Другие песни

Руми любит своего ахше. Любит по-настоящему, а не как все эти дрянные лицемерки в гареме… Любит его поломанного, любит беззаботно-пьяного, любит его, даже когда он и слова связать не может после двух кувшинов шербета. Она делит его с ним, как всякую причуду мужа положено делить жене. Она поддерживает все его идеи, все прихоти. Она, она, она, а не эта сука Кадифь, которая только и делает, что ходит генеральшей и кривится, портит ахше настроение. И это она, она, она заслужила внимание ахше, а не этот неотёсанный северянин! Он даже поцеловать его не захотел, какая наглость! Руми бы всё отдала, чтобы ахше попросил её о поцелуе — всего одном, в губы… А этот дикарь отверг его так пренебрежительно, так спокойно, будто не ему только что преподнесли на блюде главное сокровище Сааре. И это она, она, она была рядом с ахше эти два года. И теперь ей приходится делить его со всеми в общей трапезной?! Нечестно! Она ещё терпела Лиаду и Марику, но остальных… Нет. Немыслимо. Как они смотрели на него — жадные, изголодавшиеся, возомнившие, что имеют право на время, что ахше им подарил. Как они льнули к нему, как трепались о своих никчёмных жизнях, как пели и танцевали для него, позабыв о времени… И как этот клятый истукан посмел уйти из трапезной раньше ахше! И ведь ахше смотрел ему вслед… Всю ночь после этого Руми ворочается без сна, не находя себе места. «Всё наладится, — успокаивает себя она. — Завтра всё встанет на круги своя». Но следующий день лишь усиливает её опасения. Они валяются на подушках в кальянной, и Марика забавляет пускающего дымные колечки господина игрой на уде, пока Лиада мурлычет себе под нос какую-то мелодию. И ахше вдруг спрашивает: — Кто-то из вас знает ту риеттскую песню?.. Про принца и луну. — Простите, ахше, — качает головой Марика, а Лиада, томно переложив волосы с одного плеча на другое, ласково шепчет: — Но мы знаем сотни саарских песен — выбирайте любую, господин. Может, «Бессмертную ночь»? Она ведь так нравится вам. Или «Изнывающего от жажды»? — Мне они наскучили. «Изнывающий от жажды» да «Изнывающий от жажды»… Хоть бы он уже наконец изныл! — раздражённо бросает ахше, закрывая лицо локтем. С ним бывает такое: он становится капризным, вспыхивает по пустякам, не даёт себя касаться, огрызается в ответ на ласку… Всякий раз, когда он почему-то решает отказаться от молочного шербета. Но ему не нужно идти на такие жертвы! Руми будет любить его любым, её совсем не смущает его пристрастие к дурману… Если это делает его игривым и расслабленным, почему нет?.. — Ахше, — зовёт она, осторожно гладя его бедро. Он отдёргивает ногу, и она поджимает губы, игнорируя укол боли в груди. — Почему бы вам не выпить со мной?.. Вашу хандру тут же как рукой снимет. Мы можем снова пойти к фонтану. К дальнему, где нас никто не побеспокоит… — Выпить… Сегодня я собирался не пить, — вздыхает он. — А впрочем, пара глотков не повредит, ведь так? — Конечно, нет, ахше, — Руми с готовностью наполняет его чашу до краёв. — Вы же сами говорили, что мир становится мягче, когда в венах вместо крови течёт молочный шербет. — И правда, — он приободряется и даже привстаёт с подушек, принимая из её рук своё лекарство. — Зачем мне кровь в жилах? Мне никогда не нравилась кровь… И когда тревога в груди Руми наконец затихает с последним глотком ахше, он вдруг поднимает руку, подзывая к себе стоящего в стороне слугу. — Расскажи мне о новом наложнике, мальчик. О Йоргене-родом-из-Риетта, — с усмешкой вспоминает он. — Всё, что знаешь, — выкладывай. И мальчишка, смущённый неожиданным вниманием, кланяется и тараторит, запинаясь: — Господин, простите, мне многого не известно, я лишь слуга, простите, я… Простите, господин! — волнуется он, краснея от шеи до ушей. — Но я могу сбегать на кухню! Он часто ходит к кухаркам, завтракает