Другие песни

Руми то просыпается, то вновь погружается в шаткий кедрово-сандаловый сон. Иногда её будит аромат чайного дерева — тёплый и горький, его приносит ленивое движение Лиады или Марики. Вздыхая, ворочаясь, они тревожат неподвижный воздух хаммама, и мозаика ароматов сдвигается, цвета смешиваются, нарушая эйфорийный, эфемерный, эфирно-масляный покой. Ахше любит такие дни: тягучие и жаркие, напоенные молочным шербетом, напитанные влажной духотой хаммама. А значит, их любит и Руми. Она сидит на розоватом мраморе, нагретом подпольными трубами, залитом ароматной водой, локтями опираясь на каменный лежак в центре — плоский и горячий, укутанный душистым туманом. Её тело, размякшее и изнеженное, кажется невесомым, как иллюзия, после третьей чаши молочного шербета. Этот чудесный, горьковато-сладкий напиток их господину приносит его брат, Мераб-ахше. Молочным его прозвали исключительно из-за цвета, который придаёт ему маковый сок, а шербетом — из-за сладко-горького послевкусия полынной настойки. От одного его глотка клонит в сон, но сон этот не дарит забвение, а приходит наяву: сказочный и лёгкий, он размешивает окружающий мир, баламутит его, как воду с красками… Кадифь называет его ядом, но что она понимает?.. «Фригидная мерзавка, — вяло думает Руми, водя пальцем по тёмным прожилкам на скользком мраморе. — Она просто завидует, что ахше теперь предпочитает не её компанию, а нашу… Мою». Раньше Шемер-ахше будто бы и не замечал, что они существуют: Руми, Лиада, Марика. Он заходил в Жемчужный павильон, где был его гарем, раз в месяц, одаривал их тканями, украшениями, духами… Он был щедр и весел, танцевал с Алайей, кружа её со смехом в саду. Читал свои стихи у фонтана, рассказывал умными, неясными словами о поэтах, которых приглашал во дворец, об учёных, для которых строил обсерваторию… Потом он брал Кадифь — и только Кадифь — и возвращал её утром. Все девочки завидовали ей, но Руми знала, что ахше водил её не в свои покои, а в конюшни. Первым её порывом было рассказать остальным, что никакая она ему не любовница, никакая не будущая жена, но, увидев из окна, как они наперегонки мчались по морскому берегу, поднимая песчаный ветер копытами резвых коней… Руми почувствовала, как в сердце болью вгрызается ревность: Кадифь могла не быть его любовницей, но она определённо была его любимицей… И почему-то то, что они делили там, на пляже, показалось ей куда более завидным, чем слухи в гареме о том, что они делили постель. Да, Шемер-ахше никогда не был к ним жесток, но тогда, два года назад, Руми казалось, что она могла бы простить ему жестокость — безразличие же жалило её куда больнее. Говорили, что первый сын ахшада — Гаттар-ахшеде, его наследник, — был со своими наложницами груб, не гнушался применять силу, принуждал к странным варварским играм. О, как Руми мечтала, что Шемер-ахше будет с ней груб — только пусть будет с ней. Что придёт к ней ночью и возьмёт без спросу — только пусть возьмёт. Но всё, что ей доставалось от её ахше, — это мимолётная улыбка, проскользнувший взгляд, золотые безделушки… Столица любила его, Сааре любила его: своего ловкого, талантливого, прекрасного ахше. Непревзойдённый наездник, первый фехтовальщик. Он выигрывал турниры, скрываясь под маской, чтобы сохранить честь. Он переплыл Нефритовый пролив, борясь со стихией всю ночь, и на следующее утро Джайгир-ахшад переименовал его в честь сына — пролив Шемер-ахшеде. Тогда он ещё был наследником… Руми слышала, что теперь жители столицы зовут этот пролив проливом Разжалования, и Руми ненавидит их злые, бесчувственные языки. Тот день, когда ахшад лишил господина титула наследника, до сих пор иногда всплывает в памяти Руми обрывками страха, дребезжанием паники. Как рокотом прокатилось по дворцу: «Прыгнул! Прыгнул!» «Кто прыгнул? Куда прыгнул?» «Шемер-ахшеде шагнул из окна! В пролив…» То было через месяц после несчастья. Он не вставал с постели, ни с кем не говорил, но никто не думал, что он… решится… Его выловили, спасли. Сказали, что сберегли боги, не иначе. Руми сама не слышала, но слуги болтали, что ахше смеялся, когда его несли обратно во дворец. Жутко смеялся, как помешанный. А на следующий день Мераб-ахше принёс брату молочный шербет, и всё… успокоилось. Улеглось. Примирилось. Кадифь, эта завистливая сука, выпорола бы её, если бы узнала, но Руми любит