О чёрных котах

      Чего Кацуки не ожидает, это что кошмары Сола вернутся. Он о них молчит, но в этот раз они спят вместе. Когда Изуку предложил совместную ночёвку, у него был шанс отказаться, но он им не воспользовался. Так что, может, и не было их с тех пор?       Кацуки слишком реалист, чтобы в такое верить.       Изуку шлёпает ладонью по сенсору настольной лампы, комнату заливает мягкий золотистый свет. Сол не обнимает себя, не хватается ни за кого из них. Годы одиночества сделали его независимым от кого бы то ни было, даже если в этот момент есть кто-то, кому он доверяет. Кацуки касается его плеча, и только тогда тот осознаёт реальность.       — Сора, — мягко зовёт Изуку, но, когда Кацуки смотрит на него, он видит болезненный излом бровей и поджатые губы, — всё в порядке. Ты здесь. Мы с тобой, никто тебя не тронет.       Сол кивает. Мышцы плеч и спины постепенно, будто нехотя расслабляются, и он медленно опускает голову. Тихий выдох срывается с его губ прежде, чем он начинает говорить:       — Я не рассказывал, но в первый раз я умер случайно.       И Изуку, и Кацуки смотрят внимательно. Это не то, чего они ожидают, не описание сна, не подробности смерти Свифта или его жизни. Подробности его собственной. Намного важнее, чем говорить о злобном призраке, и они слушают.       Почти обнажённый, в майке Кацуки, бесконечно обнажающей одно из плеч, и коротких шортах Изуку, Сол кажется совсем безвредным. Спутанные волосы струятся по спине, чёлка лезет в глаза, невыгодно для них прикрывают верхнюю часть лица. Видно только бледную кожу и губы, растянутые в неловкой улыбке. По таким всегда понятно, когда их натягивают.       Сол щурится и смотрит как будто бы хитро, но за дурашливым, игривым выражением на его лице прячется боль. Страх ребёнка, столкнувшегося со смертью так рано. Не с чьей-то — с собственной.       — Он… Шинья… Он слегка потерял контроль. Я всю жизнь думал, что довёл его, но как оказалось, он просто сам по себе поехавший ублюдок.       Низкий смех срывается с его губ, опадает мурашками на кожу. Сол пытается быть сильным, казаться больше, чем он есть. Он убивает, пачкается в крови, измазывается в ней, чтобы его запах не выбивался. Чтобы его не могли обнаружить. Чтобы мимикрировать в мире, где это единственный язык для коммуникаций, а другие не понимают.       Его тело дрожит — сначала мелко, затем сильнее.       Изуку подтягивается на месте, садится более устойчиво и привлекает его к себе, тянет осторожно за руку. Сол забирается к нему на колени, сворачивается напротив рёбер не доверчиво, но достаточно, чтобы раскрыться самому. Вместе, они заваливаются обратно на кровать. Кацуки тут же накрывает его руку своей, пальцы сплетаются — демонские сжимаются судорожно.       Может, его подстрекает то, что они позволяют ему быть так близко к уязвимым местам. К местам, в которые он вонзает когти — не в их, только не в их. Вскрыв грудину, он выковыривает оттуда кусочки лёгких и сердца, смакует вкус на языке, вылизывает ладони и обсасывает пальцы. Для хищника мозг вкуснее всего, но этот предпочитает то, что способно чувствовать.       Никто не задаёт вопросов. Это то, что Сол решается рассказать им сам, поэтому они не торопят. И он рассказывает:       — Мне было лет 8, наверное. Он узнал, что я обслужил в тот день около пятерых мужиков… Не знаю, что ему не понравилось, он ведь сам меня туда отдал, но мне знатно влетело тогда. Он запер меня в каморке, в которой я жил, и я подумал, что на этом всё, наверное. Всё болело, чёрт, он отбил мне ремнём весь зад. На спине ни одного живого места не осталось.       Он хмурится, вспоминая. На лице столько задумчивости. Кацуки уверен: вряд ли это то воспоминание, которое хочется хранить. Вряд ли это то, к чему будешь возвращаться сам с собой. Не тот остров, на котором захочется остановиться.       — О, — Сол хмыкает, прижимает к нижней губе подушечку пальца и зажимает между зубами кончик когтя, — я только сейчас подумал, что, может, он вышел из себя из-за Никки. — Его глаза, когда он смотрит на них с Изуку по очереди, большие и чистые. Глаза, принадлежащие ангелу, а не кровожадному, опасному чудовищу. Он слабо посмеивается. — Никки обработал мои раны и принёс хлеба. Шинья пришёл, когда он был у меня. Избил его, ещё хуже, чем меня. А потом…       Он сглатывает. Медленно, переводит взгляд — пустой, стеклянный, ушедший в себя — в сторону. Невидяще скользит по телу Изуку, по его обнажённой груди и животу, по ногам — его и Кацуки — сплетённым с его собственными.       Осторожно, Изуку обнимает его, притягивает к себе ещё ближе и подбирает чужие ноги, помогая свернуться в калачик. Кацуки льнёт со спины, превращает объятие в кокон тепла, которого становится меньше. С Изуку они обмениваются тревожными взглядами.       Пока Сол молчит, они растирают его ледяные ступни и обнажённые плечи, помогая согреться. Он дышит медленно и глубоко, не моргая; наверное, находится в трансе. Изуку водит по его плечу кончиками пальцев, создавая ему подобие якоря.       — Не уходи далеко, — бормочет хрипло. Сол не реагирует сначала, и тогда Кацуки вжимается в лохматую, пахнущую кипящими вулканами макушку носом. — Мы тебя ждём.       Шумно, ушастый проныра вдыхает. Взгляд приобретает осознанность. Он быстро моргает и нащупывает ладонь Кацуки, прижимается к плечу Изуку щекой. Доверчиво льнёт к ним обоим ближе, мелко подрагивая. Обнимает Изуку поперёк груди свободной рукой и тихо выдыхает.       — Я тут, — шепчет, но это не для них. Для себя, скорее. Его голова — сплошные джунгли и лабиринты, и то, что он находит выход, замечательно, конечно. Но однажды, Кацуки знает, он перепутает направление. а пока он прижимается к его лбу губами, Изуку тычется носом в заднюю сторону шеи. Тело Сола становится мягким. Он блекло улыбается. — На чём мы остановились?       Изуку разлепляет пересохшие губы и хрипит:       — На том, что увабами избил Никса.       — Увабами, хех. Мм… Он вышел из себя, когда увидел его у меня. Тогда я не понимал этого, но сейчас мне кажется, что он… приревновал? — Короткий смешок звучит лениво, не натянуто даже. Сол находит это забавным по-настоящему. Губы растянуты в улыбке, и при этом она не надета на лицо карнавальной маской. Притянув его к себе за затылок, Кацуки прижимается к этим губам своим — они расслаблены. Сол довольно улыбается и закидывает на него одну ногу. Наконец-то выглядит свободным. — Смешно ревновать подростка к шлюхе, которой даже нет десяти. Он жалок.       — Шпендель… Хорошо, что ты это понимаешь, но ты не… не шлюха.       Сол смеётся, подрагивают плечи. По ним Изуку проводит кончиками пальцев, разгоняет мурашки по бледной коже.       Демон нежится в окруживших его объятиях, обвивает хвостами ногу Изуку и трётся щекой о плечо. Волосы щекочут герою нос, но он терпит, приглаживает непослушные пряди, ласково оглаживает уши. Укрытые шрамами пальцы находят длинные пряди и накручивают на костяшки. Сол низко мурлычет.       — Так или иначе, он зажал меня в углу. Мне снова влетело. Он разнёс мою маленькую кладовку в щепки, а потом… Представьте только, какой-то ребёнок его настолько сильно разозлил, что он не побрезговал задушить его.       То, как весело он об этом говорит, намекает на то, насколько на самом деле ему больно и страшно вспоминать. В глазах блестит что-то, а затем скатывается по щекам — слезами. Он хихикает, разбитый, больше не прячется. Позволяет им видеть, а себе плакать.       — Тебя ранит то, что он сделал это? — Изуку понижает голос, его едва слышно. Пальцы Кацуки ласково поглаживают мальчишку за ухом. Сол коротко всхлипывает и утирает нос тыльной стороной ладони, фыркает от какого-то странного веселья.       — Он сделал это ещё множество, множество раз, — иронично замечает он, — это не делает мне больно так, как могло бы. Я просто… вспоминаю лицо Никки в тот момент. Он был весь избитый, у него были сломаны рёбра и рука. Шинья сломал ему ключицу и выбил плечо, отбил, кажется, все органы в брюхе. Но Никки был в ужасе от того, что случилось со мной, как будто все его раны были так, ерундой. Тц! Разве он не придурок?       Поглаживая по волосам, Изуку выглядит так, будто горит от желания спрятать его от целого мира. Кацуки уверен, что так и есть. Пока Сол смеётся, всхлипывая, как будто не знает, что должен чувствовать или что на самом деле чувствует, путается в этих чувствах, Изуку тот, кто баюкает его. Дикий зверёныш у него в руках медленно успокаивается, а когда отстраняется, кончик носа у него покрасневший, а глаза опухшие. Даже щёки трогательно припухли.       На его губах улыбка, но она дрожит. Он трогает её кончиками пальцев и хрипло выдыхает очередной короткий смешок. Всё его тело мелко потряхивает.       — Я не ненавижу Шинью за то, что он делал со мной, — низким голосом говорит он, тихий рокочущий звук вибрирует в горле. — Но хочу убить за то, что Никки видел всё это. Он не покажет, но на самом деле его это очень сломало. Когда я вернулся, он был в шоке. Для него это стало вторым шансом. Он стал действовать очень решительно, как будто это он был бессмертным. Ввязывался в какие-то ужасные авантюры, тусовался с компаниями, торговал… всякими незаконными вещами. Стал одержимым мыслью вытащить меня — и вытащил. Он так старался, просто зная, что однажды я уже умер. Наверное, уже тогда он знал, кто я.       Он замолкает, задумчиво жмёт на губы и изучает взглядом комнату, будто никогда тут не был до этого. После того, как он отстраняется, Изуку не имеет возможности обнять его. Но и не касаться не может. Поэтому водит ладонями по бёдрам, хвостам, щекочет обнажённую кожу.       Сол садится снова, спиной к ним, уязвимо сводит плечи впереди и посмеивается. За последнее время он похудел, красивый рельеф мышц стёк с него, как иллюзия. Так тупо, что они ничего не замечали до этого момента. Так тупо, что он не пришёл к ним сам, хотя, с другой стороны, чем бы они могли ему помочь, да?       А сейчас Кацуки видит его острые лопатки и торчащие позвонки, и ему больно. По ним он скользит ладонью. Он знает, что, даже если не покажет эмоций, переполняющих его, сожаление и разочарование в себе, Сол всё равно почувствует. Словно подтверждая его мысли, мальчишка сжимает его голень пальцами и покачивает головой.       И что ещё более тупо: даже в такой ситуации, в которой Сол нуждается в поддержке, именно он — тот, кто поддерживает.