там. И к стражам ходит! — К стражам?.. — Да, он носит им сладости и фрукты, просит вещицы для поделок. Ахше выгибает одну бровь, и Руми хочется придушить мальчишку, лишь бы заткнул свой поганый рот. Зачем отнимает время ахше этими глупыми сплетнями?! Будто у господина других дел нет, кроме как слушать о кухарках и стражниках. — Зови, — подливая себе молочного шербета, говорит ахше. И следующий час становится для Руми сущей пыткой. Ахше расспрашивает кухарок и слуг, стражу и наложниц о полоумном северянине, который зачем-то встаёт с рассветом, нарезает круги по дворцу, ест с кухарками, учит девочек и новых наложников какому-то бесполезному вздору! Стрелять из лука! Да кому в гареме это нужно? Хоть бы ахше сослал его на крепостную стену, раз уж так ему нравится воевать!.. Но хуже всего то, что, слушая все эти бредни, ахше смеётся — да так, что приходится вытирать слёзы. Так, будто он уже третий кувшин приговорил, а не вторую чашу. Так, будто перед ним забавнейшую пьеску разыгрывают… — Ахше, — просит Руми, когда весь этот фарс наконец заканчивается, — идёмте же к фонтану… — Да, да… — задумчиво кивает ахше, подавая слугам знак готовить паланкин. — Отнесите меня к южному саду. К южному?.. Но это же так близко к покоям наложниц. Там всегда толпа народу — никакого уединения для их спокойных, умиротворённых посиделок. Ахше будто специально ищет встречи с этим безумцем. Но зачем? Хочет его увидеть — мог бы приказать явиться. Почему же тогда?.. Раздумывать об этом нет времени: паланкин уже готов, и ахше перебирается в него. Приходится поспешить, чтобы составить ему компанию. Они движутся медленно, и ахше всё поглядывает по сторонам, то и дело дёргая занавесь. — Стой! — командует он, хотя они даже не добрались ещё до южного фонтана. — Расположимся здесь. Слуги опускают паланкин на траву в тени лимонного дерева и расстилают ковёр для ахше, кладут подушки, ставят кувшины и подносы с угощениями. Руми озирается, всё пытаясь понять, почему они… Нет! Нет, только не это! Напитанную жарким солнцем тишину барабанной дробью разрывает грохот — это абрикосы сыплются с дерева, что трясёт неподалёку северянин. Будь он проклят! Ну что за варварство?! Закончив ломать прекрасный сад ахше, этот дикарь принимается собирать лежащие на земле плоды, закидывая их в уродский холщовый мешок. — Йорген-родом-из-Риетта! — насмешливо зовёт ахше, привлекая его внимание. Ахше! Привлекает внимание! Наложника! Будто глаза его не должны всё время искать ахше, будто не положено ему смиренно ждать своего господина днём и ночью. Уму непостижимо. — Позволь узнать, чем тебе так не угодило бедное дерево? Йорген — какое же грубое, чугунное у него имя, сказать как ругнуться — поворачивается к ахше и чуть склоняет голову в приветственном кивке. — Ваше Высочество. Руми фыркает: и он ещё смеет звать ахше этим риеттским прозвищем, говорить с ним на этом паскудном языке. Руми приходится поднапрячься, чтобы разобрать их разговор — она знает риеттский от матери, но давно не пользовалась, подзабыла. — Быть может, мой абрикос нанёс тебе смертельную обиду? Раз так, я прикажу его немедля срубить, — ахше устраивается на подушках поудобнее, срывает губами вишню с черенка, обсасывает косточку. — Шутите всё, — качает головой наложник, а потом добавляет, смерив взглядом несчастное дерево. — Срубите его, а потом окажется, что саженец этот вам преподнёс ещё один какой-нибудь король, и родом он из Священной рощи. — Всё дуешься из-за кроликов? — смеётся ахше. Ну почему, почему он смеётся с ним так?.. — Не по уставу мне на принца обиду таить, — отвечает ровно. — А ты живёшь по уставу, не отступаясь ни на шаг? — дразнит ахше. Никогда он не дразнит так Руми, или Лиаду, или Марику. С ними его голос — мёд и бархат, молочный туман, сладкая нега. А с этим варваром