он просто искусно делает вид, что это так. Профессионально мимикрирует, и это не его воля, это условие его выживания. Он выглядит расслабленным, но Кацуки прекрасно видит, насколько сильно он напряжён. В коротких взглядах по сторонам, в выпущенных почти всегда когтях, в чуть более очевидном наклоне головы, когда прислушиваешься к звукам — во всех этих деталях есть то, что Сол подтверждает без попыток отвертеться. Есть что-то, чего он боится, и что-то, против чего всё же бессилен. Сотканное одеяло истории, что он прожил, имеет много недостающих лоскутов. И даже так понятно, что боится он вполне очевидных вещей, не только зомби-апокалипсиса, о котором говорит широко раскрыв глаза. Правда скрыта его умелыми руками в самых очевидных вещах — тех, что он говорит не задумываясь, легко и непринуждённо. Не прикрытая листьями, она оказывается острой, жёсткой и жестокой. Есть он, а есть человек, который дышит ему в затылок. Есть он, а есть другой — давно мёртвый, который не оставляет его в покое. Сол говорит, что порой чувствует себя проклятым. Это понятно тоже. Он смеётся, прячется за ладонями, ускользает, высмеивает по-чёрному, бьёт со всей силы, не спит из-за кошмаров и сжигает мосты. Но кто-то выстраивает их, и он снова испытывает страх, и с каждым днём в нём этого всё больше. Кацуки не боится только потому, что не знаком с этим злом — так Сол говорит с едва заметной полуулыбкой, да и та ненастоящая. От его серьёзности не по себе. Подрывник прячется за вызывающей ухмылкой и обещает защитить. Мелкий трётся о его плечо в ответ и замирает так. Снова слушает. Порочный круг сурка разбивается о звонок посреди дня с заученного наизусть когда-то давно номера. Вибрация в кармане напрягает — не то чтобы Кацуки часто кто-то звонит. Сол отстраняется, заинтересованно склоняет голову к плечу и дует губы, пока он достаёт телефон и внезапно смеётся. На вопросительный взгляд красных глаз лишь демонстрирует экран. — Что ты знаешь про зло, — он смеётся, поднося телефон к уху. — Чего тебе надо, карга. — Я тебе жопу надеру, засранец! — крик слышно, наверное, в другой комнате. Сол втягивает голову в плечи, глаза забавно округлены. Кацуки посмеивается, наблюдая за ним из-под ресниц. — Ты сдурел?! Кацуки! НОМУ!! Кацуки прижимает телефон с распинающейся в праведном недоумевающем гневе матерью к груди и смотрит на пацана с едкой ухмылкой. — Что, сволочь, готов к знакомству с семьёй? — и смеётся снова.ххх
Он сразу понимает: она ему не нравится. Мальчишка ненамеренно слегка хмурится, когда мать Кацуки его пристально рассматривает. Спасибо, блин, что не распускает руки. Не то чтобы это нужно, но он видит, что она не будет этого делать, даже если где-то глубоко в ней сидит желание. Её опасение и брезгливость неочевидна лишь… да мало кому. — Поверить не могу, — она звучит раздражённо, когда вот так пренебрежительно взмахивает рукой, — ному. Кацуки, чем вы думаете. Что вообще за балаган происходит в этой вашей лучшей Академии? — Он тебя слышит, — Кацуки фыркает. Его это тоже бесит, но блять, для чистоты кожи или ещё чего, для крепкого сна, для регулярного стула он это делает. Чтобы им всем жилось чуточку легче. — И он помогает этот балаган расхлёбывать, чтоб тебя. Ты создаёшь шума больше него. Сол легко пихает его под столом ногой. Кацуки пинает в ответ сильнее, стреляет глазами, отчётливо видя его неодобрение. Мать тяжело вздыхает и смотрит на проныру, который под её взглядом даже пошевелиться боится, кажется. Каменеет