ххх

      Когда он снова начинает говорить, голос его становится холодным, падает в низкую иронию:       — Я много об этом размышлял. О страхах Никки и через что он прошёл ради меня. А потом задумался… А кого он на самом деле защищал? Меня или… Свифта?       Наверное, учитывая всё пережитое и сказанное, следовало ожидать подобных выводов. Даже понимая это, Кацуки всё равно не знает, что сказать. Не знает, нужно ли. Он многого не знает, ему всё ещё тяжело с тем, что этот человек настолько тесно связан со всем, что касается умирания. Он не может представить, каково это, постоянно знать, что там, по ту сторону. Ощущается ли это проклятием или благоговением?       Ему нужно время, чтобы подумать, и Сол, пусть ненадолго, даёт такую возможность. Мысли, как назло, путаются в голове, сплетаются узлами. Изуку кидает на Кацуки короткий взгляд, и тот цокает.       — Сам как думаешь? — пытается звучать грубо, но получается сипло. Он это игнорирует, нажимая пальцами под лопаткой. — Я мало его знаю, но твоей болтовни хватает, чтобы сложился образ. Твой Никс — мужик хороший. Руку на отсечение готов дать, ему было побоку на то, кем ты был. Ты — это ты. Он сделал это для тебя. Не для того придурка.       Сол оборачивается через плечо, смотрит на него широко раскрытыми глазами. Затем разворачивается, подаётся навстречу, красиво выгибает поясницу и прижимается к нему. Грубые ладони Кацуки перетекают с его бёдер на бока, на крепкую, гибкую спину. Перекинув через него ногу, Сол садится сверху, на живот Кацуки, и накрывает ладонями его грудную клетку. Так он может чувствовать его сердце. Кацуки уверенно накрывает его ладонь своей и прижимает ближе, с вызовом вскидывая подбородок.       Сол склоняет голову, вслушиваясь в звуки. Медленно, когти погружаются в мякоть кожи, колют мышцы под ней. Изуку наблюдает за ним, за тем, как мерцают тёмно-алые глаза в тени от густой чёлки. Как острые плечи опускаются.       Сол хмыкает. Сидит так ещё какое-то время, а потом выпрямляется. Немного сместив центр тяжести, опускается на низ живота, затянутый крупными венами. Нащупывает ладонь Изуку и кладёт её себе на бедро, ухмыляясь.       — Наверное, лучше ему и дальше не знать о тех смертях, про которые я ему не говорил. — Он издаёт низкий смешок и откидывается немного назад, зачёсывает рукой чёлку, обнажая лоб.       Сейчас, спустя столько времени, он правда выглядит старше и более собранным. С каждым месяцем он всё больше похож на кота сам по себе, и оттого становится интереснее узнать, каким он был в принципе до них. Изуку сжимает его бедро крепче, скользит ладонью вверх и вниз и замирает. Будто боится прикоснуться откровеннее. Сол хитро сверкает глазами, точно видя его сомнения.       Кацуки хмыкает и сжимает его бёдра, притягивает к себе ближе. Демон улыбается, плотоядное предложение застывает у него на губах острой усмешкой. Отражается в глазах обещанием хорошего вознаграждения.       — Хотите, я расскажу вам о каждой? — Он низко урчит, склоняясь почти к самому лицу Изуку. Рост не позволяет ему нависать сверху так, как он хочет. Но этого достаточно, чтобы не сомневаться в том, насколько он может быть опасным. Насколько он в принципе смертоносный, даже если они с ним расслаблены, а он расслаблен с ними.       — Хочу, чтобы ты пообещал, что больше никаких смертей, понял? — Голос Кацуки звучит очень близко к рыку, но всё ещё не то. Тихо, мелкий посмеивается и вновь проводит по его груди ладонями, больше не раня, не метя кожу никак. С сожалением заглаживая крошечные ранки на коже и растирая небольшие капельки крови.       Изуку приподнимается, мажет губами по губам Сола и смотрит ему в глаза.       — И не молчи больше. — Его большой палец скользит по меткам на щеке, когда он обнимает его лицо ладонью. — Мы постараемся, чтобы тебе больше не пришлось проходить через это одному.       Сол моргает, как будто правда удивлён. Затем глаза прикрываются, он расслабляется. Улыбка получается такой же, но наконец-то — настоящей. Одна его рука лежит у Кацуки на груди, вторая — у Изуку на задней стороне шеи. Когти близко к пульсирующим венам, но Изуку не пугает это.       — Придурок, я хотел это сказать, — Кацуки ворчит, но вразрез с этим бережно массирует мышцы демона. Обращается уже к нему же. — Потом, если захочешь…       Сол резко склоняется и прерывает его стремительным движением языка поперёк губ. Кацуки низко рычит, слегка скалится, что вызывает у безумного мальчишки довольную улыбку. А затем Сол наконец-то укладывается поверх него, устраивает голову под подбородком и свободно вздыхает.       — Больше никаких жутких историй перед сном, честное слово.       — Ты не особо честен.       — Совсем чуть-чуть.       Кацуки фыркает, но обвивает его обеими руками. Изуку тихонько укладывается с ним рядом и прислоняется к кончику демонского носа своим.       — Каччан прав, Сора.       Кацуки пинает его просто потому, что может.       — Хватит это повторять!       А Изуку хватает его за затылок одной рукой, резко склоняет к себе, вытягивается сам и целует в макушку.       — Ты просто говоришь то, что хочу сказать я. Только я это признаю.       Сол смеётся, прижимаясь ближе. Можно, наверное, сказать, что этот раунд за ними.       Кацуки хочет в это верить.