иначе. Задорно, с вызовом, будто снова саблю в руки взял. — Просто делаю что должен, — пожимает плечами, даже не глядя на ахше — всё собирает свои абрикосы. — И о фруктах в мешке тоже в уставе писано? — улыбается ахше. — Писано, писано, — отвечает северянин, да так серьёзно, что Руми не понимает, шутит ли. — В особом положении «Об абрикосах». Заверено капитаном риеттской гвардии. — Вот как, — тянет ахше. — И много в Риетте абрикосовых деревьев? — Пока нет, Ваше Высочество. Так ведь и у императора амбиции немалые: сначала абрикосы в уставе, потом и в Риетте. Руми напрягается: опасные он речи ведёт… Вот только ахше в ответ лишь посмеивается. — И всё же зачем ты их собираешь? Разве кладовые и так от фруктов не трещат? Туда плоды со всей округи доставляют, а здесь, в Жемчужном павильоне, сады для красоты. — Что ж им, зазря пропадать теперь? Упадут — будут лежать, червей кормить. А я соберу, отнесу на кухню, там из них варенье какое сварят, мармелад этот ваш. — Так приказал бы слугам, они бы за пару часов управились. Северянин смотрит на ахше, будто тот какую несуразицу ляпнул. Долго смотрит, нечитаемо. — Я, Ваше Высочество, не привык приказы раздавать. Да мне и нетрудно, — с этими словами он закидывает мешок на плечо — легко, будто тот и не весит ничего. И уходит, коротко поклонившись — по-солдатски строго и резко. И ахше весь остаток дня проводит в саду, потягивая молочный шербет и наблюдая издалека, как работает Йорген, будто нелепое это зрелище его развлекает больше, чем танцы наложниц, чем любые их песни, и стихи, и ленивые ласки. Руми ревниво глядит на скучный, тягомотный труд северянина и думает: может, и ей начать собирать абрикосы?..

***

Следующие недели всё сильнее раздувают беспокойный огонь в груди Руми. Лишь пара дней выдаётся, когда ахше не изменяет своим привычкам и проводит время в их тесной компании, нежась в хаммаме или у бассейнов. Но даже эти дни, ленивые и неспешные, кажутся Руми не такими, как прежде. Ахше всё больше молчит, отстраняясь от них, закрываясь. Или берётся за перо и чернила, что-то пишет, черкает, с досадой комкает листы. Однажды он и вовсе закрывается на два дня в своих покоях, никого не пускает, ни с кем не говорит, а когда выходит, синяки под его глазами становятся чернее, и Руми торопится напоить его молочным шербетом, успокоить его растревоженную душу. О чём он думает? Что занимает его эти дни? Какие черви точат его израненное сердце? И всё же… Всё же даже такие дни, одинокие и тихие, ей переносить легче, чем вечера, когда ахше решает присоединиться к общему ужину в гареме. Или когда он разыскивает северянина и ведёт с ним странные их беседы. Иногда ахше спрашивает Йоргена о Сааре, улыбается его сухим и рубленым, как поленья, ответам. Иногда заставляет говорить на саарском и дразнит его за убогое произношение. Хуже всего, когда ахше спрашивает наложника о Севере, потому что тогда её господин прикрывает глаза и слушает немногословные рассказы о снеге и холоде так, будто странствующего менестреля пригласили ко двору скрасить его вечер. Все их беседы кажутся Руми непонятными, унылыми. Как можно часами оценивать разницу между воинским снаряжением Риетта и Сааре? Кому интересно в дотошных подробностях обсуждать осады каких-то крепостей на войнах, что случились за десятки лет до их рождения? И вот недавно — новая беда. Ахше впервые почтил своим присутствием общую трапезную не за ужином, а за обедом. И теперь сидит, с искрящимся любопытством глядя, как этот неотёсанный увалень переводит еду! Выкладывает на лепёшку мясо, сверху, примяв изысканный десерт, пластом кладёт пахлаву, потом нарезанные ломтиками персики — и всё это поглощает в два укуса. Руми смотрит на него с ужасом, а ахше лишь веселится. — Неужели это съедобно? — Попробуйте сами, — едва прожевав, отвечает