словно вовсе. Может, и не дышит уже? Думает, наверное, что даже крошечное проявление жизни с его стороны, и больше никаких сделать ему не дадут. Кацуки впервые видит его таким смирным. Он боится женщин, что ли? Или только эту? Ему это кажется забавным больше, чем смешным, а вместе с тем он ощущает желание встать между ними, заслонить мелочь собой. Защитить его — от кого? — от собственной матери. С ума сойти. Мать неуверенно поджимает губы, сжимает пальцами плечи поверх свободной футболки. Медленно и нехотя, она отводит от мелкого взгляд, недоверчивый и недоумённый. — Ну, а говорить он хотя бы может? Сол забавно раскрывает глаза ещё шире, снова чуть втягивает голову в плечи. Идеально прямая спина немного горбится, будто он защищается, насколько это можно без огня и когтей. Или хотя бы без языка. Кацуки хрипло посмеивается. — Ещё как может. Я запретил. Он делает вид, что не замечает благодарного взгляда шпенделя, не слышит его тихого вздоха в ответ на попытки выставить его послушным хорошим мальчиком. Мать пихает его в плечо. Грубая, как всегда. Будто не рада их тут видеть, но ведь сама настояла, чтобы пришли. Сюда, не на какую-нибудь нейтральную территорию. — Почему он так выглядит? — спрашивает тише. Сол моргает. Она щурится. — Странный. И теперь-то пацан смеётся, как обычно беззвучно, чуть подрагивая плечами. Хотя бы немного, спокойствие проникает в его тело, позволяет ему немного размякнуть. Мать хмыкает, затем внезапно улыбается и сжимает плечо Кацуки. — Хотя бы милый. Но если сожрёт тебя, виноват будешь сам. Смотри в оба. Сол смотрит глазами знающими и понимающими, и теперь это тот проблемный мальчишка, которого Кацуки знает. Не невинная овечка, которой тот прикидывается, а настоящий, вызывающий, заигрывающий с жизнью и смертью, гуляющий по краю бездны. Немного, он наконец-то расслабляется. Он неспешно, без резких движений, поднимает окольцованные красным руки и показывает какие-то жесты, быстро и уверенно. Кацуки склоняет голову в непонятках. Мать просит повторить, Сол выполняет, медленнее в этот раз, и она с удивлением раскрывает глаза. — Можно ли печенья? Откуда ты знаешь, что оно есть? Кацуки недовольно закатывает глаза. Прямо сейчас все его старания могут пойти прахом, потому что даже молча этот чёрт поганый умудряется вляпываться в переплёты. Его мать не тупая женщина, мозгами он пошёл в неё. Ей нетрудно провести параллели и понять, что к чему. Осознать, насколько он на самом деле опасный и непростой. Он бурчит: — Острый нюх. Ному хренов. Мать неожиданно смеётся, откидываясь на спинку стула и хватаясь за живот. — Человечину не подаём, чертила! — затем поднимается, громко ударяет ладонями по столу и самодовольно ухмыляется. — Боже, да конечно можно! Вряд ли оно такое же вкусное, как мозги, но уверяю, ты будешь ими одержим после первого же кусочка. Как быстро всё меняется, хах. Кацуки скашивает на мелкого взгляд, а тот отвечает ему сытой улыбкой, глаза превращаются в щёлочки. Вот же проныра. Знает, как вертеть людьми, даже не стесняется этого. И — ладно, Кацуки в курсе, что его мать знает жестовый язык, она ведь занимается с детьми в центре, но… Откуда его знает Сол? И почему он сам об этом впервые слышит? Стоит ли вообще спрашивать? — О, я его выучил ещё до прибытия в Мусутафу, — Сол ухмыляется, спрыгивая со ступени и догоняя Кацуки в два широких шага. — Путешествовал по Хоккайдо, там шикарные леса. Там же у меня и появился знакомый, немой. Вот, чтобы говорить с ним. У него