Другие песни

За первую неделю в гареме Йорген видит принца ещё дважды. Один раз пока в саду учит правильно отжиматься Эмеля, Хадена и двух девушек, которые выразили желание присоединиться, но больше хихикали, чем работали. Йорген замечает на себе взгляд ахше, когда того проносят мимо в паланкине, но не успевает разглядеть выражение его лица — принц задёргивает занавесь. И второй раз, когда принц сидит в фонтане с тремя наложницами: все они, задыхаясь от пьяного смеха, пытаются выловить из воды фрукты с накренившегося подноса. На мраморном бортике стоят кувшин и чаши, и Йорген проходит мимо незамеченным, но успевает увидеть нечто, что занимает его мысли вплоть до ужина. Не в его привычке обсуждать кого-то за спиной, но Йорген напоминает себе, что здесь он не просто солдат, а шпион. «Делай что должен», — думает он, и почему-то в этот раз фраза в его голове звучит голосом Мадлен. За ужином — непривычно поздним, как и всё в Сааре, будто подтаявшим и сползшим по обычному распорядку дня вниз, — он подходит к Кадифь, бросает подле неё подушку для сидения и опускается рядом. Она поднимает на него одну бровь, продолжая накладывать на лепёшку жареные овощи — и всё руками, без столовых приборов. К этому Йорген уже привык. — У ахше нет правой руки ниже локтя, — говорит он. Ходить вокруг до около он никогда не любил — так можно и заблудиться. — А у тебя не будет языка, если продолжишь говорить первое что в голову взбредёт, — отвечает наложница, но в её голосе больше обыкновенной строгости, чем действительно опасной угрозы. — Или разводить грязь о своём господине. Грязь?.. Что ж в этом постыдного? — Не знал, что это секрет, — спокойно отзывается Йорген. — Не знать — прекрасная позиция для тебя. Советую от неё не отступать, — произносит Кадифь сухо и красноречиво переводит взгляд на лепёшку в своих руках. Йорген понятливо кивает и встаёт, оставляя её одну. — Что-то случилось? — с тихой невнятной тревогой осведомляется Эмель, наблюдавший за ними с другого конца трапезы. Йорген отрицательно качает головой. — Ты спрашивал Кадифь-шаде об ахше? На мгновение Йорген напрягается: а не слишком ли подозрительны его расспросы? Но, ловя на себе заинтересованные взгляды встрепенувшихся мальчишек, понимает: вовсе нет. Куда подозрительнее было бы вовсе принцем не интересоваться. Всю эту неделю парни только и делают, что судачат об ахше: почему он к ним не выходит? Почему три наложницы — единственные, с которыми он проводит время, — всегда возвращаются в гарем на заплетающихся ногах? Почему все остальные девушки в Жемчужном павильоне будто бы предоставлены сами себе?.. — А надо было спрашивать у меня, — пропевает Мино, слизывая с пальцев фруктовый сок. — Пока вы тут маялись всякой дурью, я собрал все-е-е сплетни, — он искоса поглядывает на Йоргена, явно довольный собой. — Например, — он понижает голос до драматичного шёпота, — вы знали, что штандарт нашего дорогого ахше уже два года как не поднимается? — Штандарт? — невинно переспрашивает Эмель. — Но все сыновья ахшада разделяют меж собой одно и тоже знамя… — Ах, милое, милое дитя, — издевательски тянет Мино. — Я говорю о штыке другого рода… — Ну всё, довольно, — обрывает его Йорген. — Ты знаешь, как он потерял руку? — Знаю, что это случилось те же два года назад, — поморщившись, отвечает Мино. Его явно раздражает, что некоторые сплетни выудить удалось лишь частями. — Но здесь это щекотливая тема, как я понял… Никто не хочет говорить об этом, даже Алайя, хотя ей уж точно язык развязывать не приходится. — Может, это произошло на войне? — вкрадчиво встревает Эмель. Йорген слегка пожимает плечами: вряд ли. «Принцы не воюют», — вспоминает он свои же слова. Да и два года назад война Сааре с Эредокией уже была выиграна. — А что он пьёт? — спрашивает Йорген. Он видел наложниц, под утро возвращающихся в покои: от вина глаза так не стекленеют. — О, это самое интересное, — плотоядно улыбается Мино. — Девушки зовут это «молочным шербетом», но ни фруктов, ни ягод, ни тем более молока в нём нет — лишь мак да полынь. Йорген хмурится: маковый сок давали раненым в госпитале, и тот вместе с болью отнимал и разум; а настойки из полыни они как-то нашли в погребе кюэрской крепости, и на утро солдаты, втихаря распившие на четверых бутылку, клялись, что видели призраков и слышали, как мертвецы зовут их в могилу. Йорген не пил ни одного, ни другого, но в жизни не встречал того, кто додумался бы их смешать. — Кроме того, — продолжает Мино, — никто из поваров нашего господина не знает рецепта этого чуда. Запечатанные кувшины раз в неделю доставляют слуги Мераба-ахше. Ну и что вы об этом думаете?.. — пытливо улыбается наложник. — Думаю, баранина здесь шибко пересушена, — хмыкает Йорген и вгрызается в острое, перчёное ребро. — И приправ много. Мино закатывает глаза и откидывается на подушки, обиженно швыряя в Йоргена абрикосовой косточкой. Тот, и глазом не моргнув, чуть ведёт головой, уворачиваясь. Он пока не знает, что думает о младшем принце Сааре. На слухах о человеке своё мнение не построить, как не построить дом на слухах о камнях. Их нужно добывать самому, и порой это тяжкая работа. Иной камень обманчивым песчаником рассыпется в руках, зато другой вдруг окажется жеодой.