северянин, и ахше — о, боги! — действительно сооружает себе такую же гадость. Выходит у него медленно, неуклюже из-за одной руки, но Йорген даже не думает ему услужить. Нахал. — Это… интересный опыт, — тронув губы платком, сквозь смех выдавливает ахше. — Не нравится, — хмыкает Йорген. «Ещё бы господину такое понравилось!» — раздражённо думает Руми. — Я бы не сказал, что не нравится, — ахше смотрит лукаво. — Но если бы мне дали выбор: отдать вторую руку или сделать ещё один укус… Нет, я бы, конечно, выбрал оставить руку, но это было бы не самым простым решением в моей жизни. — Удел принцев, — кивает северянин, — принимать тяжкие решения. — А удел солдат, я так понимаю, набивать рот всякой дрянью? — Хлеб, мясо, сладости и фрукты — это не дрянь, Ваше Высочество. Дрянью я набивал рот под Кюэром и, думается мне, чтобы избежать такой походной кухни, вы бы отдали не только руку, но и ногу. — Я бы не был так уверен, эйфедже, — тянет ахше. — Я дорожу своими ногами. Йорген недоверчиво скашивает на него взгляд. — Вот только совсем ими не пользуетесь. В трапезной, оживлённой и шумной, вдруг повисает настороженная тишина. Руми сжимает кулаки, и ногти впиваются в ладони: да как он смеет?! Они… Они не говорят об этом. Их ахше легко ранить, задеть, расстроить — нельзя же с ним так… — Ну, чего затихли? Сулейка, играй, — командует Кадифь, и наложницы оживают, принимаются болтать, с преувеличенной бодростью начиная натянутые разговоры. Ахше усмехается, откладывая в сторону еду и подливая себе молочного шербета. Руми бросает озлобленный взгляд на северянина, но тот продолжает есть как ни в чём не бывало. На спокойном лице ни капли сожалений, ни тени страха, зато его мелкий прихвостень — кюэрский мальчишка, что вьётся за ним по пятам, — отыгрывает за них обоих. Смиренно потупил взгляд в пол, неловко устроив дрожащие ладони на коленях. — Йорген, Йорген… — цокает ахше, театрально качая головой. В его глазах пляшет огонёк насмешки, но угли уже остывают, оставляя в его голосе привкус горькой сажи. — Гляди, какой переполох навёл. Разве не знаешь, что твой господин слишком хрупкий, чтобы выдержать правду? Добивать калеку… Разве делает это воину честь? — он явно издевается, и Руми, как бы ей ни было больно слышать его слова, прячет торжествующую улыбку: правильно, ахше, укажите ему его место. — Мало вы знаете о воинской чести, — отвечает Йорген. — Нас в армии так учили: пока голова на плечах — не калека. — Ах вот в чём секрет прославленной риеттской армии! — ахше смеётся, и смех его режет вновь воцарившуюся в трапезной тишину безжалостным лезвием. — Левый фланг однорукой пехоты, правый фланг одноглазых лучников! Горбатые алебардщики, одноногие копейщики! А чтобы стать кавалеристом, наверное, и вовсе не нужны конечности: привязать к торсу пику — и пустить лошадь вскачь! И северянин… Нет, Руми поверить не может! Что за дерзость! Северянин коротко, глухо смеётся. У него глубокий, суровый какой-то смех. Но честный — и от этого у Руми мерзко крутит живот. — Чудной вы, Ваше Высочество, — говорит он, и все наложницы, включая Кадифь, которую обычно ничем не удивишь, смотрят на него, как на законченного безумца. А ахше… Ахше… В его глазах не только изумление, но Руми никак не может понять, что ещё. — Скажете тоже. Привязать пику… Ну даёте. — И от этого тебе смешно? — Смешно, — соглашается Йорген. — А это, — ахше поднимает свою золотую руку, вертит, заставляя драгоценный металл переливаться, блестеть в огнях свечей, — тоже смешно? — Немного, — подумав, говорит Йорген, но, поймав на себе возмущённый взгляд ахше, поправляется: — Не оттого, что у вас руки нет. Это, конечно, неприятно. Но у нас на Севере поговорка есть такая: мужу повезёт с женой с золотыми руками, а жене повезёт с мужем с золотым… Гм. При девушках не