ххх

      Когда они узнают о том, что Сол отправился вовсе не на задание, а на встречу с Шиньей, Кацуки не знает, что чувствовать. ничего просто нет. Он не понимает, зачем это мелкому нужно. Будто он страдает недостаточно, будто кошмары не преследуют его, будто он не вскакивает с паническими атаками каждую ночь. Будто лицо Шиньи не мерещится ему из каждого угла и без того, чтобы видеть его в реальности.       И в то же время он, кажется, всё-таки понимает.       Он гоняет студентов по тренировочному залу, наблюдая за тем, как они оттачивают введённые только в этом семестре уроки самообороны. Очако обещала, что придёт помочь, но пока что она слишком занята в городе, особенно когда нагрузки становится больше в связи с потерей некоторых героев. Так что Кацуки приходится справляться одному.       И это фигово, потому что он не может перестать думать не об уроках. Не о студентах, которые по неопытности могут друг друга покалечить, но им вроде бы хватает мозгов этого не делать. Они осторожничают, хотя бы причуды не используют. Уже плюс.       Изуку приходит под конец урока и встаёт рядом. Заинтересованный, он провожает студентов взглядом, а потом смотрит на Кацуки. В ответ на его взгляд подрывник качает головой, пожимает плечами, разводит руками. Что тут скажешь? Он может думать что угодно, но правду они могут узнать только непосредственно от того, кто сейчас не здесь.       — Мы не можем получить записи? — без особой надежды спрашивает Кацуки, когда они встают друг напротив друга для расслабляющего спарринга. Изуку принимает стойку, характерную для защиты.       — Нет. Насколько я знаю, это запрещено.       — Ну и толк быть героем, — ворчит Кацуки и нападает.       Это неспешные движения, больше на пробу, чем правда попытки атаковать. Они не то чтобы дерутся, больше танцуют, кружат друг вокруг друга по татами. Но постепенно темп ускоряется, в толчках и отбивках появляется сила.       Когда Кацуки нападает всерьёз, Изуку уводит его руку с линии атаки, подныривает под ней и перехватывает, чтобы перекинуть через себя. Кацуки действует быстрее, бьёт ногой во внутреннюю сторону колена, выбивая Изуку из устойчивой позиции, и бьёт предплечьем по задней стороне шеи. Изуку не отпускает его руку, поэтому, когда выворачивается, суставы Кацуки выворачиваются тоже, а подсечка отправляет его на татами, но там он отталкивается ногой и сшибает Изуку с ног ударом по ступням, вскакивает через прогиб и увеличивает дистанцию.       Они продолжают. Сконцентрировавшись только на бое и способах победить каким-нибудь неочевидным способом, они оба погружаются в спарринг с головой, и это главное отличие. Спарринг, а не бой. Не попытки убить друг друга, не попытки выжить, пока кто-то один пытается выбить всю дурь из другого. Кацуки чувствует, что они равны.       Даже когда счёт их побед сравнивается, они решают не биться на бис. Им не так часто приходится биться врукопашную, но, конечно, приятно знать, что ещё что-то могут. Что они друг другу не уступают. Поэтому никаких обид нет, никаких криков про реванш. Никаких "ты вонючий слабак!" или чего-то такого, как было раньше.       Кацуки с удивлением обнаруживает, как много они прошли. Какой длинный путь раскидывается у них за спинами, как две разрозненные дороги, кривые и усыпанные камнями, ямами и глубокими трещинами, сливаются в одну. По ней они идут.       Изуку приваливается к его плечу своим, обмахиваясь ладонью. Волосы липнут к мокрому лбу, капли пота блестят у него на шее и ключицах. Кацуки протягивает ему полотенце, а Изуку принимает с благодарностью и заваливается ему на колени головой.       — Ты всё такой же чудовищно гибкий, — с улыбкой выдыхает он. Кацуки хмыкает, глядя на него сквозь опущенные ресницы.       — А ты деревянный, сколько тебя ни тяни.       — Эй, я ведь стал лучше. — Изуку дует губы. Кацуки выхватывает полотенце у него из рук и кидает его в лицо. Изуку смеётся.       — Стал, — наконец, отвечает Кацуки. Улыбка Изуку озаряет, кажется, весь чёртов зал. Кацуки фыркает и треплет его волосы, морщится от того, что они мокрые, и вытирает руку о чужую футболку. — Гадость.       Изуку смеётся снова и трётся о его бёдра затылком. Резко поднявшись, коротко целует в кончик носа.       — Мне пора на патруль. пойду душ приму. Не засиживайся тут, а то подумают, что ты не в себе. О, и если Сора объявится, дай мне знать, хорошо? Я тоже напишу, если его увижу.       Кацуки безрадостно фыркает и провожает его взглядом. Изуку машет рукой в дверях и скрывается в коридоре, ведущем к душевым. Там уже никого быть не должно, и какое-то время Кацуки выбирает между вариантами присоединиться к нему и остаться тут, чтобы… может, потренироваться дальше одному. Чёрт знает.       Но тишина правда давит. Незнание, вопросы, волнение — всего слишком много. Поэтому он идёт в душевые, но там уже пусто.       Он пишет мелкому с вопросом о том, когда тот вернётся, и шагает под воду. Моется неспешно, тщательно промывает волосы, так же тщательно вытирается и медленно одевается.       Но, когда берёт телефон, ответа нет.

