Другие песни

Они отходят не слишком далеко, чтобы не тратить время на возвращение, но на достаточное расстояние, чтобы можно было без опаски переговариваться, не обдирая при этом горло шёпотом. — Ришар, бритву, — командует Мадлен, протягивая руку. Подбородок и щёки мечника остаются гладкими с самого Риетта, а усы — выровненными строго по верхней губе. Очевидно, бритва у него с собой, разве только… — Да я её в телеге оставил с припасами, — Ришар потряхивает поясную сумку, мол, да что тут вообще поместится? — Ты что, хочешь сбрить нашему варвару его бороду? Разве он тогда не потеряет всю свою силушку? — он хохочет, и смех его становится только безобразней, когда он видит, как Мадлен выуживает из рукава стилет. — Ты не побреешь его этой зубочисткой! — Я побрею его и ложкой, если захочу! — рявкает она, направляя остриё на мечника, чтоб заткнулся наконец, и фиксирует пальцами подбородок Бьёрклунда, разворачивает боком… Высокий, зараза. Неудобно. — Я могу побриться и сам, — подаёт голос он и, сделав паузу для немого, одними глазами сказанного: «Можно?», вынимает стилет у неё из рук. Достаёт из-за спины топор — слишком широкий и увесистый для одноручного, только северянам и взбредёт в голову использовать его так, — и выставляет вперёд, чтобы глядеться в отражение отполированной стали. — Не жалко бороду, а? Во какая, с косичкой… Не один год, поди, растил… — всё причитает Ришар. — Жизнь жальче, — просто отвечает Йорген, вытянув шею и методично орудуя лезвием. Его густая борода медленно исчезает с лица, спутанными клочками волос осыпаясь на землю. Мадлен повидала много северян, и в каждом из них безошибочно угадывалась родина. И дело даже не в гордой осанке и суровом взгляде, не в силе, которая будто бы тянется к ним от самой земли, от леса, камней… Сила дикого зверя, сила горного водопада, сила молнии, раскалывающей надвое вековой дуб. Мадлен привыкла наблюдать, разгадывать людей, решать их, чувствовать, но даже напрочь лишённый интуиции человек поймёт, что перед ним норд. Да, часто они крепко сложены и высоки, но здоровяков и в Риетте полно. Но что действительно выделяет северян из толпы, что заставляет трусов переходить на другую сторону улицы, а иных трактирщиков — сплёвывать на прилавок, отказываясь обслуживать гостя, так это их волосы. Женщины Норд’эхста обрезают их под корень, когда рожают первого ребёнка. А мужчины перестают стричься, когда проливают первую кровь. Волосы они сплетают в тугие косы — по три у каждого виска — и стягивают в хвост на затылке. Мадлен слышала, что на самом Севере так заплетаются не все — только воины и только перед сражением. Но на территории Риетта — спустя двадцать лет всё такой же чужой и вражеской — все они воины, и все сражаются. От слуг до торговцев, от кузнецов до художников — все они вплетают в свои волосы север, носят его под рубахами, точат им свои клинки. Это протест, и оскал, и гордость, делающая предупредительный выстрел: «Мы живы. Мы здесь. Ещё ничего не закончено». Надо спешить, и Мадлен обходит Йоргена со спины, принимаясь расплетать его. Сомневается, что он позволит, но Бьёрклунд ни бровью не ведёт, ни плеч не напрягает — будто другого и не ждал. Волосы у него светлые, как и у многих нордов, но их оттенок не кажется Мадлен зимним, выцветшим и блеклым, словно полжизни прошло в подземелье. Напротив, он тёплый, и тепло его жёсткое, шершавое: так тепла деревенская печь или стынущая наковальня. Такой цвет имели бы колосья спелой ржи, припорошенные пеплом. «Всё в нём, — рассеянно думает Мадлен, — где-то между жизнью и смертью». Живая, бьющаяся сила и уставшие седые глаза. Отзывчивость и нелюдимость. Тепло и снег. Рожь и пепел. Глупости. Какие же глупости лезут ей в голову… Слишком давно у неё не было мужчины, и теперь, стоит запустить пальцы в чужие волосы, как мысли хмелеют и бродят вразвалочку. Мадлен отгоняет их от себя прочь и принимается выпутывать из волос Бьёрклунда сухие листья, комки грязи, мелкие веточки — день в засаде не прошёл без следа. На ощупь они жёсткие, а у корней сальные, но Мадлен и не ждала мёда и бархата от солдата после трёх недель пути. Мыльная вода и коллекция