***

Ко второй неделе в гареме Йорген осваивается достаточно, чтобы осторожная сосредоточенность, с которой он изучил каждый уголок, составил в голове карту, выучил распорядок стражи и слуг, сменилась невозмутимой уверенностью. Она всегда приходит к нему вместе с расписанной по часам рутиной. Ленивая праздность здешней жизни, впрочем, всё ещё чужда ему. Привыкший вставать с рассветом под звон колокола, Йорген поднимается раньше всех и трижды обегает Жемчужный павильон, чтобы размяться. Поскольку завтрак в гарем подают к полудню, утром он ест со слугами, и если в первые дни они неловко отводят взгляд и лепечут что-то на скудном кюэрском, извиняясь за скромное угощение перед наложником ахше, то к концу второй недели привыкают к его молчаливому присутствию и даже помогают ему с языком: учат названиям блюд, посмеиваются над его неверным произношением. Набрав свежих фруктов в саду у кухни, он идёт к стражам, подкупая их сладкими персиками взамен на какие-нибудь занятные гостинцы для Эмеля: лески и мормышки, чтобы смастерить с ним удочку; стамеску для их растущего флота… Проплыв пару кругов в самом глубоком бассейне, пока вода не прогрелась и не превратилась в парное молоко, он идёт в зверинец, чтобы собрать в клетках диковинных птиц разноцветные перья — он учит мальчишек стрелять из лука, который сладил пару дней назад, и теперь нужны стрелы, которые на первых порах ломаются быстрее, чем он успевает их строгать. Так подходит время к его урокам саарского, и он идёт в библиотеку, где до полудня мается со стареньким учителем, терпеливым, но рассеянным. После обеда — завтрака для остальных — Йорген берёт материалы для стрел и провожает Эмеля в Музыкальную башню, где тот учится игре на флейте. Йорген слушает его, занимаясь своим делом, а потом они вместе отправляются в амфитеатр, где поглядывают за танцами и репетициями девушек, мастеря кораблики. С каждым днём солнце палит всё нещадней, будто пытается зажарить Сааре заживо, и приходится укрываться в дымных кальянных залах или в прохладных подземных коридорах. Там Йорген тренируется в компании Эмеля, Хадена и двух наложниц: Нотт, которая действительно начинает стараться, и Алайи, которая больше пьёт вино и кидается в свою подругу виноградом, хихикая. Перед закатом наступает время хаммама — мраморной бани, в которой наложницы собираются, чтобы поухаживать за собой. Они омывают свои тела в тёплой воде, настоянной на цветах гибискуса. Мажутся глиной и грязями, моются снова… Полируют свою кожу шершавыми рукавицами, а после опять отмокают в ароматной мыльной воде. Волосы они натирают хной и скорлупой грецкого ореха, а зубы — солёной водой с мёдом и уксусом. В этих трудоёмких, но бессмысленных процедурах Йорген участвовал лишь однажды, с трудом высидев несколько часов в душном хаммаме с остальными парнями. С тех пор мыться он ходит один в самую дальнюю и простую баню, где никто не пытается выщипать его бороду или брови. Вот и сейчас он направляется туда, чувствуя себя избалованным павлином: в казармах они мылись хорошо если раз в неделю и то торопливо, всей гурьбой, в холодной воде… Стянув с себя одежду в предбаннике, вдвое большем, чем офицерские квартиры в Риетте, Йорген вдруг настораживается: из хаммама доносится чей-то смех. Уж было собравшись по обыкновению войти в чём мать родила, он всё же повязывает вокруг бёдер льняное полотенце. Оказавшись внутри, он рукой отгоняет от лица густой пар, пропитанный фимиамом, амброй и мускусом. После добела раскалённого дня полутьма хаммама даёт глазам долгожданный отдых. В нишах мраморных стен смутно подрагивают свечи, а сквозь витражные окошки под высоким потолком льётся голубоватый от цветных стёкол свет. Они лежат в центре, принц и его наложницы. Эмель рассказывал, что широкий мраморный стол посреди саарской бани служит для массажа, но Йоргену