Другие песни

Дурман и пьянство сходят с Шемера, как кожа с ожогов: мучительно медленно и болезненно слой за слоем обнажаются раны, покрываются тонкой новой кожицей — чувствительной и прозрачной. Иногда мигрени и ломота доводят его, и он напивается, запираясь у себя в покоях. Иногда он весь день лежит в кровати и не пускает к себе ни слуг, ни наложниц, ни Йоргена. Он бывает раздражительным и резким, бывает замкнутым и горьким, но всякий раз он поднимается на ноги и возвращает на лицо улыбку, а в голос — смех. Он ведёт битву сам с собой и порой проигрывает, а порой одерживает верх, и Йорген замечает, как с каждой победой к нему понемногу возвращается уверенность в себе. К началу лета — невыносимого, знойного, удушливого — принц полностью отказывается от молочного шербета. Он пьёт вино, но только после обеда и уже не пьянствует до беспамятства, хотя порой и ставит весь гарем с ног на уши своими хмельными выходками: то закружит Кадифь в танце прямо посреди ужина, то устроит заплыв нагишом со всеми наложницами в прогретом солнцем бассейне. Каждое утро он, придерживаясь условий сделки, выходит на пробежку, впрочем, больше не кидаясь своей золотой рукой — её он надевает к полудню, когда Жемчужный павильон неспешно просыпается. Уроки саарского неизбежно начинаются в беседке за завтраком и плавно перемещаются в библиотеку, где ахше заставляет Йоргена учить стихи, и их хитрый смысл всё ускользает от него блестящими змейками изысканных слов. Закончив с поэзией, они берутся за военные трактаты, и вот их Йорген изучает уже с удовольствием, поражаясь изворотливому уму саарских полководцев, подмечая красивые, чудны́е манёвры и удивительный трепет, с которым саарцы относятся к жизням солдат, выбирая осторожность там, где Риетт сделал бы ставку на решительный бросок, и хитрость, которой в Империи бы предпочли благородство. Саарские адмиралы не чуждались обмана, чтобы сохранить свои корабли, а генералы жертвовали честью, чтобы как можно больше воинов вернулось домой. — Честно говоря, — сказал как-то Шемер, когда Йорген с одобрением отозвался о низком по риеттским меркам ходе в давней Войне Трёх Пустынь: саарцы сымитировали отступление и сдали Кюэру город, но спрятали своих воинов по погребам и тоннелям, чтобы ночью безжалостно перерезать вражескую армию во сне, — я думал, подобные планы тебе покажутся низменными и бесчестными. — Мало вы знаете о воинской чести, — повторил Йорген свои же слова, и принц улыбнулся, тоже вспомнив тот разговор. — И в чём же её суть, эйфедже? — В том, чтобы вернуться домой, — ответил Йорген, пожав плечами. В тот день они ещё долго обсуждали сражения, и знаменитые осады, и кровавые битвы — далёкие, древние, их раны уже зажили, их солдаты уже лежат в земле, и внуки их — там же. По какому-то негласному соглашению они не говорят о недавней войне Риетта и Кюэра, и принц не спрашивает Йоргена о времени, проведённом в плену, хотя все остальные детали его скромной жизни вызывают в ахше живой интерес: он любит слушать о быте в казармах Жардо, об учениях, караулах и столичных фестивалях. Но больше всего ему нравятся рассказы о Севере: о зимах, столь морозных, что дыхание стынет инеем на губах; о снежных вершинах, лёд на которых никогда не тает; о рыбалке в проруби, о свисте полозьев в упряжках, о снегоступах и коньках. — И ты умеешь на них кататься? — смеётся ахше. — Конечно, — не понимая причин его веселья, отвечает Йорген. — Невелика наука. Подучив язык и привыкнув к каракулям принца, Йорген наконец может прочитать письмо, что написал ему ахше, когда впервые пришёл в библиотеку во время урока. Оно забавляет его, и, закончив читать, Йорген замечает, что невольная улыбка не покидала его лица с первой строчки и до последней. Некоторые слова всё же ему непонятны, но он угадывает их значения по смыслу. «Здравствуй, Йорген-из-Риетта! Ты спрашиваешь о моих делах, но вернее было бы спросить о моём безделье. Оно