ххх

      Всю ночь он не знает, куда себя деть, а утром идёт на патруль. Так или иначе, жизнь продолжается, а у него есть работа, которая больше не включает в себя наблюдение за опасным преступником.       И на самом деле в этом пользы больше, чем в тренировочных боях или бдительный надзор за чужими боями. Настоящий распускает ему руки, и он использует причуду без страха, что его суставы раскрошатся от очередного даже слабого взрыва.       Он расслабляется, хотя противник не то чтобы серьёзный. Просто против Кацуки ему не выстоять никак, вот и всё. Пробраться сквозь стены из грязи и асфальта для Динамита не проблема, он с лёгкостью пробивает себе путь наружу, а каждая рухнувшая перед его напором преграда плюс к его азарту = минус к решительности злодея.       Злодеем оказывается мальчишка, которому, по прикидкам, нет и 16. Какой-то сопляк, ну конечно. Мальчишка поднимает руки и плачет, всё его тело дрожит. Стоит отдать ему должное: выйти против любого про — смелое решение, а биться дальше, даже зная, что бьёшься против Динамита, вовсе безумие. Ударить его Кацуки не может только потому, что сопляк начинает икать от рыданий.       Нет никакого удовольствия избивать слабаков, вот в чём прикол. Это не станет новым пунктом в списке достижений Динамита. А такой славы своему герою Кацуки не хочет, поэтому сообщает полицейским, что злодей обезврежен. Им же передаёт его и собирается уходить, когда слышит:       — Мы хотим, чтобы над нами перестали экспериментировать! — и останавливается. Медленно, он разворачивается к мальчишке и идёт обратно. Присаживается перед сидящим на раскуроченном участке земли неудачнику и рычит:       — Чё сказал? Повтори.       Мальчишка хлюпает носом, пускает сопли. Он всё так же напуган, только теперь уже не героем, его обезвредившим, а перспективой оказаться в тюряге.       — В-вы разве не слышали? Мы живём в симуляции. Над нами ставят опыты! Мы просто экспериментальная программа. Во всём мире нет столько людей с причудами, как здесь!       Кацуки хватает его за грудки и притягивает к себе, рыча в лицо низко и опасно:       — Кто тебе это сказал?       — Вс-се так говорят! Н-никто не знает, откуда пошло! Н-но я слыш-шал, что это был чужак… Вокруг него всегда… всегда вьются коты.       Кацуки отталкивает мальчишку от себя, смотрит на полицейских, а те как раз заканчивают отчитываться и подхватывают пойманного злодея под руки. Дальше уже не наблюдает, у него своих дел по горло.       В последнее время случаи терактов и митингов практически на нуле, статистика говорит о том, что народ успокаивается. Но единичные всполохи ещё случаются, конечно. Кацуки подсознательно связывает это с Шиньей, которому хватало до этого связей, чтобы проводить незаконные сделки, торговать и покупать. Сейчас он за решёткой, но что мешает ему трепать языком и там? Допустим, есть среди надсмотрщиков парочка молодых ушей, и вот итог.       Он сам в это слабо верит. В причастность Шиньи легко, но в остальное… С другой стороны, если не он эту кашу заварил, то кто? И причём тут коты?       Он думает о своём, но вокруг него никогда не было других. Сол всегда приходил один, хотя на прогулках он мог потискать кого-нибудь, просто помурлыкать в ответ. Как и все они. Да и разве умеют коты разговаривать?       Своего он видит дома. Кацуки выдыхает, расслабляясь, но ему достаточно сделать всего несколько шагов к нему, чтобы понять: что-то не так. Сол бледен и напряжён, когти оставляют на краю столешницы царапины.       Кацуки хмурится в ответ на это и подходит ближе. Но, когда между ними остаётся всего около десяти шагов, Сол вскидывает голову и резко выдыхает, прежде чем выставить руку.       — Не подходи, — голос звучит как резкий порыв ветра, шершаво и пусто. Кацуки хмурится сильнее.       — Почему? В чём дело?       Сол сглатывает — нервно, скомкано. Он выглядит напуганным и зажатым, будто ищет угол, в который может забиться. Кацуки начинает нервничать сильнее, чем до этого. И тогда Сол говорит:       — Мне нужно кое-что рассказать вам обоим. Это… очень серьёзно.       Кацуки чувствует: им не понравится то, что они услышат.       И оказывается прав.