масел в гареме должны сделать своё дело — и его грива засияет медовым блеском, жидким золотом разольётся по груди. Когда Мадлен наконец распускает их, они падают на спину густой волной — ниже лопаток, почти достают до поясницы… «Северяне перестают стричься, когда проливают первую кровь», — вспоминает она. Сколько же тебе было, Йорген?.. Мгновение назад она хотела их обрезать по плечи — как у риеттских юношей, в которых много знати и мало знаний, которые пером орудуют чаще, чем рапирой, и пальцы которых не узнают на ощупь тетивы, но вспомнят, как дрожит струна гитары ночью под балконом Жозефины, Патриции, Аннет… Мадлен наматывает густые волосы на кулак, но так и не заносит нож: не может она отрезать их — не когда они измеряются не длиной, а временем. Будто, срезав лишние сантиметры, она срежет и годы памяти, годы вины, годы кошмаров. Когда просыпаешься в лихорадке и видишь его лицо — своего первого. Его глаза, из которых уходит жизнь. Его кровь на своих ладонях. Тихо выругавшись, Мадлен пропускает пряди сквозь пальцы, расчёсывая так за неимением гребня. — Привлеки внимание ахшада с первого же показа — потом ты станешь для него рутиной, будет сложнее, — говорит она, выуживая полезную информацию из памяти. Это раздражает, тревожит: будто дом горит, и нужно собрать, вынести самое важное, а в руках у тебя лишь одна корзина. Плевать. На кону успех миссии и его жизнь. Она запихнёт в эту клятую корзину весь чёртов особняк с мансардой и чердаком. — Тебе не обязательно спать с ним — лишь останься наедине. Оружие с собой не носи. Заметишь у кого нож — не трогай. Достанешь что острое — в шелках не прячь, под подушкой не храни, как бы ни хотелось. Когда появится возможность — останетесь наедине или охрана будет далеко, — не медли, не раздумывай: действуй сразу, используй, что под рукой. Хотя тебе и голых рук хватит. Хрустни глоткой, раскроши череп, хребет переломай. Развлекайся, в общем, — она ухмыляется, ловя его скептический взгляд из-за плеча. — Тебе придётся подстраиваться под обстоятельства, вливаться в общий хор. Чем-то себя занять и в нужный момент проявить. Какие у тебя увлечения? Тебе надо построить свою личность на чём-нибудь, кроме убийств. — Мне не нравится убивать, — говорит Йорген, но слова получаются смятыми, стёртыми: он сбривает усы, натянув верхнюю губу на зубы. Мадлен ловит в отражении топора его взгляд, и тот на секунду кажется ей почти обиженным, почти расстроенным. — И всё же трупов на твоём счету больше, чем сочинённых стишков, нарисованных лошадей и вязаных носков, не правда ли? — Я связал немало носков, — задумчиво отвечает Йорген, и Ришар спотыкается, стоя на ровном месте — он и сидя бы от такого споткнулся, — а Мадлен качает головой, не сдерживая улыбку. Она понимает, о чём он: заметила шрамы на пальцах и то, как застёгивает мелкие пуговицы только левой рукой. — Разрабатывал пальцы, когда перебило булавой. Помогает восстановиться. Ей нравится, нравится, нравится, как он сделал паузу, прежде чем объяснить. Как он умеет смеяться, не раскрывая губ, не издавая ни звука — одними глазами. Шутит над собой, шутит для неё, потому что Ришар, кретин этот, не поймёт даже, что это шутка, не увидит в Йоргене ничего, кроме сурового исполина. Ступит на заледеневшее озеро — и не прочувствует, как оно глубоко. Как под толщею зимы скользят тени, сталью блестит чешуя неведомых рыб. — Пусть в твоей легенде это будет не булава, а каблук хозяина, — возвращает шутку Мадлен. — Какие ещё у тебя увлечения, воин спиц и пряжи? Он задумывается. Ненадолго, но всё же. Мадлен хорошо понимает, каково это: забыть, что любил. — Кую неплохо, — отвечает Йорген, тщательно выбривая шею. Мадлен чувствует, как что-то внутри вздрагивает, растревоженное и надломанное. Она знает, что, стоит смежить веки, как перед ней появится мальчик, может, подросток. Волосы — пшеница под серпом. Глаза — мирный, безоблачный север. Он будет смотреть из-под локтя, как отец в кузне заливает раскалённое железо в форму, и в его взгляде будет разжигаться пламя. Он будет отливать наконечники под чутким надзором, будет кольцо мастерить деревенской девчонке, будет весь в саже — смеяться звонко, металлом под молотом. И Мадлен держит глаза открытыми. — Ещё? — слишком уж резко спрашивает она. — Ахшаду в подарок везут наложников, а не кузнецов. Он будет искать в тебе развлечение, а не пользу. Играешь на инструментах? Знаешь баллады? Танцы? Песни? Йорген смотрит на неё так, как люди обычно вздыхают. — Песни знаю, — пожимает плечами он. — Тебе не понравятся. Королю тоже. — Ахшаду, — поправляет она, едва не шипя. Чёрт! Он ведь даже не знает саарского… Как и многие наложницы, прибывающие в гарем, но… Это всё усложнит, замедлит. — Что за песни? С Севера? — уточняет она. Во дворцах любят диковинки. Бьёрклунд почему-то косится на Ришара, а потом набирает в грудь воздуха и негромким глубоким басом затягивает весёлый марширующий мотив: — Саарские гады к нам идут, мимо пройдут, до хлева дойдут. Сколько коров и козлов заебут — Делайте ваши ставки… Ришар гогочет, скручиваясь пополам, а Мадлен отвешивает северянину подзатыльник: а ведь только сочла достойным мужиком!.. — Кюэрские падлы к нам идут, мимо пройдут, на кухню зайдут, — подхватывает Ришар. — Сколько моркови в зад запихнут — делайте ваши ставки! — Афенские твари к нам идут, мимо пройдут, на речку свернут… — продолжает Йорген, но, поймав на себе убийственный взгляд Мадлен, миролюбиво поднимает вверх руки. Учитывая, что в одной из них стилет, а в другой — топор, мира в этом жесте не больше, чем смысла в исполненных только что похабных солдатских песенках. — Пожалуй, ты права. В Сааре это лучше не петь, — его губы на секунду принимают форму улыбки, но он сбривает её уверенным жестом с остатками своей бороды. — Нет-нет, почему же? Обязательно попробуй, — с ядовитой ласковостью воркует Мадлен. — Может, даже успеешь допеть первый куплет, до того как твои кишки намотают на саарскую пику. Ришар продолжает насвистывать мелодию, а Йорген едва уловимо качает головой, мол, понял, не злись. Ей странно представлять его за общим костром, поднимающим флягу в унисон с десятком рук, горланящим походные песни, но она понимает: наверняка так оно и было. Он, может, и немногословен, но не нелюдим. Северянин в риеттской армии не протянул бы так долго, если бы не вписался в строй, не влился в ряды. Да и с войны никто не возвращается в одиночку. В конце концов, он расположил её к себе всего за две недели: ему легко доверять — надёжному, уверенному, спокойному. Может, миссия не так уж и обречена?.. — Война с Кюэром закончилась год назад, — говорит Мадлен, надеясь, что Йорген следит за её мыслью. — Если спросят — а скорее всего, спросят, северянин в кюэрских гаремах уж слишком редкий деликатес, — то будет проще сказать, что ты попал в рабство из плена, — она внимательно смотрит на Бьёрклунда, но в отражении сложно разглядеть оттенки его чувств. Однако его плечи слегка напрягаются. Она привстаёт на носочки, гладит его мускулистые предплечья, тянется к уху, чтобы прошептать на чужом языке: — Это не так уж и сложно представить, не правда ли? Он разворачивается мгновенно — так быстро, что она едва успевает отпрянуть. В его глазах — ветер, сквозящий меж фьордами, свирепый, воющий. Он делает вдох. Выдох. Топор в его руке медленно опускается. Он прокручивает в пальцах стилет, послуживший бритвой, и протягивает Мадлен рукояткой вперёд. — Больше так не делай, — говорит Йорген, и в его голосе нет ничего, кроме зимы. Впрочем, она не морозит Мадлен, не жалит холодом. Но она там: тихая снежная пустошь. «Больше я тебя и не увижу», — думает Мадлен, но одёргивает себя. Не хоронить. Не раньше срока. — Не говорить с тобой по-кюэрски? — она вздёргивает бровь. — Тебе придётся его вспомнить, Бьёрклунд. Ты там год в гареме провёл, вообще-то, — раздражённо бросает Мадлен. «Ну же, вживайся в свою легенду. У нас почти не осталось времени!» Ришар фыркает, сморкаясь в рукав. — Да откуда ему знать кюэрс… — мечник вдруг замолкает: глаза выпучены, брови лезут на лоб. — Это был ты, — бормочет он. А потом смеётся коротко и хлёстко, хлопает себя по колену: — Ха! Так это был ты! «Конечно, это был он, — фыркает про себя Мадлен. — А ты идиот, раз не понял этого ещё на перевале, когда он говорил про Люстровую крепость». Лицо