буду. — Членом, — услужливо подсказывает жеманный наложник — самый красивый из прибывших. Руми припоминает, что его, кажется, зовут Мино. — Если кто вдруг не понял. — Что бы мы без тебя делали, — цыкает Кадифь, отвешивая ему подзатыльник. Да такой, что у Руми по старой памяти начинает гудеть голова. — А с безруким мужем жене тоже повезёт? — интересуется ахше, обиженно поджав губы. — Любой жене повезёт с принцем, Ваше Высочество, — отвечает Йорген. — А с одной рукой или вовсе без них — вы всё ещё принц. — А может, я не хочу, — ахше притрагивается губами к чаше с шербетом, но пить не спешит, — чтобы моя жена ценила меня лишь за то, что я принц. Брови Йоргена удивлённо поднимаются. — А хотите, чтобы ценила за количество рук? Ахше озадаченно замирает, а потом смеётся — уже иначе, без гари, без пепла, а шелестом ливня о волны, тёплым летним дождём. — А у тебя была жена, Йорген? До того, как ты попал в плен. — Не было. Была бы, впрочем, — рук бы моих не считала. — Говоришь об этом так уверенно… — хмыкает ахше. — Говорю, — отзывается северянин. — Свадебных клятв риеттских вы не знаете, сразу видно. А там сказано: «Любить тебя буду и без рук, и без ног, и верхом на лошади с привязанной пикой». — Врёшь, — смеётся ахше. — Зачем мне врать вам, Ваше Высочество? — Чтобы меня повеселить, — качает головой. — А вас веселят свадебные клятвы? Вот уж не подумал бы, что вы такой человек. — Какой — такой? — Смеющийся над возвышенными чувствами. — Да я о возвышенных чувствах три тома поэзии написал, чтоб ты знал, — ахше допивает шербет, прочищает горло и поднимает руки, с шутливой вдохновенностью декламируя: — О, черноокий заложник любви моей! Наполнены сладким нектаром уста! Когда ты взираешь с улыбкой пугливою! Мне жизнь так понятна, но так непроста! По залу прокатывается гром аплодисментов, и ахше отмахивается, мол, пустое, пустое… — И к чему я распинаюсь? — вздыхает он. — Ты ведь ни слова не понял на саарском. — Если вас это утешит, — говорит Йорген, рвя зубами лепёшку, — я бы и на риеттском, пожалуй, не понял. Стишки все эти… Не моё. — Что значит не твоё? Поэзия — это искусство, а искусство для всех. Неужели ты из тех, кто думает, что прекрасное в этой жизни придумали богачи, которым нечем заняться, а честному простому люду такое без надобности? — Нет, — северянин хмурится, подбирает слова. — Просто не понимаю я, зачем все эти витиеватости, рифмы… Хочешь сказать — говори прямо. — Ну как же, мой железный эйфедже, можно прямо говорить о любви? — О любви, как по мне, говорить и вовсе не нужно. — Вот поэтому, — беззлобно фыркает ахше, — у тебя и не было жены, Йорген. — Так и у вас её нет, Ваше Высочество, хоть и стишков три книги написали. — Говоришь, как мой отец, — смеётся ахше. — Ты бы с ним поладил: он такой же твердолобый упрямец. Северянин ничего не отвечает, но по лицу его скользит неясная хмурая тень. Он вытирает руки о перекинутое через плечо полотенце и обращается к своему кюэрскому мальчишке: — Идём. Засиделись. Будем удары отрабатывать. Тот кивает, торопливо вставая и откланиваясь перед господином. — Ахше, — Руми наливает ещё чашу, кротко протягивает её, — прочитайте нам ещё что-нибудь, у вас так красиво получается. Он поворачивается к ней, будто только вспомнил, и взгляд его полон дымной скуки, которой не было всего минуту назад. — Что? А, стихи… Не хочу. Только тоску нагоняют… «Но вы же, — думает она, прикусывая дрожащую губу, — только что так… так окрылённо…» — Как скажете, господин, — через силу выдавливает улыбку она. — Хотите, просто поговорим? — Зачем? — удивляется он, будто только что не проболтал битый час с этим унылым варваром. — Подготовьте лучше с Марикой хаммам. Я хочу выпить в тишине… Руми кивает, безропотно подчиняясь ахше, и идёт прочь из трапезной. У самого выхода она видит, как насмешливым взглядом