ххх

      Им приходится дожидаться Изуку. К счастью — или нет? — он прилетает буквально через несколько минут после того, как Кацуки пишет ему, что это срочно. Едва переступив порог общежития, он говорит:       — Отпросился на обед. Что такое? — А потом видит лицо Сола и спотыкается, ровный ритм дыхания сбивается. — Сора, что случилось? Шинья… Шинья сбежал?       Демон медленно качает головой, поджимает губы и кривит линию рта, будто расплачется. Но ничего не происходит.       — Нет, он сидит. Мы немного поговорили… Не похоже, что в ближайшее время у него будут силы на то, чтобы сбегать оттуда. А без своих помощников он ничто.       — Тогда что? — не выдерживает Кацуки. Его это подвешенное состояние держит скованным по всему телу, он едва ли дышит сам, неосознанно пропитываясь напряжением мелкого. Тот снова вонзает когти в столешницу, затем убирает их, прячет руки и резко выдыхает.       — Это касается симуляции, — медленно говорит он. — И всего того, что она сделала с городом.       Изуку хмурится так сильно, между бровей несколько глубоких морщин. Он делает пару шагов ближе, шаги тяжёлые, чёткие. И вот перед ними не Изуку, а Деку, жестоко разделывающийся со злодеями.       Сол выпрямляется и смотрит им в глаза.       — Это я, — говорит ровно. Ладонь распластывается по груди. — Я причина. Я сказал им. Шинья… заставил меня вспомнить очень многое.       Изуку резко выдыхает, а Кацуки просто не понимает, что делать. Внутри у него какой-то пиздец, и всё путается, и он на каком-то странном пороге чего-то неизвестного, чего-то страшного. Ладони щекочет в преддверии битвы, но битва не предвидится, он понимает это мозгом. Сердце понимать отказывается, ускоряется и ускоряется.       — Что это значит, — выдыхает он рыком. Изуку выдвигает стул из-под стола и садится.       — Рассказывай, — не просьба. Приказ. Сол повинуется.       — Когда я говорил, что мир намного больше, чем вам кажется, я не врал. Там, по статистике, соотношение людей с причудами и без причуд примерно 20 к 80, 20 из которых причудами владеют. Их число постепенно растёт, но даже так ясно, что это не сравнится с Японией. У вас здесь 80 к 20, и… я узнал, что Япония экспериментальный полигон. Несмотря на то, что первый мета-человек был рождён в Китае, именно здесь начали создавать вас, открыли ген и активировали. Тот мальчик, первый… — Он отводит взгляд, смотрит вниз, потом вправо, снова вниз. И, наконец, на них. — Вы не знаете, да? Он не выжил. И те, кто были после него, тоже. Их просто выжали досуха, но эта информация засекречена. А от вас закрыто то, что вы всего лишь очень удачный продукт искусственной эволюции.       Кацуки стискивает кулаки. Рык застревает в горле, он просто не может ни протолкнуть его, ни сглотнуть обратно. Он чувствует себя таким дураком, непроходимым тупицей. Их всё это время водили за нос, а они шли. Вот он, здесь, самый настоящий Крысолов.       Он позволяет себе мысль о том, что Шинья не заставлял ему вспомнить. Что он внушил ему каким-то образом, обставил всё так, чтобы остаться не у дел. И тут же сам себе в этой мысли отказывает. Вид Сола и его поведение говорят сами за себя. Поверить слишком просто.       Сол поджимает губы. Запах разочарования Кацуки наверняка его отталкивает, оседает на языке горечью, но так ему и надо. Пусть ощущает это всем сердцем, думает Кацуки. Так. Ему. И надо.       Сол хрипит, подавленный его присутствием и тем, что говорит сам:       — Я… выбесил Шинью, но он был слишком зол и занят, чтобы заниматься моим наказанием самостоятельно. Я ведь украл эту информацию у него и ускользнул. Он просто продал меня вашим учёным, наплёл чепухи про ному, а они и рады были. Они думали, что смогут меня контролировать, но я сбежал сразу же, как только смог шевелиться сам. Я хотел проверить, ведь… между Японией и остальным миром нет свободного пространства для перемещений, а здесь у вас даже все те страны по-другому называются, кроме тех, с которыми есть сотрудничество. Вы на самом деле никогда не бывали где-либо ещё. Я не очень понимаю, как это работает. Знаю только, что вы не в курсе. Небо закрыто, море закрыто. Единственные открытые границы контролируются сильными псиониками, которые берегут эту правду, их так учили, они для этого и были созданы. Я знаю, что были герои, которые слишком близко подобрались к правде. Их просто списали.       Он тараторит, и это лишь один из признаков того, что нервничает. Когда он врёт, он не испытывает угрызений совести. Но правда даётся ему вот так. Смело рассказать что-то такое двум сильнейшим героям современности, но Кацуки эту смелость не ценит. Ему мерзко и гадко, хочется проблеваться от души.       Изуку сжимает его колено под столом, но Кацуки скидывает руку. Он рычит:       — Не трогай, блять, — и Изуку понимает. Он тоже это чувствует. Предательство никогда не было таким гадким. Никогда их не дурили вот так искусно столько месяцев подряд, ни разу не проколовшись. Ни разу они не были влюблены в лжеца, который их использовал.       — Но ты смог пройти, — низким голосом замечает Изуку, припечатывает. Прямо сейчас он герой, а не друг, не знакомый, не любовник. Сол мелко ёжится под его сканирующим взглядом.       — Я некомата… Йокай. Демон, — последнее он выплёвывает странно, будто с презрением. — На меня… не действуют эти вещи.       — Как ты в этом замешан? — Изуку немного склоняет голову, скорее всего неосознанно, в попытке быть страшнее, нести в себе больше угрозы. — Подробнее.       Сола это всё ранит, но никто не заботится о его чувствах больше. Всем им больно. Все они потеряны и злы. Чёртов демон прокусывает губу, сглатывает, но продолжает смотреть на них.       — Я хотел повеселиться. Люди всегда глупы, но не всегда предсказуемы. Мне было интересно увидеть, что случится дальше. Шум помог бы мне скрыться, но меня схватили.       — Я видел чёрного кота, — безэмоционально говорит Кацуки. — Тебя.       — Это и был я. Но когда мы заговорили впервые, я тебя уже не помнил, помнил только запах. В лаборатории последние воспоминания об этом заблокировались. Они слишком много спрашивали об этом. И вот… я… вспомнил. — Он выдыхает, дрожащий звук срывается с губ. Он говорит: — Мне жаль, но… это был я. Тот, кто начал всё это. Вы же помните момент, когда всё шло на спад? Шинья включался в игру тогда, и всё начиналось заново.       — Ты просто прятался здесь, — шепчет Кацуки, у него нет никакого доверия к собственному голосу. Сейчас доверия нет вообще ни к чему, к себе особенно. Каждое сказанное им слово жалит не только Сола, его самого тоже, но он не хочет молчать. — За нашими спинами, пока наши товарищи гибли там, пытаясь разгрести дерьмо, которое ты заварил. Наши родители, Ханта, чёрт тебя дери, Рикидо, Минору, ещё сотни человек. Слово там, слово тут, и город утопает в крови, а за ним страна. Доволен собой, да?       — Как давно ты всё вспомнил на самом деле, Сора? — Голос Изуку сочится не злобой, он сплошь разочарование и глухая оборона. — Насколько долго ты играл с нами?       Сол качает головой. Их боль — его боль, и Кацуки добавляет ещё, с наслаждением наблюдая, как искусно вылепленный каркас рушится.       — С вами я не играл, — тише шёпота говорит Сол, — я был предельно честным до конца.       — Почему сейчас?       — Я не знаю… Шинья-       Кацуки фыркает и откидывается на спинку стула, смотрит на него свысока.       — Надо было отдать тебя ему, — говорит он, — и всё прекратилось бы.       Он молчит о том, что Сол предлагал им это сделать. Он хотел быть приманкой, чтобы всё это прекратить, и делал это намеренно, чтобы выставить себя в лучшем свете и избежать наказания. Он может сбежать от Шиньи, может сбегать снова и снова, но теперь…       — Когда ты вспомнил? — давит Изуку. Сол крошится, как будто там ещё есть, чему крошиться.       — Вчера, — слабо выдыхает он. — Когда он сказал, что я-       — Хватит с меня. — Кацуки поднимается с места, резко отодвигая стул прочь. — Ты водил нас за нос, как каких-то тупых идиотов. Славно повеселился, ничего не скажешь. — Он зло щурится, неожиданно появившиеся слёзы жгут глаза. Он выдыхает только уставшее и злобное: — А мы тебе поверили. Не надо было.       И Сол вторит ему:       — Ты прав.       Кацуки больно, просто невыносимо. Он уходит оттуда, от лгуна, которому нельзя было верить, от ублюдка, виноватого в стольких смертях и так спокойно об этом говорящего.       Он пишет Айзаве одно короткое: "Мы его нашли", — а когда сенсей спрашивает, о ком речь, Изуку добавляет: "Виновника".       И это конец.

