Другие песни

«Делай что должен. Помни, где север. Возвращайся домой». Йоргену было одиннадцать, когда он услышал это в первый и последний раз, и с тех пор его моральный компас всегда указывал на три короткие фразы. Делай что должен. Помни, где север. Возвращайся домой. В час сомнений, мрачный безоблачный час, он сверялся с ними, как заблудший путник, ищущий знакомые тропы в незнакомом лесу. В одиннадцать, свернувшись калачиком в риеттской телеге — прочь из Норд’эхста, прочь из Норд’эхста, — в трёх коротких фразах всё ещё слышался голос матери. С годами он выцвел, потерял очертания, забылся, как бывает, если гравировки на металле слишком часто касаться. Резьба стачивается, стирается, если полировать её изо дня в день. Прощальное напутствие успокаивало его, как рельефный узор рун под пальцами, и он обращался к нему снова и снова, пока от него не осталась лишь форма. Голос, всплывающий в его голове, не был голосом матери — Йорген не помнил его, не слышал уже пятнадцать лет. Это был его собственный голос. В шестнадцать, на главной площади Жардо, стоя в почётном карауле на празднике в честь десятилетия завоевания Севера. «Бьёрк, давай с нами! Давай, всего глоточек за победу!» Делай что должен. В двадцать два, в строю пехоты, марширующей на юго-запад, к Кюэру. На земле после первого боя, глядя в небо и пытаясь вспомнить, сколько. В крепости Юр-Дахэ, взятой после семи месяцев осады. Помни, где север. В двадцать четыре, в кюэрском плену, слизывая воду с каменного пола. Возвращайся домой. В двадцать пять, стоя на коленях перед императором, принимая цепь с Щитом из его рук. Делай что… Оно всегда здесь, с ним, всегда под рукой, как колечко любимой на память, как кроличья лапка на удачу. В двадцать шесть — двадцать девять для всех в Риетте, — сидя в обитом бархатом паланкине по пути в саарский гарем. «Делай что должен. Помни, где север. Возвращайся домой». Восточный Кюэр сменяется Западным незаметно, без границ, пропускных пунктов, стен и ворот. Просто в какой-то момент охранники начинают переговариваться свободнее, торговцы позвякивают флягами, а вечером на привале для всех наложников сооружают один общий шатёр вместо одиночных палаток. Теперь им можно видеть друг друга, общаться — вот и первое испытание на долгом пути. Йорген знает, что другие наложники вряд ли поймут, что он с Севера, но он всё ещё будет отличаться от них, выделяться: если не кожей и волосами, так телосложением; если не им, то шрамами, мозолистыми руками, солдатскими повадками. Это нужно принять и превратить в преимущество. Правда, Йорген пока ещё не понял, как. Отодвинув тяжёлые ткани, он заходит внутрь, садится на подушках с краю, привычно размещая себя в новом пространстве так, чтобы выход оставался не только в поле зрения, но и в лёгкой доступности. Спиной к стене — свести к минимуму слепые зоны. Ноги не скрещены — быстрее вставать. Он понимает, что сидит слишком прямо, тихо и неподвижно, когда один из вошедших наложников задерживает на нём недоуменный взгляд. Йорген выдыхает, медленно расслабляя мышцы, принимая более удобную и ненапряжённую позу, но снимать с лица платок пока не спешит. Смотрит за ними, изучая движения: плавные, текучие у одних; смазанные, торопливые у других. Это так очевидно: никто из них никогда не учился ступать по снегу бесшумно, выслеживая оленя, не стоял в дозоре по девятнадцать часов, не вытягивался по струнке по команде командира, и Йорген с любопытством впитывает абсолютно новый вид, новый жанр людей. Они другие, все эти парни в шелках, они совершенно на него не похожи, как и праздная, звонко-взволнованная суета в шатре не похожа на организованный, дребезжащий и матерный хаос казарм поутру. Бессонной ночью после подмены и весь следующий день в паланкине он почему-то представлял, что они, другие наложники, будут напуганы, а может, рассержены, а может, отчаянны… Но ничего подобного он не замечает. Как только двенадцатый из них заходит в шатёр, стражи