причуда иллюзий, он точно сможет творить реально крутые штуки, если только будет учиться этому. У него такое имя прикольное, хех. Лихое. Кацуки хочется его заткнуть. Он не намерен слушать про странных друзей и знакомых этого придурка, не желает знать ничего ни о ком больше. Эта странная непонятная ревность разгоняет по рукам лёгкий зуд, что концентрируется в ладонях щекоткой шипучих искр. Так тупо. Он сгребает пацана за футболку сзади, накручивает ткань на кулак и держит возле себя, не давая уйти слишком далеко. Неосознанно старается держать аккуратнее, чтобы не зацепить волосы, убранные, как обычно, за ворот. — Тебе не жарко? — бурчит он. Сол хмыкает, наверняка чувствуя перемены в запахе или где там он их чует. Придурок. По лицу видно, что так и есть. Он пожимает плечами, принимая привычный безалаберный вид невоспитанной занозы в заднице. — Я легче переношу жару, чем вы. Огонь сильнее. Но знаешь, я бы не отказался от мороженого, — он запрокидывает голову и смотрит на Кацуки с хитрым прищуром. Губы медленно растягиваются в клыкастой сладкой улыбке. — Моральная компенсация.ххх
Бой тренировочный — тоже, и это хорошо, — и в этот раз внимание Сола рассредоточивается на двоих про-героях. Он не пропускает удары, парирует их и наносит ответные, но ничего, кроме барьеров и редких всполохов пламени, не делает. Кацуки это быстро начинает выводить из себя, он слегка бесится, даже несмотря на то, что сам едва успевает ускользнуть от удара ногой в перевороте. — И это всё? — он скалится в подобии на злую улыбку, глаза широко раскрыты. кулаком он грубо стирает пот под нижней челюстью и фыркает. — Ты торчишь на сраном поле днями и ночами, но это всё, чего ты смог добиться?! Солу это не нравится. Видно по тому, как ярость загорается в алых глазах, делает их тёмными и опасными. Он не скалится в ответ, только плотно поджимает губы. Восстанавливает дыхание. Против про биться сложно, да, но жизнь за стенами Академии простой точно не будет. Если он и правда хочет стать сильнее, сейчас самое время начинать действовать серьёзно. По факту, он справляется неплохо. Кацуки намеренно бесит его только потому, что в нём есть знание: мелкий может лучше, ещё. Он слишком себя контролирует, потому что боится навредить, а это портит всё. Кацуки хочет спровоцировать его сильнее, хочет это увидеть. — Я знаю, что этого мало, — голос Сола звучит странно, будто он снова обжёг горло, но и упрямо в то же время. — Я могу больше! — Ну и сколько нам ждать, а? — Кацуки намеренно смотрит сверху, вскидывает голову. Давит ещё, нещадно, он ведь тоже знает его слабые и болезненные места. И обнажая немного горло, кидает слишком очевидный вызов. Изуку делает несколько шагов ближе и тянет к нему руку. — Каччан… От него Кацуки отмахивается с коротким рыком и снова обращается к Солу, который теперь уже точно немного обнажает зубы в невысказанной угрозе. предупреждающе. Ещё немного, и он добьётся желаемого. В очередной раз. Поэтому он подаётся вперёд, разводя руки для атаки, и жмёт на газ ещё чуть-чуть: — Ты моё вращение освоил быстрее, чем это! И тебе не нужна была помощь! Ты только зря тратишь наше время. — Каччан! — голос Изуку прорезает густое пространство между ними, мелькают зелёные молнии. А Кацуки уже знает: получилось. Сол взрывается в тот же момент, накалённый до предела. Взрыв — правда взрыв, не громкая пустышка — получается сильный и горячий, в него вложено слишком много всего. Кацуки готов к нападению, и даже так едва успевает