ххх

      Когда за предателем приходят, никто не сопротивляется. Кацуки не знает, какое выражение у ублюдка на лице, ему всё равно. Он его не провожает.       Провожает Изуку. Но это, скорее всего, просто перестраховка на случай побега, которого всё равно не следует. И Кацуки честен с самим собой и с ним тоже: вряд ли дело в самом Изуку. Скорее всего, грязный урод просто опять всё спланировал. Чтобы его пожалели или не судили слишком строго, чёрт его знает. Ему плевать.       Его душит то, насколько общежитие теперь кажется пустым и тихим. Когда в нём только они с Изуку, тут слишком много места для них, слишком мало причин оставаться. Поэтому они покидают территорию Академии. Кацуки не позволяет Изуку идти с собой, он ему предлагает, а Изуку идёт.       В квартире ситуация, к сожалению, не лучше. Несмотря на всё, он не включает телевизор и не разрешает Изуку сделать этого тоже. Новости распространяются быстро, особенно когда постоянно находишься под прицелом. Так что они знают, что там услышат.       День меняется на ночь, а к ночи Кацуки уже ничего не хочется совершенно. Он понимает отвратительное, чего не хотел бы о себе знать: его это задевает. Он расклеивается из-за подонка, сыгравшего с ними, ими, как какими-то пешками. Здорово сплясал на их доверии и провёл. В принципе, ничего нового в личный дневник он не запишет, там уже и так всё сказано. Только лучше от этого не становится.       Изуку подходит беззвучно и мягко опускается на край кровати. В темноте его лица не видно, но Кацуки примерно представляет, что там. То же самое, что у него внутри. Что он скрывает, отказываясь смотреть в зеркало.       — Каччан, — голос Изуку звучит тихо и сухо, он точно плакал, — можно теперь тебя трогать?       Кацуки ведёт рукой по складкам одеяла и натыкается кончиками пальцев на чужое колено. Изуку накрывает его ладонь и сжимает, едва слышный выдох получается дрожащим. Кацуки дёргает его на себя, заваливает с собой рядом и перекидывает через грудь руку.       — С этим мы тоже справимся, — шепчет Изуку. А потом поднимает их сцепленные ладони и прижимается губами к костяшкам. — Я есть у тебя.       Кацуки хрипло мычит и утыкается в его плечо лбом. Он не благодарит вслух, но знает: Изуку понимает его и без слов.       Слова больше не имеют значения.

ххх

      Есть люди, перед которыми он просто не может показать слабости. Есть люди, перед которыми, даже умирая, он продолжит выворачиваться наизнанку, но скроет всё за оскалом. Но есть они — Эйджиро, и Денки, и Мина, и даже чёртов Шото — и притворяться перед ними нет необходимости.       Денки сжимает кружку в обеих руках так крепко, что пальцы бледные. Сам он тоже как будто выцвел, синяки под глазами громче признаний говорят о том, что он не спал минимум ночь. Он выглядит взрослее. Все эти шрамы, которых не было на нём ещё в их последнюю встречу, слишком заметны.       — Я даже подумать не мог, — начинает он и сам же себя и прерывает. Качает головой и тянет кружку ко рту, но там уже пусто. Кацуки выхватывает посуду у него из рук, но только для того, чтобы наполнить заново. Денки слабо бодает его в руку лбом. — Спасибо, Бласти. Мне жаль.       — Не о чем жалеть, — бесцветно отвечает Кацуки и возвращается на место рядом с Изуку. Вместе, они стоят у раковины, на виду у остальных, сидящих за столом. — Этот… ублюдок получил то, что должен был. Если бы не он, Джиро…       Денки улыбается, но улыбка разбитая, блеклая. Совсем едва задевает глаза.       — Как и Ханта, и Рикидо, и Минору. Они сражались и погибли, как герои. В следующей жизни они умрут в глубокой старости и будут такими же крутыми, как в этой.       Кацуки устало выдыхает и проводит по волосам ладонью, зачёсывая их назад.       — Ты правда в это веришь?       — Почему нет? Если бы не перерождение душ, им просто не было бы там места.       Эйджиро обнимает Денки за плечи, прижимается к краю его глазницы лбом и осторожно покачивается вместе с ним. Мина копошится под столом — наверняка берёт Денки за руку, чтобы сплести с ним пальцы. Шото просто молча смотрит на Кацуки, но говорить начинает не сразу:       — Когда я говорил, что его нужно изолировать, я плохо его знал, — и звучит вроде бы отстранённо, но при этом всё равно мягко. Не ради предателя, нет. Ради них всех. — Сейчас тоже не знаю достаточно, но мне показалось…       Кацуки цокает.       — Да, половинчатый, нам всем так показалось. Это его талант.       Шото слегка подаётся корпусом вперёд, наваливаясь на край стола.       — Я пытаюсь сказать, может, нам стоило попытаться в этом разобраться, а не рубить сгоряча.       — Не в чем разбираться. Он рассказал нам всё сам. Полицейским тоже. Его отправили в исследовательский центр. Теперь-то будет посговорчивее.       — Вау. Вот теперь-то ты звучишь точно как злодей.       — Выметайся из-за стола и пошёл вон.       Но Кацуки не всерьёз, конечно же. И Шото это знает, потому что продолжает сидеть. Никто никого не гонит отсюда, вместо этого все друг друга молчаливо поддерживают. Мина прочищает горло первой, когда тишина становится близко к неуютной.       — Я больше совсем не ощущаю себя победительницей, — говорит едва слышно. Изуку издаёт тихий звук горлом, но остаётся на месте.       Кацуки пожимает плечами.       — Потому что нас всех провели. По крайней мере, двое из преступников за решёткой. Где и должны быть.       — Так-то оно так, — рассеянно говорит Эйджиро, — но, мужик, мне кажется, тут больше, чем мы видим. — А когда все молчат в ожидании, он нервно переминается на стуле и облизывает губы. — Я имею в виду, для чего-то же ему это было нужно, так? Я не пытаюсь его оправдывать или ещё что, но я думаю, что он, наверное, просто… сбежал бы? Не стал бы говорить этого всего вам, зная, чем ему это обернётся.       — Я тоже об этом думал, — хрипло говорит Изуку. — Сора смелый, но это не про смелость. Это про безумие. Он почти что подписал согласие на самоубийство, не хватало только ручки. Он говорил, что не любит боль, поэтому меня это тоже заставило задуматься о причинах, по которым он так сделал.       — Нечего тут думать. — Кацуки скрещивает руки на груди, неосознанно закрываясь, не столько от них, сколько от вообще всего света. Сколько от себя самого. — Выставит себя великомучеником, вот и всё. Типа, загладил все грехи, я не знаю. Выйдет к людям, сделает жалостливое личико и наплетёт очередную брехню. Они это схавают. Мы будем плохими. Вот и весь сценарий.       — Он бы так не поступил с вами, — слабо возражает Денки. — Мы видели, как он на вас смотрел, Кацуки. Есть вещи, которые просто невозможно подделать или спрятать. Я уверен, каждый, у кого глаза на месте и видят хотя бы чуть-чуть, видели это тоже. Поэтому я говорю, что он не стал бы так поступать с вами. Подставлять вас, выставлять в плохом свете. Стоило кому-то даже в шутку что-то тебе крикнуть, он готов был тебя защищать.       — А сейчас ты защищаешь его.       — Кто-то должен. Я всё ещё в шоке от того, что это случилось, и что он затеял всё это. Но, Кацуки, я видел. Своими глазами. И прекрасно слышал, как он отстаивал каждого из вас, когда находились недовольные. Мне приходилось остужать его, когда всё слишком накалялось.       Это… не то, о чём Кацуки знает, и точно не то, чего хочет знать. Он пропускает сказанное Денки мимо ушей, потому что оно не имеет значения. Он хмыкает, смотрит на друга свысока. А Денки не думает сдаваться, смотрит в ответ со своего места, и странно: в глазах у него решительность пылает так же, как во время боя. За что он борется теперь? Они уже в числе проигравших.       Почему он защищает убийцу своего соулмейта и близких друзей, Кацуки не понять никогда. Он решает, что даже пытаться не будет. Не его дело.       Мина подпирает голову рукой и смотрит на них с Изуку.       — Ладно, — говорит она уже более бодро, даже пытается улыбнуться, и у неё получается, — здесь ничего непонятно, но я попытаюсь пробиться туда, чтобы он ответил на мои вопросы. А сейчас давайте поговорим о другом. Вы с Изуку..?       Изуку мнётся, неуверенный, что ответить. Вместе ли они? Спят ли? Чувствуют ли что-то? Можно вообще об этом говорить? Они ведь не обсуждали. С вопросом в глазах, он поворачивается к Кацуки, приоткрывает рот, но сохраняет молчание. Хотя бы какие-то признаки жизни, ура.       Кацуки хмыкает.       — Да, тупая ты енотиха. Всё, о чём ты там себе надумала.

