Другие песни

— Это и есть знаменитая Люстровая крепость? — Ришар, мерзко причавкивая, перекладывает табак из-за одной щеки за другую. За две недели пути Мадлен исчерпала запасы терпения, зато научилась терпимости: о, никогда в жизни она больше не осудит кюэрских господ, отрезающих языки своим охранникам. Если верить Капитану, Ришар — один из лучших воинов Меча, и Мадлен не сомневается, что список его боевых заслуг достаточно велик, чтобы соревноваться в длине с его чёртовым языком. Он не затыкается. Просто. Не. Затыкается. — Я представлял её не так… Она совершенно не похожа на люстру. Бьёрк, а? Тебе похожа? — он тормошит северянина, задремавшего в задке повозки. Мадлен ухмыляется: она-то знает, что Бьёрклунд не спит. Он всегда начеку, всегда внимателен и собран — в жизни бы он не утратил бдительности возле границы. Пытался избежать разговоров с Ришаром… Бедняга. — Она и не должна быть похожа на люстру, — не открывая глаз, отвечает Бьёрклунд. Его голос глубокий, а темп неспешный, но в нём нет сонной хрипоты и вялости. Значит, Мадлен права: притворялся. Ришар, впрочем, не замечает даже этого. Вот она, вся разница между их отрядами. Меч Императора, в котором служит Анри Ришар. Секрет Императора, в котором уже пять лет состоит Мадлен. И, конечно же, Щит Императора, в котором загадочным образом затесался северянин… Двадцать лет назад Норд’эхст всё ещё боролся с Империей за независимость, и, как знать, отец Ришара вполне мог быть тем, кто перерезал отцу Бьёрклунда глотку. И вот их сыновья вместе сопровождают в Кюэр будущую наложницу саарского короля. «Надо же, — усмехается своим мыслям Мадлен. — Пути Единого…» — А что в ней, люстр до кучи? — Ришар сплёвывает табак под ноги коням и вытирает рот рукавом. С его сальных усов сыплются крошки от хлеба, что они ели на завтрак. — Или огней ночью много? Или что, а, Бьёрк? «Да что ты приклянчился? — думает Мадлен, но молчит: ввязываться в разговор с Ришаром не хочется. Вцепится в ответ и не отпустит. — Оставь человека в покое». — В Кюэре её называют Люст Эр — «охотничья крепость». Видимо, местные услышали и подцепили. Люст-эр — люстра. — А чё это она охотничья, скалы да пустыня — какая ж тут охо… — На капкан похожа, — обрубает Бьёрклунд и поворачивается на другой бок, приминая плечом тюк батиста. Настоящий торговец никогда не разлёгся бы на своём товаре, но они не будут продавать эти ткани — так что пусть пока дремлет, решает Мадлен. Или делает вид, что дремлет. Насколько Ришар за время их странствий её выбесил, настолько же Бьёрклунд расположил к себе. Уже к концу первой недели Мадлен поняла: он ей нравится. Нравится спокойная уверенность языка его тела, безыскусная честность его молчания. Нравится, как он отвечает улыбкой на юмор, сталью — на грубость, но эмоции не овладевают им надолго. Как легко он сбрасывает с себя веселье и злость — стряхивает, словно паутинку, и двигается дальше. Ей нравится, что у него есть секреты (она не доверилась бы человеку без них), и нравится их знать. Нравится, что в секретах его нет хитрости, а в обмане — злого умысла. И, разумеется, её привлекает в нём то, что наверняка заставило не одну столичную девицу красться под покровом ночи в казармы. В конце концов, Мадлен не слепа. Йорген Бьёрклунд — пусть она и знает, что это не настоящее его имя, — легко мог бы завоевать её сердце, если бы она позволила. Ей даже жаль, что он настолько в её вкусе в такое неподходящее для романов время. Что его сильные руки никогда не поднимут её, чтобы уложить на кровать. Нет, кинуть… В своих фантазиях Мадлен представляет его напористым, почти грубым. О северянах говорят, что они суровые, как ледяные глыбы, пока дело не доходит до битвы или постели. «В снегах другого жара нет: лишь жар любви тебя согреет», — так пишут о Норд’эхсте риеттские поэты, и, о, Мадлен уверена, что с Йоргеном она бы уж точно не замёрзла… Но вместо красавца-северянина ей придётся соблазнять саарского мерзавца. И она справится — у неё просто нет выбора. Кони тяжело пыхтят, таща повозку в гору, натужно скрипят колёса. От ворот крепости — «Хм, и впрямь напоминает капкан» — змейкой тянется длинный обоз из телег, карет и других повозок. В некоторых из них Мадлен признаёт столичные: они запряжены породистыми тройками, обиты бархатом. Но куда больше здесь сколоченных на южный лад возов с мулами и яками. Их загорелые шумные хозяева уже сорок лет как считаются жителями Империи, но с коренными риеттцами у них нет ничего общего: южане упрямо сопротивляются общему языку, сторонятся технологий, которые риеттские наместники всё пытаются им навязать. Мимо очереди ползёт караван верблюдов — это кюэрцы возвращаются домой, их здесь пропускают отдельно, без дотошных проверок. — Готовимся, мальчики, — говорит Мадлен, не сводя глаз с пыльных стен крепости, окружённой песчаными скалами. По обе стороны от неё тянется горный хребет, а там, за нею, Кюэр. Чтобы не нарушить их шаткий мир с Риеттом, придётся действовать вдвойне осторожно. Промчаться от границы через полстраны, перехватить весточку разведки, отследить караван, идущий от столицы и везущий в Сааре подарок ахшаду: дюжину рабынь. В Айе-Халиджи они, конечно же, получат ничего не значащую вольность: в Сааре нет рабов, но их всё равно не отпустят. Ведь быть наложницей ахшада — большая честь, и отказаться от неё — смертельное оскорбление. Мадлен ухмыляется: «Большой честью, — думает она, — будет служить ахшаду. Ещё большей — вспороть его от пупа до глотки».