он напоминает пустующий пьедестал — парапет, на который забыли поставить статую. А может, специально оставили свободным, чтобы роль идола не занимал никто, кроме принца. Он и сейчас лежит там, напоминая какую-то скульптуру. Бесполезно красивую, как те падшие воины у ног императора Вестиана — помпезного фонтана на главной площади Жардо. В армии его шутливо звали «мужеложным фонтаном» — конечно, в основном потому что по большей части композиция состояла из лежащих мужчин, но ещё и оттого, что, стоя в восьмичасовом карауле на площади, заняться было решительно нечем, кроме как разглядывать обнажённые торсы мраморных юношей. Скульптор вытесал их с явным обожанием, держа в голове образы томно распластавшихся по простыням натурщиков. Принц лежит на горячем камне в такой же неестественно драматичной позе: раскинув руки, согнув в колене одну стройную ногу, запрокинув голову назад. Вокруг него, неподвижные, как медвежьи шкуры, валяются одурманенные наложницы. Йорген садится поодаль, на скамью у стены, складывает руки на груди. Ждёт. Смотрит. В предыдущие разы, что он видел ахше, ему не удавалось разглядеть его как следует, но теперь ничто не мешает изучить предмет гаремных сплетен во всех подробностях. Он смугл, как и все саарцы, но в отличие от румяно-сдобного оттенка наложниц, его кожа выглядит поблекшей, потерявшей здоровый солнечный отлив. Её цвет напоминает Йоргену подмёрзшую землю, потускневшую медь, обескровленных кюэрцев в пыльных песках Эс-Бермэд… Он отгоняет от себя непрошеные образы, запирает их в плену тесной камеры — там, где им и место. Волосы принца, потемневшие от влаги, как напитанная маслом дубовая древесина, змеятся по мокрому мрамору. Они достают ему до плеч и слегка вьются, как кудри виноградной лозы, с которых гроздьями свисают спелые рубины на золотых черенках — серьги и вплетённые в волосы традиционные саарские украшения. Его глаза прикрыты, а слипшиеся ресницы подрагивают, оставляя тени на и без того тёмных синяках под глазами. У него красивое лицо, замечает Йорген. Породистое. В его чертах нет декоративной хрупкости наложников, но нет и солдатской грубости или честной простоты слуг. Есть в нём та же неуловимая стать, которая отличает королевских гончих от дворняг и пастушьих собак, а чистокровных скакунов от крестьянских кляч. Но эта породистость совсем не похожа на привычную Йоргену мягкую рыхлость лиц риеттских аристократов. Что-то в лице саарского принца напоминает Йоргену о смертоносной изящности клинка. У него тонкий нос с саарской горбинкой, точёные скулы, узкая челюсть — всё это захватывает Йоргена, как мысли о лёгком изогнутом лезвии сабли, о свистящей резкости ятагана. Если бы Йоргену заказали выковать клинок, похожий на ахше, он бы заточил его, как керамбит — длинный, узкий, гибкий, или как хоукбил с его зловещим внутренним изгибом кромки, напоминающий ястребиный клюв. Харизматичный, уникальный клинок. Он бы выковал его из афенской стали — прочной и лёгкой, рукоять бы подогнал под тонкие длинные пальцы, навершие бы отлил из золота. Он закалил бы его жаром и холодом, как закаляет каждого саарца пустыня: палящие пески под солнцем, морозные лунные ночи. Он бы… — Нравится, что видишь? — с мыслей сбивает насмешливый тягучий голос. Смех в нём приглушён и мягок, как звон монет под водой. Йорген встречается взглядом с принцем и по растёкшимся по ореховым радужкам зрачкам понимает, что тот на полкувшина молочного шербета далёк от трезвости. И всё же смотрит он внимательно, цепко. Гарпун в груди Йоргена проворачивается и замирает. — Нравится, — подумав, честно отвечает он. Принц улыбается, но его улыбка ложится на губы чуждо, не до конца, будто он испачкался в ней, как в сладком соке надкушенного плода. — Тогда иди сюда, — он похлопывает левой рукой по горячему камню рядом с собой. — Поцелуй меня. Йорген