ххх

      В колумбарии тихо и пусто, прохлада оседает на коже несмотря на то, что он тепло одет. Он стоит в узком ряду, спереди и сзади бесконечная вереница табличек и небольших разнообразных урн с пеплом. Все тут спят. Один он нет.       Он смотрит на табличку с собственной фамилией, но именами его родителей. Парная урна похожа на две слипшиеся сбоку. Он помнит, как ему её предложили, ведь он никогда прежде не думал о том, что ему придётся их хоронить. Он не был к такому готов. А теперь они там, а он здесь, и между ними не фарфор и стекло. Между ними намного, намного больше, чего он никогда не сможет преодолеть.       Он тихо выдыхает и качает головой, опустив взгляд на ботинки. Чувствует себя дураком. Но всё равно говорит:       — Ты ему не понравилась, но он тебя уважал. Часто спрашивал, как у вас с отцом дела. Сейчас я думаю, что он делал это намеренно, чтобы… запудрить мне мозги и отвести подозрения. Этот ублюдок… — Он поджимает губы и выдыхает снова. — Ладно. Может, я накручиваю себя. Но ты была права. Мы все сошли с ума, приютив его. Теперь он причина всего того пиздеца, что вынудил вас переехать, и того, что вас убил. Может, и не напрямую, но он всё равно в этом виноват.       В тишине гигантского центра последнего мирного сна он один, его голос звучит едва слышно. Ему и этого не обязательно делать. Если души существуют, им достаточно просто захотеть почувствовать, а чувствует Кацуки слишком многое, на одного чересчур. Поэтому он говорит вслух, чтобы облачить в слова то, что в нём есть. Чтобы этого больше не было.       — Когда ты спрашивала, как он справляется, я думал: "Понимаю, перед ним сложно устоять". Когда перестала подозревать его, я расслабился. Твоя интуиция всегда была сильнее разума, не знаю, как у тебя получалось всегда быть правой. Сейчас я об этом сожалею.       Он переступает с ноги на ногу и касается дверцы, тянет её и касается таблички подушечками пальцев.       — Если бы ты была здесь, ты надавала бы мне по башке за то, что я сделал. И я понимаю, что он не виноват, не напрямую. Это просто случайность. Но мне… легче винить его. И я знаю, что он винит себя, и мне не жаль его за это. Он виноват. Но в то же время я сам с собой спорю и совсем себя не понимаю. Мне правда не хватает твоего поджопника, ма.       Он пробегает пальцами по урне, касается второй её части и прикусывает нижнюю губу.       — И тебя, старик. Если бы я только знал… — А что было бы тогда? Он бы не позволил демону себя околдовать или что? Не повёлся бы на его уловки? Не позволил бы ничему из того, что произошло, случиться? Он не знает, не знает, не знает. Сколько бы ни крутил эти вопросы по кругу, ответов больше не становится, они вообще не появляются.       Он закрывает дверцу и делает шаг назад.       — Я приду ещё, — обещает, но не столько им, сколько себе. Вот его стабильность. Тут. Горстка пепла в одной половине урны, горстка пепла в другой. Табличка с фамилией его семьи и именами родителей. Вот и всё.       Кацуки идёт на выход. Возле урны тётушки Инко свежий букет цветов и маленький снимок с ними тремя. Кацуки замирает, всматривается в лицо ненавистного мальчишки и стискивает челюсти. А затем уходит.       Он как раз выбирается на улицу, в мокрый серый день, в слякоть и холод, когда Мина звонит ему. С гулким ворчанием он принимает её звонок и начинает идти к автомобилю, в котором его ждут.       Он даже не успевает и слова сказать, когда она рычит в трубку:       — Они, блять, они его пытают! Я видела записи с камер, Кацуки, и там-       — С чего ты решила, что мне вообще есть до этого дело? — равнодушно спрашивает он, но равнодушно только потому, что не хочет давать волю связавшимся в тугой ком чувствам. Всё в нём моментально отзывается, поднимается горячим приливом. Ненависть и злоба, и отвращение, и страдание, и желание защитить. Чёрт возьми, он точно ненормальный какой-то.       Мина фыркает и хлопает дверью.       — Да потому что ты спросил у меня это, а не сказал заткнуться и никогда больше не упоминать его. Кацуки, я не шучу. Там полнейший пиздец. Я даже слов не могу подобрать…       Кацуки выдыхает, трёт ладонью лоб и оборачивается в сторону автомобиля. Изуку уже стоит рядом, а не сидит внутри. Ладонь лежит на крыше, он выглядит встревоженным. Кацуки закрывает глаза.       Нужно успокоиться. Нужно взять себя в руки. Нужно хорошенько подумать на трезвую голову, расставить приоритеты и вычеркнуть ненужных, забыть их, оставить позади. Похоронить тех, кто живы, и отпустить от себя подальше. Пора уже.       "Я знаю, что он не виноват", — слышит внутри черепа, а сердце вторит. В груди стягивает, сдавливает, из горла едва не рвётся мученический стон. Как же он запутался, боже, как же он не понимает, что делать дальше и как быть сейчас.       Всё рушится вокруг. Всё выходит из-под контроля, больше неподвластное, абсолютно дикое. И он посреди этого хаоса. И есть у него чувство, что вины его не меньше.       Он опускает плечи. Он не знает, что будет правильным, а за что придётся платить. Но отделаться от чувства, что совершил самую страшную ошибку, не получается. Он задыхается.       Решение звучит:       — Скоро будем.