сладко, как лимон, и задорно, как кладбище на закате. Я рад, что не-синие апельсины Сааре радуют твой желудок, и огорчён, что наша вода чрезмерно тепла для твоего закалённого тела. Не волнуйся, я сегодня же прикажу дворцовым кузнецам готовить баллисту размером с Кёпю-Бахри, чтобы подстрелить наглое Солнце. Если оно расколется натрое, упадёт на землю и придавит меня, будь так любезен взять на себя ответственность и сложить песню и обо мне. С нетерпением, Шемер-ахше. Из Сааре». Следующим утром Йорген между делом интересуется, как продвигается строительство гигантской баллисты, и лицо принца озаряет улыбка столь яркая, что легко заменит солнце, если снаряд всё же попадёт в цель и собьёт его с небосвода. Это пришлось бы кстати: с каждым днём жара становится всё гуще, плотнее, и Йорген неохотно меняет свой распорядок дня, перестраивая его так, чтобы с полудня до заката избегать раскалённого воздуха снаружи, прячась в душном полумраке залов. Привыкший к кюэрскому лету Эмель в первое время всё ещё пытается уговорить его потренироваться на улице, но вскоре бросает попытки, когда в один из дней Йорген пошатывается и хватается за дерево, пытаясь совладать с головокружением. Собственная слабость удивляет его: надо же, ни бессонные ночи на страже, ни десятки километров походов, ни вражеские стрелы не сбивали его с ног, а саарскому лету удалось. Мальчишка так пугается, что до вечера потом не отходит от Йоргена ни на шаг, носится за ним с кувшином воды и мокрой тряпкой, шмыгая носом и робко предлагая прилечь в покоях хоть на часок. Такой переполох на весь гарем наводит, что приходит и ахше, с сочувствующей усмешкой касается его горячего лба и спрашивает: «Твой Север, похоже, подтаял под нашим солнцем, м?» Фонтаны и бассейны уже не дарят прохлады даже по утрам — вода в них не успевает остыть за короткую ночь, а с восходом солнца становится ещё теплее, ещё невыносимее. Окунёшься — и никакой свежести, лишь вялость окутывает и лень. — К морю бы сходить, — говорит Йорген как-то вечером, когда они сидят у бассейна: Эмель запускает в плаванье свои корабли, радуясь первому за месяц ветерку, пока Мино принимает у наложниц ставки, какой из парусников придёт к противоположному краю первым. Ахше сидит на ступеньках бассейна по пояс в воде, сложив голову на золотую руку на бортике и попивая вино — на этот раз вишнёвое. Сулейка с блаженной улыбкой вымачивает его волосы в ореховом масле, расчёсывает резным гребнем из слоновой кости, таким искусным, что Йорген в другой день не удержался, стал разглядывать, и принц подарил ему такой же. Эмель позже объяснил ему, что это парный комплект, а потом смущённо добавил, что обычно их дарят супругам. — На рассвете, когда вода гладкая и прозрачная. И снова, как когда-то в трапезной, на него с тревогой оборачиваются все наложницы, замолкая и напрягаясь: ну что он опять сказал такого?.. Йорген вспоминает всё, что знает о принце и его отношениях с морем. Когда-то он переплыл пролив, а значит, пловец он сильный, глубины и волн не боится. Что же тогда? Неужто боится, что с одной рукой не поплывёт?.. Да вряд ли, чтобы удержаться на плаву и одной хватит. Йорген смотрит на ахше, ожидая, что тот, как всегда, переведёт неловкую тишину в самоуничижительную шутку, но тот молчит. Заметив на себе взгляд Йоргена, Шемер улыбается полумесяцем — узким и бледным, будто после новолуния. — Не гадай, эйфедже, — говорит он, верно уловив вопрос в глазах Йоргена. — Завтра всё расскажу. Когда пойдём к заливу. — Правда?! Пойдём?! — Эмель так взбудоражено вскидывается, что аж ногами дёргает, создавая волну, торопящую маленький флот. Поняв, что впервые по своей воле заговорил с принцем, он краснеет до ушей и смотрит испуганными глазищами, зажав рот ладонью. — Простите, ахше, я… Шемер смеётся, отмахиваясь от робких извинений. — Что, не терпится кожей почувствовать солёный ветер, что будет наполнять твои чёрные паруса? — поддевает