провожает её эта паршивка Алайя. — Как думаешь, Руми, — вертя в руках чашу с вином, сладко-сладко тянет наложница, — что будет, когда ахше надоест дурманить себя шербетом? Руми вздрагивает, останавливаясь и сжимая кулаки. — Не… не надоест, — беспомощно упрямится она. — Ему нравится покой и безмятежность. — Ой ли? — Алайя будто ненароком кидает взгляд в сторону, куда ушёл северянин. — За покоем ли он стал наведываться в трапезную? Безмятежности ли ради приходит к южному фонтану? — Заткнись, — шипит Руми, пьяно покачиваясь от злости, что захлёстывает её горячей волной. От страха, что размывает черты перед глазами. — Ты просто завидуешь, что никогда не была ему нужна. — Руми, милая, — с жалостью, от которой у Руми дребезжат позвонки, вздыхает Алайя, — в отличие от тебя, я счастлива быть ненужной ахше. Она притягивает к себе Нотт, и та, кинув на Руми извиняющийся взгляд, мгновенно забывает о ней, прильнув к груди любовницы. «Заткнись, заткнись, заткнись», — думает Руми, быстро шагая прочь, к хаммаму. Что она понимает? Что она вообще знает об ахше? Только Руми любит его таким, какой он есть. Только она понимает, что ему на самом деле нужно. Пусть одаряет крохами своего внимания этого дикаря, пусть. Но под конец дня он будет с Руми, это она будет поить его из своих рук, это она будет лежать с ним в одной постели, когда он забудется беспробудным тяжёлым сном. В конце концов, это к ней ходит Мераб-ахше, ей доверяет, у неё справляется о благополучии брата. Он говорит: «Из тебя выйдет хорошая жена, Руми. Ты так заботишься о нём. Когда придёт время, я всё устрою, ты только не бросай его. Но такая сообразительная, чуткая девушка, как ты, и так не оставит моего бедного брата, верно?» Нет, никогда, никогда она его не оставит. Её ахше, её несчастного, сломленного ахше… Она так погружается в свои мысли, что едва не пропускает момент, когда паланкин прибывает к хаммаму. Ахше раздевается, устраиваясь на прогретом мраморе, и она ложится рядом, трепетно касаясь кончиков его волос. — Господин, — шепчет она, придвигая к нему кувшин с молочным шербетом, — поспешите, пока он не нагрелся. Я знаю, как вы не любите, когда он тёплый… Ахше не открывает глаз, задумчиво водя пальцем по своей золотой руке, покоящейся на груди. — Нет, на сегодня, пожалуй, хватит, — говорит он, и сердце Руми пропускает удар. Пропускает другой и третий… Оно, кажется, и вовсе остановилось. — Я хотел поразмышлять… Ты ведь знаешь, как оно, от шербета: мысли поднимаются под потолок, как пар. Скользят сквозь пальцы, — он поднимает руку, медленно сжимая кулак. — Не уловить. — Но ахше… — дрожащим голосом молит она. — Принеси мне лучше обычного вина, Марика. Абрикосового, быть может… — Руми, — едва слышно поправляет она. — Ах да. Руми. Задумался. «О чём? — крутится у неё в голове. — О чём вы так задумались, ахше, что забыли моё имя?.. О ком вы задумались?» На негнущихся ногах она покидает хаммам, обнимая себя за рёбра. Этого не может быть, нет, не может… Не помня себя, она бредёт прочь. Мимо слуг, мимо кухни, мимо стражи, пока не упирается во внутренние ворота Жемчужного павильона. — Прости, красавица, — улыбается ей стражник, — дальше пускать не положено. — Позовите Мераба-ахше, — сглатывая слёзы, говорит она. — Скажите, что это насчёт его брата. — Что-то случилось с Шемером-ахше? — мгновенно посерьёзнев, стражник выпрямляется, свистит патрульному, подзывая. — Да, ему… Ему нездоровится, — бормочет наложница. — Послать за лекарем? — За лека… Нет, нет, просто позовите Мераба-ахше. «Он обещал мне, — лихорадочно думает она. — Он поможет. Он единственный понимает». Единственный, кто по-настоящему заботится об ахше. Кто знает, как сделать его счастливым, как избавить от тревог и печали. Да. Конечно, конечно… Вместе они, несомненно, что-нибудь придумают.