плотно завязывают вход, и слышится театральный вздох, полный ленивой истомы: — Ну наконец-то… Как же меня достали эти рахедже, — он говорит на кюэрском с примесью какого-то акцента, и последнее слово Йоргену незнакомо, но он догадывается о значении, когда наложник начинает раздражённо стягивать с себя шёлковые одеяния. Под пурпурным платком скрывается утончённое смуглое лицо — Йоргену становится не по себе оттого, насколько он красив. Он никогда прежде не встречал таких красивых юношей. Его кожа гладкая, без единого изъяна, а волосы обрамляют лицо густыми фигурными кудрями, будто вытесанными из эбена искусным резчиком, отполированные до глади, напитанные сандараковой смолой и блестящие лаком. Йорген смотрит на него и вспоминает деревянную гальюнную фигуру русалки на носу афенского корабля: он неделю стоял в порту Рюгдхольма — города, где он родился, — и они с братьями каждый день бегали поглазеть на богато украшенный рангоут, на мачты, обвитые резными лозами, на паруса, вышитые по краям витиеватыми заморскими узорами. Они могли часами глядеть на него, подмечать мастерски выполненные детали, слушать неясный говор моряков, затаивать дыхание, ловя отблеск драгоценностей в шкатулках и сундуках, которые приоткрывали торговцы, когда рюгдхольмские богачи поднимались на борт. Потом приходила соседка, или дядя, или — самое страшное — мать с мокрым полотенцем и гнала их заниматься делом, а не зевать на пристани. Но тот корабль ещё долго снился ему, пока он был мальчишкой. После, в Риетте — никогда. И вот сейчас, когда Йорген смотрит на юношу, снявшего платок с лица, его охватывает точно такое же чувство, как когда он впервые увидел афенский корабль. Словно всё в нём: каждый волосок, прилегающий складно к другому волоску, и угольные ресницы, и восточный разрез глаз — лукавый и меж тем томный, и пухлые мягкие губы, и ровный ряд жемчужных зубов — всё создано исключительно для красоты, и во имя красоты, и самой красотой благословлено. А потом он морщит свой прямой тонкий нос, кривит губы и говорит: — Смердящее пекло! Полпустыни между ягодицами уже! — он продолжает ругаться, то на кюэрском, то на родном, должно быть, языке, срывая с себя слои шёлка, пока не остаётся в одних подштанниках. Освободив своё тело — стройное и подтянутое, как у молодой косули, — он откидывается спиной на ворох подушек. Йорген скользит взглядом по безволосой груди, на мгновение цепляется за золотые колечки в сосках и… Решает пока понаблюдать за другими юношами. Пусть его разум трезв, холоден и сосредоточен на миссии, его тело… Кхм. Его тело никогда не находило себя в шатре с прекрасными нежными юношами. Другие наложники тоже принимаются снимать с себя рахедже, и Йорген следует их примеру, с облечением замечая, что кроме него здесь ещё четверо рослых и крепких парней и трое светлокожих. Он не будет выделяться слишком уж сильно. Его смущает только то, что все они моложе: многим на вид нет и двадцати, а двум подросткам, уже принявшимся за угощения, разложенные на ковре в центре шатра, едва ли исполнилось шестнадцать… «Они все мальчишки, — растерянно думает он. — Мальчишки, даже не державшие в руках меч…» Первое время он только слушает и наблюдает, лишь раз двинувшись, чтобы подобрать укатившийся абрикос. Таких вкусных фруктов Йорген не пробовал ни разу в жизни, и он едва сдерживает стон наслаждения, когда сладчайший сок растекается по языку. И тогда, наплевав на изначальный план не высовываться в первый вечер, он встаёт и идёт к центру, чтобы поужинать за общим ст… ковром?.. Йорген замечает, что все наложники здесь красивы разной, непохожей друг на друга красотой и при этом абсолютно одинаковой: как картины, или музыка, или платья — все эти изысканные вещички, ценность которых Йорген знает лишь смутно, косвенно, через посредников в виде моды или золота. Он не понимает их красоты интуитивно, но научен, что они красивы. Однако нет здесь парней, красивых, как покрытые