он, и Эмель рдеет ещё сильнее, с возмущением поворачиваясь к Йоргену: «Ты ему рассказал?!» — Тебе ведь пятнадцать, так? Эмель кивает, всё ещё слишком сконфуженный, чтобы выдавить из себя хоть слово. — А когда шестнадцать будет? — В п-последний день лета, ахше, — с запинкой отвечает он. — В последний день лета… — задумчиво повторяет Шемер. — Каждый год в конце осени Морская королевская академия открывает свои двери для новобранцев. Мест мало, и большая часть из них предназначена для сыновей придворных, но с рекомендацией ахше тебе не посмеют отказать. Пиратской академии в Сааре, увы, ещё не построено, но наш флот славится самыми быстрыми кораблями в мире. Йорген не сводит взгляда с принца: в отличие от Эмеля, который всё ещё пытается прожевать и проглотить сказанное ахше, он прекрасно понимает, что означают его слова. Знает, какова цена такому подарку, как велика оказанная честь. После королевских академий не становятся юнгами, не скребут палубы и не командуют торговыми лодчонками. Окончишь такую — получишь звание офицера и собственный корабль в придачу. — Не спеши отвечать, — посмеявшись над онемевшим от удивления мальчишкой, говорит ахше. — Обдумай всё хорошенько, а в конце лета я спрошу тебя снова. Но помни, что тебе нужно много тренироваться, чтобы пройти вступительные испытания: нежным детишкам во флоте не место, — он лукаво подмигивает. — Впрочем, уверен, с этим не возникнет проблем: учитель у тебя уж больно хорош. Он смотрит на Йоргена, довольный, солнечный, но, едва они встречаются взглядами, улыбка ахше тускнеет, тает, сползая с лица, а брови вздрагивают, выдавая болезненный укол обиды. — Тебе не по нраву моя идея, Йорген? — спрашивает не строго, не резко, но с прохладным отчуждением. — Честь, что вы оказали Эмелю, Ваше Высочество, велика и щедра. Не мне к ней нравом примериваться, — говорит он спокойно. Шемер хмыкает, заслышав чуждый титул, от которого уже отвык. Он не говорит с ним больше, лишь пьёт своё вино, слушая похабные истории Мино. Йорген чувствует, что сейчас принц не рад его компании, но остаётся у бассейна, пока Эмель не заканчивает свои заплывы. Перед уходом он, набравшись смелости, горячо, но путано благодарит ахше, обещая вложить все силы в тренировки, чтобы стать достойным оказанной чести. — На рассвете у восточных ворот, — вместо прощания говорит Йоргену принц. — К слову, отправиться с нами к морю могут все, кто пожелает встать в такую рань, — добавляет он, и наложницы радостно щебечут, заверяя своего ахше, что непременно поднимутся с первым лучом солнца, чтобы составить ему компанию на пляже. Кадифь, едва присевшая отдохнуть, ворчливо поднимается: надо раздать указания слугам, предупредить стражу… Йорген идёт к покоям, чеканя шаг, и Эмелю приходится подбегать, чтобы угнаться за его длинными ногами. — Ты злишься? — спрашивает он, от волнения едва не плача. — Нет, — удивлённо отвечает Йорген, замедляясь. — Но ты… против, да? Думаешь, мне стоит отказаться от предложения ахше? Если ты считаешь, что я не потяну, то… Йорген резко останавливается. — А теперь злюсь, — говорит он ровно. Эмель вжимает голову в плечи, пристыженно поглядывая из-под курчавой чёлки. — Ты потянешь, — говорит он медленно, с нажимом, будто хочет свою уверенность колом вбить в этого невозможного мальчишку. — Всё, что захочешь, — будет. Решишь готовиться к поступлению — я помогу, иначе думать не смей. Понял? — Понял, — тихим писком отзывается он. Йорген кладёт тяжелые ладони ему на плечи, расправляет их, встряхивая, чтобы стоял ровно. — Но почему ты тогда… Ну… — Эмель прикусывает губу, подбирая слова. Наконец решившись, он выпаливает на одном дыхании, горящими глазами глядя Йоргену прямо в душу — чёрные и блестящие, как угольки, они прожигают его нутро насквозь: — Я же вижу, что ты не обрадовался этой идее! Скажи честно, что думаешь! Пожалуйста. Йорген коротко вздыхает и кивает в сторону своих покоев, безмолвно