сгруппироваться, прикрывает лицо перекрещенными руками. Горячий воздух обжигает лёгкие, лижет язык и пищевод. Он кашляет. Руки опаляет совсем чуть-чуть, пламя тут же исчезает, растворяется в воздухе яростным призраком. Изуку приземляется рядом, хлопает по его бицепсу ладонью, сбивая огонь с подпалённого рукава. Вместе, они замирают на месте в ожидании, напряжённо смотрят на плотную стену дыма и пыли. Мелкие камешки падают вокруг них с лёгким стуком. Грохот затихает вдалеке, ветер доносит отголоски чьих-то встревоженных возгласов. Кацуки жадно ухмыляется. — Сучоныш, — его голос тоже звучит сипло, да и хрен с ним, когда он так доволен, — вот это я и хотел от тебя увидеть! Ты ведь уже показывал это! Почему не используешь?! В ответ им звенит тишина. Изуку чего-то упрямо ждёт, всё так же напряжённо смотрит вперёд, на рассеивающийся дым. Пальцы сжимаются вокруг предплечья Кацуки, удерживают на месте. Подрывник вырывает руку из хватки, но да, остаётся стоять тоже. тоже выжидает. Тоже внимательно всматривается, а внутри зреет нехорошее. Когда дым оседает достаточно, перед ними раскрывается сначала большая глубокая борозда в бетоне, какие бывают после разрыва снаряда. Изуку сдавленно выдыхает и вытягивает шею, Кацуки щурится. Сол дальше, чем они ожидают. Сидит на краю раскола, скрестив ноги. Пальцы сжимают подбородок. Он о чём-то сосредоточенно думает, судя по всему, на них не смотрит. Неспешно и расслабленно, Кацуки подходит к нему ближе, спрятав руки в карманы спортивных штанов. Теперь ему видно кровь, окрашивающую чужие ладони, и рваную кожу на них. Он хмурится. Сол распахивает глаза и стучит кулаком по внутренней части кисти. — Я кое-что понял! Кацуки вскидывает бровь. Взгляда от кровоточащих ран под копотью не сводит. Пытается прикинуть, насколько они серьёзные. — Неужели. Мелкий вскакивает на ноги и вытягивает руку, как когда-то делал Изуку перед использованием воздушных снарядов. Такая же нелепая поза того, кто плохо освоился. Кацуки и Изуку тут же сжимают его запястье и опускают руку, Изуку убирает свою тут же. Сол смотрит на них по очереди, широко раскрыв глаза. ни следа от злости, до которой подрывник раскалил его. А вот в самом Кацуки она зреет и раскрывается, и он выпускает её рычащим: — Ты меры совсем не знаешь, что ли?! — он сжимает его запястье крепче и отшвыривает от себя прочь. — Чтоб тебя, хренов ты шпендель! Посмотри на свои руки! — Но они в порядке, — Сол послушно поднимает руки, смотрит на ладони и показывает им. Нихрена они не в порядке. — Немного крови не страшно. — И чего ты хочешь? Чтобы стало больше? — Кацуки шипит сквозь зубы и упирает ладони в бока, наклоняется немного вперёд. Он выше и шире, но даже так мелкого подавить оказывается трудно. Тот только моргает. Кацуки понижает голос. — Достаточно её будет, если я вырву эти руки к чертям? Он видит, как Сол открывает рот, желая ответить. Предупреждая его, Кацуки сужает глаза. Не надо, мол, этого делать, не вздумай со мной препираться. Изуку вклинивается между ними с примирительно поднятыми ладонями. — Ладно, ладно, — он осторожно подцепляет предплечье Сола и тянет за собой, — пойдём займёмся твоими руками. А пока можешь рассказать, до чего додумался, идёт? Сол посмеивается, но за ним идёт. Кацуки провожает их взглядом, продолжая щуриться, только теперь в этом ни угрозы, ни шутки. Изуку оборачивается, но не к нему — смотрит на мальчишку. До Кацуки долетает только отзвук настоящего имени Деку. Впервые за всё это время.