снегом горы, или как треск огня под звёздным небом, как ладно подогнанный доспех или искусно выкованный клинок, как песня сверчков у домашнего крыльца, как гроза в лесу, как разбивающаяся о скалы волна. Из фруктов, выложенных на ковре, он пробовал лишь апельсины и абрикосы. Узнаёт и некоторые другие — видел на рынках, слышал от приятелей, но никогда не тратился на них. Служанки из дворца иногда таскали в казармы арбузы, дыни и мандарины, угощали. А вот знакомых яблок, груш и слив здесь нет. Йорген не знает, с чего начать — глаза разбегаются, так что берёт то, название чего хотя бы всплывает в его памяти: банан. Он вертит длинный жёлтый фрукт в руках, примериваясь, а потом разламывает его поперёк на две половины. Сидящий рядом с ним мальчишка выплёвывает воду обратно в кувшин, поперхнувшись, — Йорген хлопает его по спине. — Ты что, бананов никогда не ел? — спрашивает тот, откашлявшись, и ещё десять лиц вдруг оборачиваются на них. Йорген вдруг понимает, что вопрос звучал по-риеттски. — Не ел. — Как же так? — удивляется мальчишка и принимается перебирать фрукты. — А кумкваты? А нектарины? А грейпфруты? Помело? Лаймы?.. С каждым отрицательным качком головы Йоргена, глаза молодого наложника всё больше расширяются. Его руки порхают над ковром, перебирая спелые плоды, которые незаметно кочуют на колени Йоргена, пока тот не останавливает мальчишку: — Ну всё, довольно, я в жизни столько не съем. — Но ты должен их попробовать! Хотя бы по кусочку! — возмущается он, и получает поддержку с тыла. Почему-то для всех в шатре вдруг становится первостепенной, жизненно важной задачей накормить Йоргена фруктами, и они, до этого лениво нежащиеся на подушках, вдруг сбегаются к ковру и начинают наперебой нахваливать гранаты, финики, киви… В их риеттском акценты мешаются с кюэрским, мешаются со вздохами и смехом, мешаются с бойкими, звучными словечками из родных языков. И Йоргену кажется, что он очутился на летнем лугу среди роя жужелиц и аромата цветов: ото всех них пахнет маслами, и пряностями, и сиропом. За следующие полчаса он узнаёт, что резного юношу с кольцами в сосках зовут Мино и что он ждёт не дождётся прибытия в гарем. Что кюэрские персики каждый размером с его кулак, и когда подносишь их к губам, мягкая щетинка бархатом щекочет кожу, а от сладости запаха хочется взвыть. Что родом из самого Кюэра здесь только мальчишка, молча сидящий в отдалении — единственный не снявший рахедже, а остальных парней работорговцы собрали со всего света. Что дыня тает во рту, как пена медовухи, а от хурмы за щёки будто бы насыпали песка, натёрли язык ватой. Что многие из парней знают по два, а то и три языка кроме родного, обучены письму, музыке, танцам. Что сердцевина инжира мягкая, как сон, а семена приятно хрустят на зубах. Что название дворца ахшада — Кёпю-Бахри — дословно переводится с саарского как «Морская пена», и что с его балконов можно будет увидеть Сапфировый залив. Что маракуйя похожа на красные сливы из дикого сада возле рекрутского лагеря под Жардо, только с терпким, пьяным отливом. Что куда больше, чем прошлое Йоргена, их интересует собственное будущее — жаркое, благоухающее и соблазнительное. И славно. Наевшись, Йорген оставляет мальчишек взбудораженно переговариваться, добродушно отмалчиваясь в ответ на их на удивление настойчивые предложения заплести ему волосы и показать им парочку «боевых приёмов» — так они их назвали. Конечно, они сразу признали в нём воина — слишком он был не похож на них, — но вот что странно: судя по всему, их это совершенно не волновало. Может, у кюэрских работорговцев не редкость иметь в своём гареме пленённого риеттца? — Думаешь, какие парни нравятся ахше? — Я слышал, белые, как молоко. И девственники, конечно… — Тогда ты в пролёте, Мино! — Я? Умоляю… Когда я встану перед ним на колени, ахше забудет, что я не девственник и что он ахше… — Надеюсь, он и меня выберет. Не хочу ехать обратно. — А знаете, ему ведь наверняка по