предлагая продолжить разговор там. Они заходят в богато украшенную комнату, чистую — ни пылинки. Эмель устраивается на ковре, обнимая подушку, кладёт на неё подбородок и терпеливо ждёт. Йорген опускается на идеально заправленную кровать и ставит локти на колени. — Мне было одиннадцать, когда я вступил в риеттскую армию. Я был высоким, крепким, и капитан поверил, что мне четырнадцать. Я обманул, представился именем брата. Рот мальчишки забавно приоткрывается, и Йорген хлопает себя по челюсти с короткой усмешкой. — А как его зовут? — наивно спрашивает он. — Брата? Йорген, — чувствуя, как от любопытной непосредственности в вопросе, от этого невинного непонимания, сжимается что-то в груди, отвечает он. — Звали. Он умер. Эмель ойкает. — На войне? — Нет, война была раньше. Мне было шесть, ему — девять, когда она закончилась. Там погиб отец, и нам с Йоне приходилось много работать. Однажды он не вернулся с охоты, — он говорит ровно, бесчувственно, будто повторял эту историю уже сотни раз. Это не так. Это первый. — Стояли морозы — слишком опасные, чтобы далеко отходить от дома, но есть было нечего. Я всё равно пошёл его искать. — Н-нашёл?.. — Позже, весной, когда снег начал таять. Его тело так и лежало в лесу, не тронутое разложением — слишком холодно было. Странно, что его не съели звери. Лес сберёг. Знал, что за ним вернутся, хранил его для мальчишки, что каждый день возвращался в чащу, руками разгребал сугробы… Этого Йорген Эмелю не рассказывает — не надо, лишнее. — Денег не было. Имперцы начали вырубать леса, дичь пряталась, уходила в горы, — вспоминает он. — Я записался в армию: риеттцы неплохо платили. В казармах дали кров и еду, так что всё жалование можно было высылать домой. Это помогало: матери надо было растить двух моих младших братьев и сестёр. — Так тебя, получается, зовут не Йорген? — спрашивает Эмель невпопад с отголоском трогательной детской обиды. — Йорген, Йорген, — утешает его тот. — Так, как звали раньше, больше не зовут. Эмель с заминкой кивает. — Я пятнадцать лет был северянином в риеттской армии, — говорит Йорген, наконец добравшись до сути. — Чужаком. Если поступишь в академию, будешь кюэрцем в саарском флоте. Всегда в первую очередь кюэрцем, во вторую — бывшим наложником ахше, в третью — бывшим рабом. И только потом ты будешь Эмелем. Ты к этому готов? — Я не… не знаю, — честно отвечает мальчишка, хмуря густые брови. — Сейчас Сааре не ведёт войн, но мир изменчив, — говорит Йорген, закапывая поглубже мысли о том, что именно он должен приложить руку к тому, как изменится этот мир. Сааре не простит Риетту смерть ахшада. — После академии не становятся капитанами торговых судов, ты будешь командовать военным кораблём. Отдавать приказы, отмахивать пушкам. Одно твоё слово — и десяток ядер пробьёт борт вражеского судна. Тебе придётся убивать. Сотнями. Он должен понимать. Должен чётко видеть, о какие подводные камни разобьются его мечты, какими волнами смоет его невинность. — Пираты тоже не самый мирный народ, — добавляет он мягко, сглаживая жестокость своих предыдущих слов. — Но они свободны от приказов. Эмель задумывается, теребя ниточку золотистой вышивки на подушке. — А как-то иначе… можно? — Можно, — кивает Йорген. — Пойти в порт, напроситься к торговцам или рыбакам. Мыть палубы, чинить такелаж, набираться опыта. Заработать на небольшую лодку, потом обменять на что-то посерьёзнее. — Думаешь, так будет лучше? Правильнее? — доверчиво спрашивает мальчишка. Будто Йорген может дать ему однозначный ответ. — Правильнее будет, если выберешь то, к чему сердце лежит. — Но ты ведь выбрал армию… — неуверенно тянет он, и Йорген не знает, понятия не имеет, как ему объяснить, что он далеко не лучший пример для подражания. Что он свой путь выбрал дурным мальчишкой, что отступиться от него после не смел, что привело это его на войну, и в плен, и в гарем саарского принца — так же, как и Эмеля, но при этом совершенно