не двигается с места. — Ну, чего сидишь?.. Или я не угадал с риеттским — не понимаешь меня, эйфедже? — Понимаю, Ваше Высочество, — отзывается Йорген. Последнее слово ему незнакомо, но оскорблением не звучит. — Ваше Высочество, — смеясь, передразнивает принц. Его слова растворяются в душистом паре хаммама — невесомые, блудные. — Так меня ещё никто не называл. — Шемер-ахше, — поправляется Йорген, едва заметно кивая. — А саарский знаешь? — интересуется он на своём родном языке, произнося каждое слово раздельно и медленно, чтобы уж наверняка быть понятым. — Учу. — Скажи что-нибудь на саарском, — принц переворачивается со спины на живот, ведёт рукой, призывая к ответу. Йорген хмурится, сосредоточенно вспоминая уроки. — Меня зовут Йорген, — отчеканивает выученное он, и принц прикрывает рот рукой, пряча смех, но под обиженно-суровым взглядом Йоргена качает головой, мол, продолжай-продолжай. — Я родом из Риетта. — Из Риетта? А я думал, с Севера, — принц выгибает одну бровь — ну точно, как Кадифь. Два сапога… Разве что мимика наложницы чёткая, как аверс монеты, а лицо ахше эмоции лишь облизывают, как волна — берег. От этого шербета он явно не в себе. — Норд’эхст уже двадцать лет как в составе Риеттской Империи, Ваше Высочество, — ровно произносит Йорген. Неужели принц не знает истории? Нет, быть того не может, он всё-таки воспитывался как правитель. И раньше даже был наследником, если верить Мино. Значит, что-то другое… Перепутал судьбы далёких земель из-за дурмана?.. — В Сааре в это не верят, — отмахивается он, но, видимо, по старой привычке делает это правой рукой, а оттого жест выходит деревянным и неестественным. У золотой кисти нет подвижности, нет гибкой изящности принца. — И, насколько я слышал, на Севере тоже. Вот оно что. Йоргену не знакома политическая позиция Сааре насчёт расширения границ Империи, и всё же даже просто слушать такие слова кажется опасным. — На Севере верят крови и стали, — отвечает он. — С такими аргументами и у нас не спорят, — хмыкает принц. — И всё же Риетт заигрался. За полвека вдвое увеличил свою территорию… При этом своевольный юг, должно быть, даже не знает, что он теперь в составе Империи — а откуда ему знать? Имперцы даже не удосужились научить южан своему языку, чтобы сообщить, что они захвачены, — принц усмехается, а Йорген не сводит с него настороженного взгляда: в Риетте за такие речи немедля бы казнили, но… Если кто и может себе их позволить, то это иноземный принц в пьяных разглагольствованиях… — Ну а Север, — продолжает ахше, — это лакомый кусочек, который Риетт отрезал, но проглотить не сможет. М, как думаешь? — Не дело простого солдата о таком думать, Ваше Высочество, — говорит Йорген, хмурясь, не желая показывать принцу, как всколыхнули морозным ветром, студёной метелью что-то в его груди слова ахше. Ни в Кюэре, ни в Афении, ни в Эредокии — никто не смеет оспаривать притязания Риетта на Север, никто больше не считает его вольным. Никто не становится на сторону его дикой, промозглой, суровой родины. — Вот как? — растерянно отзывается принц, кажется, и впрямь задумавшись над его словами. А может, это всё дурман в его голове, и ему трудно уследить за нитью их странного разговора. — Если бы алчный тиран захватил мою страну, я бы только об этом и думал. — Это потому что вы рождены, чтобы думать о таких вещах. Сааре принадлежит вам, — говорит Йорген. — Как Север — тебе. — Нет, Ваше Высочество, это я принадлежу Северу. А Север — Риетту. Принц замолкает, с неясным, сонным любопытством вглядываясь во что-то на лице Йоргена. — Сейчас ты принадлежишь мне, — говорит он после паузы. Не спесиво, а мягко, словно даёт ребёнку разрешение на шалость. Йорген медленно, взвешенно кивает. — Итак, — принц наклоняет голову, и золото в его волосах журчит и переливается, как солнечный ручеёк. — «Меня зовут