душе сильные мужики! Здоровые такие быки! Что? Не смейтесь! Ахше же был на войне… Зачем ему теперь наивный мальчик? — Чтобы забыть все ужасы и излечиться: от ран на сердце, и вообще… Йорген слушает их глупости вполуха, сооружая себе спальное место: укладывает подушки неподалёку от входа, возле стенки шатра. Делает заначку из фруктов — так, на всякий случай. Армия приучила его спать, когда получается, и есть при каждом удобном случае, делать запасы — чёрт знает, когда в следующий раз выдастся свободная минута и краюшка хлеба. Мысленно он делает заметку выяснить, почему они называют короля Сааре «ахше», а Мадлен звала «ахшадом», но это терпит: до Айе-Халиджи ещё неделя пути. А вот ночь коротка и сон сам себя не поспит… — Думаешь, это правда? — едва улёгшись на подушках, Йорген слышит робкий, переломанный какой-то голосок. Он поворачивается, замечая рядом кюэрского мальчишку в рахедже. Он сидит в тени, прижав к груди колени, и теребит заусенец на пальце. Йорген не видит его лица, но сквозь прорезь для глаз замечает, какие они у него чёрные и большие, с пушистыми густыми ресницами. Судя по голосу и силуэту, ему нет и восемнадцати. Может, и шестнадцати, но Йоргену не хочется думать об этом. — Что правда? — отзывается он, ложась на бок, показывая подростку, что слушает. — Что ахше нравятся белые, как молоко… И сильные, как быки… Он бросает на Йоргена короткий взгляд, но тут же отводит, опускает ресницы и сжимает пальцы в кулаки. Нервно повторяет это пару раз и в итоге прячет ладони под колени. В отличие от других парней, он держится слишком уж тихо и неуверенно, будто пытается занимать как можно меньше места, времени, внимания. Йорген долго не отвечает, взвешивая слова, и когда наконец начинает говорить, мальчишка вздрагивает от испуга. — Думаю, им просто нравится чесать языками, — кажется, его хрупкого собеседника это не слишком утешает, и Йорген добавляет: — Никто здесь не может знать, кто нравится королю. — Королю?.. — Ахшаду, — поправляется он. — Ахше, — эхом отзывается парнишка, и Йорген медленно кивает. — Нас везут ахше, а не ахшаду. Ты же знаешь, да? — В чём разница? — без обиняков спрашивает Йорген. — Ахшад — это король, ахше — принц, а ахшеде — наследный принц, — в его чёрных-чёрных глазах читается растерянность, и он поглядывает на Йоргена исподлобья, как дикий зверёк: полёвка или, может, кролик… От мысли о последнем во рту скапливается слюна. Йорген отодвигает мысли о жареной крольчатине на задний план. Значит, их везут принцу, а не королю. И это совсем, совсем не по плану. Что бы сделала Мадлен? Как добраться до короля из гарема принца? В который Йорген, может, и вовсе не попадёт, ведь, если судить по разговорам парней, тот, кого принц не выберет, отправится прочь… Пока мысли не разбежались крысами с тонущего корабля, Йорген латает пробоину самым прочным материалом, самым верным способом: Делай что должен. Помни, где север. Возвращайся домой. Как бы там ни было, он разберётся. У него есть миссия, и он её выполнит. Сложности на пути не сулят неминуемого поражения, а лишь означают, что достижение цели может занять больше времени… Неважно, в чьём гареме он будет, главное — он проникнет во дворец, а значит, будет ближе к саарскому королю, чем кто-либо из риеттцев за последнюю сотню лет. У него есть приказ и нет других забот, кроме как его исполнение. Делай что должен. Делай что должен. Делай что… — Ты ведь был на войне, да? — мальчишка снова теребит свои пальцы, глядя в пол. Йорген кивает. — И после войны тебе стали больше нравится сильные мужчины?.. Или ты хочешь забыть всё и залечить раны с… — Выбрось эти глупости из головы, — советует ему Йорген. — Но ахше… — Принцы не воюют. — Нет? — наивно переспрашивает кюэрец. — Нет, — спокойно повторяет Йорген. — Сколько воевал — ни одного принца не встретил. Он видит отражение собственной сухой и неуклюжей улыбки в глазах мальчишки и качает головой. Вот чёрт… Он просто хотел поспать. Но теперь