иначе. — Я выбрал деньги. И выживание, — говорит он. Пусть не думает о нём, как о каком-то доблестном воине, пусть не пишет его кровью мечтательные песни о несуществующих подвигах. Не было на той войне подвигов. Только смерть. — Я бы хотел служить ахше, — осторожно признаётся Эмель, сглотнув. — И мне нравится Сааре, тут… лучше, чем в Кюэре. — Лучше, — соглашается Йорген. Зелени больше, жизни, свободы. — Не знаю, правда, смогу ли убивать… — Научат, — отрубает Йорген. Жёстко, с размахом. Не с ободрением, мол, всё у тебя получится, ты только верь, а с льдистым предупреждением: выбора у тебя не будет. — Подумай, хочешь ли ты этому учиться. — А это страшно? Я… Я никогда не видел и… — Нет, — Йорген качает головой. — На войне страшно не убивать, страшно — промахнуться. А убивать легко. Это не наука, не искусство. Но это меняет тебя. Всё вокруг тоже меняет. — А сколько тебе было, когда ты… Ну, — Эмель дёргает себя за короткие волосы. — Шесть. — Шесть?! Честно?! Он аж вскакивает с ковра, выпускает из рук подушку. Йорген усмехается. — Честно. Мы с Йоне возвращались с охоты, увидели, как двое имперцев идут к нашему дому. Война уже закончилась, но они… — Йорген выдыхает. Мысли путаются, в голове отдаётся воспоминаниями хруст снега под ногами, запах крови от заячьих тушек на плече. Рука брата, преградившая путь. Как он поднёс палец к губам, как достал лук. Он всегда был метким стрелком. Лучшим из них двоих. — Мы выстрелили одновременно: он попал одному в глаз, я — в живот. Пришлось потом… ножом. Они были безоружны и пьяны, но это не имело значения. Риеттцы убили их отца, а теперь шли в их дом — зачем? Как знать. Может, собирались по праву победителей забрать их еду, последнюю козу, на молоке которой держались малыши… Они, может, и не убили бы их сталью, но убили бы голодом. Мать выбежала на крики из дома, не плакала, не ругала. Помогла оттащить подальше, сжечь тела. Больше они об этом не говорили. Йоне так гордился этим… — Жуть, — с восхищением выдыхает Эмель. — А почему вы их… не съели? — Дурак? — Йорген вскидывает брови. Мальчишка прячет лицо в подушку, посмеивается. Шутит, значит. Вот же мелкий засранец. — Вижу, дурак. Кому ж хочется клятыми риеттцами давиться? Желудок только портить. Эмель смеётся, раскладывая по ковру подушки. — Можно я сегодня с тобой здесь посплю? — А чем своя кровать немила? — Но… мне хочется, — он прикусывает щёку, пряча улыбку, смотрит так умоляюще, что Йорген сдаётся. — Марш за одеялом. — Бегу! — он вскакивает на ноги и улетает в свои покои. Йорген расплетает косы на висках, завязывает волосы тугим узлом и расстилает кровать. Знает, что сон сегодня будет дурным, неглубоким. Что будет видеться всякое. Что растревоженная память даст о себе знать, и под утро душная жара разольётся по телу чужой кровью, и будет чудиться костёр и жареное мясо, отвратно отзывающееся в животе голодом. Что дыхание рядом принадлежит Эмелю, а не Йоне, не боевому товарищу, не сокамернику. И, когда он проснётся, придётся напомнить себе, что он не в выстуженном отчем доме, что не в казармах, не в палатке в Кюэре, не в подземелье. Засыпая, Йорген повторяет про себя свою мантру, очищая мысли от крови и холода, пока они не успокаиваются штилем. Штиль… Да, лучше думать о нём. Завтра они спустятся к заливу, и море смоет с него ошмётки памяти, солью выжжет струпья и рубцы. Будет ли Шемер утром всё ещё таить на него обиду? Думая об этом, Йорген ворочается в постели, чувствуя щекой жар письма ахше под подушкой. Разлад с принцем неприятно сжимает его грудь, копошится внутри, червоточиной проедая сердце. Надо бы с ним объясниться. «Пусть лучше снится он, — думает Йорген рассеянно, уже проваливаясь в сон. — Золото, всё залито золотом…» В полудрёме ему чудится, что лба касается чужая ладонь, и он будто бы слышит над самым ухом: «Что, подтаял твой Север под нашим солнцем, м?» «Под твоим солнцем, — эхом отзывается в голове. — Под твоим…»