Йорген, я родом из Риетта». Это всё, что ты знаешь на саарском? Йорген коротко вздыхает. Он чувствует себя косноязычным дураком, когда, выуживая из памяти новые слова, смиренно перечисляет: — Спасибо. Пожалуйста. Извините. До встречи. Я пью чай. Он тоже пьёт чай. Мы пьём чай вместе. Этот чай горячий. Я ем апельсин. Он тоже ест апельсин. Мы едим апельсин вместе. Этот апельсин синий. — Синий, надо же! — смеётся принц, хлопая в ладоши — звук получается глухим, и он с досадой убирает металлическую руку за спину. — Никогда таких не видел. — Не смейтесь, — серьёзно просит Йорген, качая головой. — Я ещё учусь. — У тебя ужасный акцент, — продолжает подначивать принц, но в его голосе нет яда — только мальчишеское какое-то веселье. — Ты говоришь на саарском, будто толчёшь в ступе кости своих врагов. А надо будто ласкаешь языком шею любимой. Или любимого, — добавляет он, касаясь своих губ пальцами. — Ты так и не поцеловал меня. — Неохота мне, — хмыкает Йорген, избегая взглядом губ принца, чтобы лишний раз не убеждаться в своём лицемерии. — Я поцелую вас, ахше, — просыпается одна из наложниц, нежно ведя по бедру принца рукой. Принц не обращает на неё никакого внимания, будто и не заметил. — Я могу тебе приказать, — говорит он Йоргену. — Можете, Ваше Высочество, — просто соглашается тот. — Прикажете — сделаю, что хотите. Даже синий апельсин достану. — Разве ж такие бывают? — По приказам принцев бывают, — пожимает плечами Йорген. — Как в той песне. Ахше снова переворачивается, ложась к Йоргену боком, подпирает левой рукой голову. Говорит с нарисованной своей улыбкой: — Я, видимо, этой песни не знаю. Споёшь? — Не спою. Ни слуха у меня, ни голоса для таких песен. Да и слов я точных не помню, — отзывается Йорген. — Уверен, Ваше Высочество, вы её всё же слышали. Известная. — Расскажи, о чём там поётся, — может, и вспомню, — принц прикрывает глаза, будто собирается слушать сказку на ночь. — Я плохо рассказываю. Скучно. — Правда? Какая удача: я как раз обожаю плохие и скучные рассказы. Так надоели красноречивые поэты, сил уже нет… Снова над ним смеётся, поддразнивает. Йорген скребёт отросшую бороду, подбирает слова. — Был один принц, — начинает он, вспоминая песни служанок, и менестрелей в кабаках, и тоскливую мелодию лютни. — Из богатой страны, как ваша. Всё у него было: и золото, и рубины, и флот — тридцать тысяч кораблей, и пехота — у каждого свой панцирь и шлем, кольчуга без прорех, сапоги по две пары. Артиллерия тоже доброй была: по пять сотен пушек, пять сотен катапульт, онагры, требушеты… — Прямо так и пелось? И про онагры, и про требушеты? — принц приоткрывает один глаз, прикусывая улыбку. — Может, и не так, — уступает Йорген. Насупливается: — Сказал же: красиво не умею. — Нет-нет, меня всё устраивает, продолжай. — В общем, богатая была страна. Но принцу всех сокровищ мира было мало. Он захотел перину из облака. Собрали отряд, пошли на самую высокую гору, достали. Захотел яблоко с опалового дерева — нашли ему. Что он там ещё хотел? Не вспомню, — Йорген растирает плечо, задумчиво глядя, как витражный свет падает на тело принца затейливым узором. — В конце концов он захотел достать с неба луну. Был у них герой какой-то, отменный лучник. Он привязал к стреле верёвку, прицелился, выстрелил… Большой был, должно быть, лук, — хмыкает он. — Нет, луком никак не выйдет — наверное, всё же зарядили баллисту… — И украли луну? — сонно мурлычет принц. — Нет, только кусок от неё откололи, он упал с неба и раздавил принца в лепёшку. Башка, как арбуз, расквасилась — все мозги вытекли, — мрачно заканчивает Йорген. — А говорил, красиво не умеешь, — посмеивается принц под вялые охи наложниц. — Занятные у вас на Севере песни… — Это риеттская. На Севере о другом поют. — О чём же? Йорген прикрывает глаза, вспоминая горькие, шершавые песни у костра: о