Йоргена дёргается, будто он призывает все силы, чтобы не сжать кулак и не надавать Ришару по темечку, пока он не вдолбится колом в землю. Мадлен закатывает глаза из солидарности — просто потому, что Бьёрклунд выглядит так, будто бы не отказался это сделать, но давно не практиковался и потерял сноровку. — Мы ж о вас всю дорогу домой судачили! От Хребтов до Жардо! Пропавший гарнизон Юр-Дахэ… — он шлёпает северянина по плечу, и Мадлен едва ли не ёжится: Йорген провожает руку мечника взглядом угодившего в капкан волка, которого решили погладить. — Под полтыщи человек в крепости и — р-р-раз! — он присвистывает, рассекая ладонью воздух, — словно дьявол хуём смахнул! Никого. А через месяц после перемирия — мы уж до столицы дошурухались — вдруг объявляется гер-рой, — Ришар хрюкает смехом. — Из плена, говорит, сбежал. А где взяли? А в Юр-Дахэ! Юр-Дахэ… Пятьсот человек в Юр-Дахэ было, — мечник шагает к Бьёрклунду, заглядывая в глаза, вот только роста не хватает. — А вернулся ты один, м? — Вернулся, — отвечает Йорген, смотрит прямо, не тая злости — контролируемой, но оттого не менее глубинной, берущей начало где-то в груди, как звериный рык. Как крик о… Мадлен дёргает Бьёрклунда за рукав. — Нет у нас на это времени, — говорит она. — А ну повернись, посмотрю на тебя. Он разворачивается медленно, словно за время разговора с треклятым Ришаром успел примёрзнуть к земле, покрыться льдистой корочкой. Но когда он наконец становится к ней лицом, следы ярости едва заметны — уже остыли, припорошены снегом. Мадлен рассматривает его, изменившегося. У него чётко вытесанная, скульптурная челюсть, но её строгие линии не делают лицо суровей — наоборот, без бороды он выглядит мягче. «Нет, — понимает Мадлен. — Моложе». Моложе, чем есть, и уж тем более моложе, чем значится в армейских архивах. — Весьма недурно. Думаю, ахшад… — А ведь знаешь, — перебивает её Ришар, — мы все думали, что того сбежавшего пленника пришили где-то по-тихому — так, на всякий случай, чтоб от сердца отлегло, — он складывает руки на груди, отступая от Бьёрклунда на шаг. Никак не уймётся, паскуда. — Полгода в плену… Единственный выживший. Пахнет каким-то… — он делает вид, что принюхивается, и его дважды сломанный горбатый нос сморщивается подгнившим грибом, — …дерьмецом. Кто-то — не я, не подумай — мог решить, что за полгода взгляды могут и поменяться, гм? Особенно у северной псины, которая известна своей верностью, — он сплёвывает Йоргену на сапог. — Как, а? За предательство Риетта кюэрцы платят больше, чем риеттцы — за предательство Севера? Мадлен уверена, что Бьёрклунд его ударит. Может, убьёт. Она бы судить не стала. В отчёте написала бы, что мечник напился и свалился с лошади. Висок и камень — какая встреча. Но Йорген тянет руку к груди, достаёт из-под рубахи цепь с эмблемой Щита Императора, снимает и вкладывает Ришару в ладонь, сжав так, что мечник стискивает зубы. — Сохрани её для меня, — говорит он, опуская тяжёлую руку на плечо Ришара. — Только не потеряй. А то вернусь — и что мне, новую покупать? Мадлен ухмыляется: намёк, вложенный в последнюю фразу, поймёт любой, кто давал клятву императору, вступая в один из трёх орденов: Меча, Щита или Секрета. Все они учили её наизусть, каждую строчку на девяти страницах, среди которых… Как там было? «Я принимаю эту цепь не с гордостью, но со смирением. Ибо цепь эта есть честь и доверие Его Величества, и верность моя Ему, и не может быть она ни утеряна, ни сломлена, ни куплена». Бьёрклунд получил свою эмблему так же, как и все: из рук императора на церемонии посвящения. Сомневаясь в верности северянина, Ришар сомневается в выборе и решении императора, а сомневаться в Его Величестве — нарываться на обвинение в измене. Аккуратнее, Ришар. — Я готов, — говорит Йорген, поворачиваясь к Мадлен. О, давно ей так не хотелось расцеловать кого-то. Она не позволяет себе даже объятий. Лишь кладёт руку ему на грудь и кивает. — Возвращайся, — говорит она. — Это тоже приказ. Край его губ дёргается в короткой улыбке. Без бороды она заметнее и ярче — а может, Мадлен просто наконец разгадала, где её искать. — Когда я уйду… — начинает он. — Знаю, — цыкает