такого ахше даже больше, чем до несчастья. В отличие от любимца Сааре, пропадавшего где-то целыми днями, новый Шемер-ахше, её Шемер-ахше уже два года не покидает Жемчужный павильон. Иногда он запирается в своих покоях, но чаще — нежится в тёплом, одурманенном хаммаме с Руми и другими девочками, которые не судят его, как эта выскочка Кадифь, а разделяют с ним его пьянящее удовольствие. Руми рада, что он оставил этих вонючих лошадей, забросил навевающие на неё скуку стихи и книги, что он больше не носится со своей саблей, как мальчишка, и не тратит своё время на этих унылых старцев-учёных… Вместо этого он лежит с ними на горячих камнях, или отмокает в ароматных бассейнах, или слушает их песни, позволяя кормить себя с рук… Всего однажды он вернулся в библиотеку — и то, чтобы построить из книг форт. Как они смеялись тогда, пьяные, играя в осаду и швыряясь друг в друга свитками, измазюкиваясь чернилами… Руми улыбается щекотным, как нежным пёрышком по губам, воспоминаниям. Она погружается в них, как в тёплую воду, и её притапливает сладким, медовым ароматом фенхеля. Он ласкает её кожу, течёт в её венах… Блаженство, блаженство, бла… — Шемер-ахше, — голос Кадифь, отрезвляюще холодный, как глыба льда вываливается на Руми, и она приоткрывает глаза. И когда она успела зайти в хаммам? Где-то рядом на мраморном лежаке долгим карамельным: «М-м-м?..» отзывается ахше. — Завтра прибудут новые наложницы, вы… — Наложники, — голос ахше льётся золотистым звоном, струится тончайшим шифоном. Он такой тягучий, такой сладкий, что им можно пропитывать локмы вместо сиропа. — Я разве не говорил?.. — Нет, — после некоторой паузы отвечает Кадифь. Она едва зубами не скрежещет, эта карга… Руми не понимает, откуда в ней столько одеревенелого упрямства, изжоговой злобы. — Может, ты забыла… Или я забыл, — он поднимает вверх руку, ловя изящными пальцами колечки дыма, что пускает кальяном Лиада, а потом призывно протягивает её — и Марика целует его раскрытую ладонь, прежде чем вложить туда чашу с молочным шербетом. — Учитывая, сколько этой отравы вы лакаете, я удивлена, что вы всё ещё помните своё имя, — фыркает Кадифь. Никто из них больше не позволяет себе так говорить с ахше, но тот прощает её — видимо, по старой памяти… Была бы воля Руми, она бы сослала Кадифь на кухню. А лучше и вовсе куда-нибудь на Север, чтоб скакала там на этих неотёсанных дикарях… — В день, когда я забуду своё имя, моя любезная тактичная Кадифь, я буду счастливейшим из мужей… — он приподнимается, чтобы сделать глоток, а потом валится обратно на горячий мрамор, и смех его, как вишнёвые лепестки, невесомо опадает на пол. Он смотрит на Кадифь вверх ногами, свесив голову с лежака, и его волосы, влажные и блестящие, стекают по плитке шоколадным узором. — Я буду счастливейшей из женщин, — нудит она, — если вы потрудитесь мне рассказать, что делать с дюжиной юношей в женском гареме! — Это подарок брата… — невпопад отвечает ахше, ёрзая. Металл мерзко скрежещет по мрамору, когда он переворачивается на другой бок: Руми с девочками говорили, что он может снимать эту штуковину, когда они наедине: с ними ахше нечего стесняться. — Мераб решил меня приободрить. Ну разве не душка?.. — Он решил вас осрамить и унизить на весь дворец, и, если бы хотя бы половина вашего мозга выплыла из этой молочной дряни, вы бы и сами это поняли, — Кадифь качает головой, забирая у Марики кувшин с шербетом и брезгливо выливая в водосток. — Да, он славный, славный, славный… Мой старший братишка. Такой внимательный… — ахше пьяно смеётся, и Руми подхватывает его смех, утыкаясь в сгиб локтя, когда от хихиканья начинается икота. — Ну же, Кадифь. Присядь со мной, выпей. Я так люблю слушать, когда ты играешь на кифаре… Он поднимает вверх руки, имитируя перебор струн, но, заметив вместо правой руки золотой протез — неподвижный и чуждый, неестественно застывший металлической перчаткой до локтя, он вдруг замирает и хмурится, будто совсем о нём позабыл. Через мгновение его руки снова опущены, а на губах играет улыбка, расплывчатая, как отражение в глади воды, идущая рябью от малейшего вздоха. — Да, вот так, продолжай играть… Это моя любимая мелодия… — мурчит ахше, прикрывая глаза в душной тишине хаммама. Кадифь качает головой и выходит, наконец оставляя их наедине с ласковым шёпотом пара, душистым маревом наслаждения…