этот шебуршун смотрит на него изголодавшимися своими глазищами, и Йорген не может отвернуться и оставить его наедине с мыслями о том, какие же всё-таки парни нравятся этому ахше… — Как зовут-то? — Меня? Эмель… А ты Йорген, да? Я слышал, когда ты с остальными говорил. — Сколько лет? — Пятнадцать, а тебе? — Тоже. — Неправда, — Эмель тихо, будто бы шёпотом, смеётся, и звук этот кажется Йоргену каким-то хрупким, бумажным. Но глаза его смеются громко — оглушающе ярко, как пушечный залп в честь долгожданного прибытия союзников. — Правда-правда, — заверяет его Йорген. — Жизнь просто была тяжёлая. Эмель утыкается лицом в колени, с мелкой дрожью посмеиваясь, но когда выглядывает снова, его брови снова беспокойно хмурятся. — Если я не понравлюсь ахше, — доверительным шёпотом говорит он. Делает паузу, то ли чтобы собраться, то ли чтобы сглотнуть подступающие слёзы, — меня отправят назад. А мне… нельзя назад. Йорген кивает, не спрашивая, почему нельзя. Он и так знает, почему. Надо слепым быть и глухим, чтобы взглянуть на Эмеля, услышать его — и не понять. — Нельзя назад — поедешь вперёд, — говорит он. — Вперёд? — Эмель задумчиво чертит пальцем на подушке границы Кюэра и Сааре, прослеживает их путешествие. — Но впереди только море… — Придётся тебе, значит, стать моряком. — А может, пиратом? — слышно по голосу, что он улыбается. Грустно как-то, правда. Будто сам себе не верит, даже мечтам не даёт быть мечтами, душит их, как хрупких птенчиков, сжимая кулак. Будто никто ему никогда ничего не обещал. Никто не давал ему выбор. Не спускал с поводка. Не открывал клетку. — Я бы хотел стать пиратом… Йорген коротко вздыхает, поднимаясь с подушек. Эмель вздрагивает, втягивая голову в плечи, и, кажется, уже готовится извиняться за то, что помешал его сну, но Йорген жестом останавливает его и протягивает руку. — Вставай. — Что? Зачем? Прости, я не… — Попросим у парней лишние платки. Сделаем верёвку. — В-верёвку?.. Йорген складывает руки на груди, наклоняя голову. — Что за пират не умеет вязать узлы? Как ты собираешься крепить такелаж, если даже выбленочного узла не знаешь? — Йорген окидывает мальчишку изучающим взглядом: — Не знаешь же, так? — Выбле… Нет, — тот резво мотает головой, вскакивая на ноги. — А ты… Ты много узлов знаешь? — Уж побольше твоего. — И всем научишь? — Трём научу. Потом пойду спать. — А завтра? — А завтра ты всё ещё будешь хотеть стать пиратом? — Буду! — Тогда завтра научу четырём. — А почему четырём? — Станешь пиратом — узнаешь… Эмель снова смеётся, и Йоргену кажется, что на этот раз — чуть смелее. «Делай что должен, — думает он. — Помни, где север». Когда ему было одиннадцать, он не понимал, что имела в виду его мать, провожая его в риеттскую армию. Его младшие сёстры болели, младшие братья голодали. Отец был мёртв уже пять лет, старший брат был мёртв неделю. И он взял его имя, взял его возраст и записался туда, где обещали хорошие деньги. Он был рослым и крепким для одиннадцатилетки, и имперцы поверили. А может, им просто было плевать. «Делай что должен, — сказала ему мать и погладила щёку холодной рукой. Она не плакала — ни тогда, ни неделю назад, ни пять лет. — Помни, где север. Возвращайся домой». Что она имела в виду? Разве мог он забыть, где север? Куда позже он понял, что значили её слова. Что север — это то, куда указывает компас. Нечто незыблемое, непреложное, нерушимое. То, на что ориентируешься, сбившись с пути. Он должен помнить, где север, где его север, и следить, чтобы стрелка компаса в груди не сбивалась. И сейчас она указывала на робкий смех в глазах запуганного мальчишки. Йорген не в силах повлиять на решение принца, чтобы он выбрал Эмеля в свой гарем. Не в силах даровать ему свободу или посадить его на корабль и — да смилуйся небо — сделать пиратом. Он не может научить его смеяться громче и мечтать смелее — сам не умеет. Но он может научить его вязать морские узлы. И будь он проклят, если не сделает хотя бы этого.