замёрзших в снегах путниках, об отцах, уходящих на войну. Пьяные и звонкие, как чокающиеся кубки, песни в портах: о смелых контрабандистах, обманывающих морских чудищ. Тихие и тоскливые, как ветер под крышей, колыбельные матери… — О многом, — в конце концов отвечает он. — С большего — о весне. — А знаешь ли ты, какая сейчас самая расхожая песня Сааре? — спрашивает принц, и Йорген качает головой: откуда ж ему знать? — Об ахше, что так часто себя ласкал, глядя на своих мальчиков-слуг, что аж рука отсохла. И было ему так неудобно продолжать забавляться левой рукой, что он, бедняга, выбросился из окна в залив. Обязательно послушай, остроумнейшая вещица, моя любимая, — принц осушает чашу с молочным шербетом и откидывается на спину, заливисто смеясь. Смех его быстро сходит на нет, захлебнувшись в горле, будто вспороли глотку. Йорген чувствует, как в залитом туманным теплом хаммаме по его позвоночнику крадётся холод. — Выпьешь со мной, Йорген из Риетта? Глядишь, и добавим в песенку ещё один куплет. О том, как жалкого ахше-калеку отымел северный дикарь… Йорген смотрит на него, пытаясь разгадать. Чего принц глядит на него теперь, чего ждёт? Что он оскорбится, разозлится — что его, дикарём не звали? Что уйдёт гордо? Что доказывать ему что-то будет? Не понять. Бросив это дело, Йорген идёт к дальнему умывальнику, отбрасывает полотенце и поливает себя водой, трёт мылом. За этим ведь и пришёл. Да и ужин скоро — засиделся и так… — Пришли бы вы в общую трапезную, Ваше Высочество, — закончив и направляясь к выходу, говорит он. — Вам там рады будут. Принц глядит на него, будто Йорген вдруг рога отрастил с копытами. Странный он. А может, просто перепил… — И вот ещё, — вспоминает Йорген. Пока не ушёл. — Я у вас в зверинце кроликов приметил. Они особые какие-то? Сильно вам нужны? — Кроликов?.. — в замешательстве повторяет ахше. Йорген показывает руками: жирные, увесистые. — На вид обычные, — поясняет он. — Хотел двух взять, зажарить к ужину. Мясо у вас тут уж больно перчёное, — добавляет на всякий случай, потому что принц, кажется, совсем его не понимает: видать, дал в голову шербет. — Бери, — медленно, по слогам произносит ахше, всё ещё не сводя с Йоргена осоловелого своего взгляда. — Вы не волнуйтесь, их там много расплодилось. — Я… не волнуюсь. — Славно, — довольно кивает Йорген, чувствуя, как в предвкушении начинает сосать под ложечкой, а настроение стремительно растёт. Если выловит по дороге Эмеля, покажет, как свежевать кроликов, научит жарить мясо. Надо будет только на кухню зайти, попросить у слуг соли… Заняв руки и мысли делом, Йорген не замечает, как проходит время. Из кухни они с Эмелем выходят как раз к закату — служанки уже торопятся в трапезную с подносами. Эмель тоже несёт один — гордый до невозможности двумя поджаристыми до хруста тушками. Йорген идёт чуть позади, с упоением вгрызаясь в сочную крольчатину, а потому замечает плывущий к трапезной паланкин первым. Надо же. Послушал. — Шемер-ахше, — почтительно кивает он принцу, рефлекторно вытягиваясь по струнке, когда ахше, поравнявшись с ним, отодвигает воздушную, полупрозрачную завесу паланкина. — Вижу, решились-таки. — Как же я мог пропустить коронное блюдо нашего нового повара? — отзывается он, и слова его тянутся туго, как новая тетива. — Всё же не каждый день выпадает возможность попробовать на вкус неприкосновенных кроликов из Священного сада афенского короля, правда? Йорген чувствует, как в горле застревает кусок, и с трудом сглатывает. — Ваше Высочество, — укоризненно вздыхает он. — Ну ёб ж вашу м… Принц смеётся, откидываясь на подушки, и его смех — на этот раз яркий и жаркий, как искры, отскакивающие от наковальни, осыпают Йоргена мурашками. И на секунду — всего на секунду — он слышит, как весь Жемчужный павильон погружается в тишину, трепетно внимая смеху своего ахше.