она. — Не убивать мальчишку. Попробую, Бьёрклунд. Обещать не могу. «Да и к чему тебе мои обещания в Сааре?..» — думает Мадлен. А впрочем… Что у него там ещё будет, кроме этих обещаний? Может, всё же… На память… Он отворачивается и направляется к озеру прежде, чем она успевает закончить мысль. Никак не узнать, какой по счёту наложник сейчас плещется в воде и сколько их ещё осталось, — а значит, медлить нельзя. Они дожидаются, когда он выйдет из озера, и примеряются к его фигуре: достаточно ли он высок? Не слишком ли узкие плечи? Шелка скроют рельефы Бьёрклунда, но, если вместо жеманного оленёнка к охранникам вдруг вывалится этот лось… Но нет, им везёт. Наложник, который приходит следом, сложен атлетично, мощно. Не Йорген, конечно, но ждать, что подвернётся кто получше, наивно и рискованно. Бьёрклунд бесшумно встаёт — и травинки не тревожит, — но Мадлен останавливает его, легонько коснувшись локтя. Качает головой. Достаёт трубку и дротики — так надёжнее. Тише. Через минуту они уже на берегу, и Ришар тащит бессознательное тело юноши прочь, а Мадлен помогает Йоргену заворачиваться в бесконечные слои шёлка, пока из видимого не остаётся лишь прорезь глаз. Разве поверят охранники? Разве не поймут, что таких глаз никогда не встречали? Никогда больше не встретят. Они не произносят слов прощания — слишком опасно. Мадлен говорит себе, что опасность кроется лишь в охранниках рядом, а не в глупостях, которые могут сорваться с её языка или — хуже — с губ. Что-то вроде… «Мне жаль. Мне правда, правда, правда…» Йорген разворачивается и уходит без предупреждения, и у Мадлен выбивает воздух из груди. Она кивает сама себе. Один раз, другой. И скользит в тень, привычную и безопасную. К тому времени, как она видит спину Ришара, склонившегося над телом наложника, уже почти не болит. Почти. — Дело сделано. Уходим, — бросает она, делает шаг и… Нет. Нет, нет, нет… Мерзавец. Ублюдок! Грёбаный урод! — Ты что натворил?! — шипит она, хватая Ришара за воротник. Тот ухмыляется, вытирая меч о вымазанный в табаке и грязи платок. Кюэрский раб — мальчишка, он совсем ещё мальчишка — дёргается на земле. Из его перерезанного горла, пузырясь и булькая, пульсацией пробивается кровь. — А ты действительно собиралась оставить его в живых? Моя ж ты нежная… — хохочет он, но его хохот срывается на свист — так выходит воздух из открытой раны. На хрип — так пытаются закричать с перерезанными связками. На хлюпанье — так вытекает кровь сквозь дрожащие пальцы. Мадлен брезгливо засовывает руку в его карман, пока Ришар ещё стоит, неверяще глядя на неё, и достаёт оттуда цепь Йоргена. Она сохранит её. — Действительно собиралась, — отвечает она на вопрос, который уже, должно быть, растворился в его умирающем сознании. — А потом передумала. Она с удивлением, будто со стороны отмечает, что её губы дрожат, и сжимает их. Что это?.. Касается пальцами щеки — влажно. Надо же. Какая дура. По ком ты плачешь? Впервые за долгие годы — и по ком? По мальчишке, который и не должен был выжить? Кюэрский раб, будущий саарский наложник… Или по мальчишке, который из-под отцовской руки заглядывал, как тот куёт меч? Меч, который возьмёт с собой на войну. Меч, который познает вкус крови Риетта. Того самого Риетта, что будет швырять это мальчишку, этого северного волчонка, с одной войны на другую, и который никогда его по-настоящему не полюбит, никогда ему до конца не поверит. И единственным подарком, которого он дождётся, будет цепь на шею. «Она не жмёт тебе, волчонок? Теперь, когда ты вырос и стал матёрым волком?» Мадлен сжимает её в руках: она холодная, такая холодная. «Полсотни шагов от укрытия до озера ты был свободен, Йорген. Недолгое время между тем, как снял цепь, отдав этому подонку, и как надел рабские шелка Кюэра». Знал ли он это, говоря: «Я готов»? Знал ли, отправляясь в Сааре вместо неё? Мадлен выдыхает, позволяя жгучей боли улечься внутри, свернуться калачиком на дне живота. Она надевает цепь Йоргена на шею, где носит свою. На ней нет эмблемы, как у Меча и Щита, это просто цепь: секреты императора невидимы, неслышимы, неосязаемы. И вовсе не оттягивают шею ярмом. Вовсе не сжимают удавкой.