ххх

      Администратор вскакивает из-за стойки ресепшен, едва видит их, входящих в здание слишком стремительно.       — Вам туда нельзя!       — Скажи это моему менеджеру, — рычит Кацуки, отталкивая его и проходя внутрь. Мина уже ждёт их там, она бледная и дрожит, и он хватает её за плечи, укрывая собой. Мужчина хватает Кацуки за руку, и Изуку рычит, прерывая это касание.       — У-у вас нет менеджера, — слабо звучит администратор, а Кацуки скалится.       — Мне похуй.       — Я вызываю охрану!       — Веди, — шепчет Изуку Мине, и та сразу же тянет их за собой в путанную вереницу коридоров. Они спускаются по лестницам, игнорируя наличие лифта, всё ниже и ниже в цокольные этажи, пока не добираются до четвёртого. Едва дверь с лестничной площадки открывается, до них доносится просто душераздирающий крик. Дальше Кацуки уже и сам знает, куда идти.       Изуку говорит Мине возвращаться и предупредить их, когда охрана пойдёт за ними. Сразу следом присоединяется к Кацуки, и вот они стоят вместе напротив стекла, за которым ещё один уровень, ниже, а отсюда прекрасно видно, как прикованный к столу демон изгибается. Всё его тело мокрое и грязное, сквозь него проходят волны тока, и он кричит снова — голос его давно сорван.       Изуку прислоняет ладонь к стеклу, подаётся ближе, пока не зависает прямо над ним. Глаза широко раскрыты, капилляры полопались настолько, что склера кажется чёрной; он бледен. Кацуки переводит взгляд с его отражения обратно к сцене, раскрывающейся снизу. К людям в белой униформе, горам отчётов, экранам с мониторами, которые показывают просто зашкаливающие показатели.       В сгибы локтей Сола воткнуты толстые иглы, от которых по полу змеятся трубки с красным внутри. Он дёргает руками и ногами в тугих путах, сдирает кожу с мест, где крепления его удерживают, но сделать ничего не может.       Высокий мужчина с седыми длинными волосами, собранными в низкий хвост, отрывается от одного из экранов и командует:       — Вводите.       Другой, находящийся за пультом управления, кивает и поднимает голову к собственному монитору, пальцы бегают по клавиатуре и перетягивают ползунок вверх. Едва затихший, Сол воет. Узоры на лице и руках разрастаются, но огня нет. Изуку тоже это замечает.       — Почему он не сожжёт тут всё? — шёпот срывается с губ. Кацуки подаётся ближе, судорожно сканирует взглядом всё, что только может увидеть. Но подсказок никаких нет. Он не понимает. Изуку вцепляется в губу зубами, стискивает пальцы в кулак. — Они убивают его…       И им должно быть на это всё равно, им должно быть похуй, им не должно быть никакого дела по поводу предателя, погрузившего их мир в полнейший хаос. Но всё не так. Вопреки происходящему, Кацуки видит, что они оба лицом к лицу с плодами своих ошибок прямо сейчас, там, за непробиваемым стеклом.       И его душит то, насколько это неправильно. Он чётко осознаёт: так быть не должно.       — Что-то блокирует пламя, — говорит Кацуки, указывая пальцем. Там, куда он показывает, показатели причуды, которые тоже зашкаливают. Пламя бьётся внутри, но наружу не выходит.       — Но у нас нет… — Изуку охает. Кацуки тоже понимает это в тот же момент. Вздох вырывается из него слишком резкий.       — Есть у увабами…       — Он же… в тюрьме…       — Его подельники и разработки нет.       Сол резко отворачивает голову, бьётся затылком о стол, к которому прикован. Между пальцев, сжатых в тугие кулаки, бежит кровь. Тело выгибается дугой, натягивается звенящей струной. А затем опадает. Кардиомонитор показывает ровную линию.       Мужчина с хвостом раздражённо цокает и снимает очки.       — Тринадцать. Запиши всё. Прервёмся, пока он не проснётся, тогда продолжим.       Чья-то рука ложится Кацуки на плечо слишком грубо и тяжело. Он резко разворачивается. Айзава смотрит на него холодно и замкнуто, голос похож на рокот лавины, когда он говорит:       — Вы увидели достаточно.       И уводит их. Когда Кацуки оборачивается через плечо, Сол всё так же мёртв. Дверь за последним ассистентом закрывается. Он остаётся один.

ххх

      — Ты всё знал! — Кацуки вырывается из крепкой хватки пальцев, едва они оказываются там, где никто их не видит. — Видел, что с ним делают, и всё равно позволяешь им это?!       Айзава смотрит устало, но хотя бы не пытается снова его схватить или спеленать, как тупорылое дитя, хотя чёртов шарф при нём. Подавшись чуть назад, он облокачивается на стену спиной.       — Он преступник, — холодно звучит в ответ. — И тебя не должно это волновать, разве нет?       — Что ж, — Кацуки не может контролировать то, как кривится в отвращении и разочаровании его собственное лицо, — какого-то хера оно волнует. Ты отдал его им, а теперь так спокойно об этом говоришь.       — Ты сообщил мне о виновнике, — напоминает Айзава. — Мог не сообщать. Тогда этого не было бы.       — Ты не можешь просто-!       — Он сказал "тринадцать", — встревает Изуку. Его ладонь прижимается к груди Кацуки, немного отстраняет от сенсея, но оба они его слишком хорошо знают, чтобы наверняка понимать, что просто оберегает. — Что это значит? Вы точно знаете.       Айзава вздыхает снова и зарывается в чёлку пальцами, нервно её треплет и оттягивает прядь.       — Его смерть.       Изуку широко раскрывает глаза, неосознанно отшатываясь. Кацуки разделяет с ним это состояние, как бы ни хотелось ему верить, что плевать. Не плевать. Тело не обманывает. В голове всё путается, по рукам проносится дрожь — он не в состоянии её сдержать.       — То, что вы тут, — Айзава складывает руки на груди, смиряя их тяжёлым взглядом, — нарушение. У вас могут отозвать лицензию за такое.       — Пусть отбирают, — неожиданно усмехается Кацуки. Ему бы промолчать и согласиться, придержать язык за зубами. Но он расслабляется. Есть вещи, которые больше не имеют значения. Смешно, как быстро всё меняется. — Какой я герой после такого.       — Ты делаешь свою работу, — медленно произносит звуки Айзава, глаза щурятся и следят за Кацуки неотрывно, с угрозой, — они — свою.       — Он ответил на все вопросы.       — Словами — да.       — Тебе просто нравится видеть, как он страдает там.       — Кацуки. Следи за словами.       Изуку сжимает его запястье и тянет за собой. Они уходят не попрощавшись и забирают Мину на выходе, но никто ничего не произносит, не пытается завести разговор или как-то обсудить то, свидетелями чему они стали.       Кацуки бесконечно думает о чувствах, его наполняющих. О противоречиях, с которыми ему приходится сталкиваться каждый день с того злосчастного, когда он вынес из руин тяжёлое от воды тело с безвольно болтающейся головой. О том, что сделал или должен сделать.       О многом.       Но ни о чём не говорит.