Другие песни

Вылазка к морю выливается в настоящее шествие, торжественную процессию, своей суетой и размахом напоминающую Йоргену начало военного похода или императорскую охоту. Две дюжины стражников стройными колоннами обрамляют десяток паланкинов ахше и его наложниц, позади, гружённые корзинами с едой, коврами, подушками и подносами, плетутся ленивые мулы — их ведут, праздно переговариваясь, дворцовые слуги. Они задорно и щедро сыплют словами, и Йорген собирает их по крупицам, вслушиваясь в просторечный саарский, который — вот это дикость — ему понимать сложнее, чем уже привычный изысканный говор принца. Все они взбудоражены неожиданным приключением, удивлены, что ахше впервые за два года покидает Жемчужный павильон. Чтобы спуститься к заливу, им приходится пройти насквозь весь грандиозный Кёпю-Бахри, и со всех сторон слышатся охи и ахи: «Шемер-ахше наконец прервал уединение!» Новость об окончании долгого затворничества разлетается по дворцу быстрее, чем движется их конвой, и ворота Кёпю-Бахри тоже минует первой: у крепостных стен собирается немалая толпа, чтобы поприветствовать своего принца. Йорген едет в паланкине с Эмелем, Хаденом и Сулейкой, но сквозь щель в занавеси — Кадифь наказала не показываться никому на глаза — видит, что паланкин Шемера раскрыт, и тот неверяще оглядывает свой народ, будто и подумать не смел, что они могут быть ему рады. К ногам слуг, несущих его, падают цветы. Одна роза залетает к нему на подушки, и ахше бережно поднимает стебель, вдыхает благоухание нежного бутона, прикрыв глаза — так, будто в Жемчужном павильоне не самый роскошный розарий во всём Сааре. Так, будто он давно потерял обоняние, а теперь вдруг обрёл, и каждый аромат заполняет его лёгкие как в первый раз. Когда он улыбается, толпа ликует. Смех и полные надежд возгласы осыпаются на мостовую весенними лепестками. «Шемер-ахше! Шемер-ахше!» — его имя, шелестящее, как ветер в саду, проносится по улицам Айе-Халиджи — вновь открывшееся дыхание столицы. Должно быть, так же встречал Жардо вернувшихся с войны солдат — Йорген не был там, но слышал рассказы сослуживцев. Когда полгода спустя вернулся он сам, его скрутили у ворот и бросили в темницу до прихода командира. Тогда ему было всё равно — хоть на эшафот. Процессия огибает дворец с востока, и час спустя они снова видят Жемчужный павильон — его белоснежные крыши выглядывают из-за пышных крон деревьев, корнями уходящих в мощные неприступные скалы. Йорген в который раз подмечает: дворец ахшада не взять приступом, только долгой, изнуряющей осадой. Но Сааре слишком богата, армия её слишком сильна, а союзники верны — за два века, что Кёпю-Бахри возвышается над заливом, дворец ни разу не был взят и вряд ли когда-нибудь будет. Королевский пляж охраняется со всех сторон, и толпа, что следовала за ними от крепостных стен, остаётся позади, её гомон сменяется размеренным шумом волн — ласковых, ещё не проснувшихся. Получив дозволение, Йорген спрыгивает с паланкина, и раскалённый песок прожигает его ступни даже сквозь плотные сандалии. Эмель выскакивает вместе с ним, а Хаден с Сулейкой остаются в тени паланкина и, заговорщицки воркуя, закрывают поплотней занавесь. — Давай к воде наперегонки! — нетерпеливо просит Эмель и, хлопнув Йоргена по плечу, со смехом уносится вперёд. Йорген ловит на себе насмешливый взгляд ахше — поднятая бровь, игривая улыбка — и бросается следом, нагоняя мальчишку у самых волн. Тот визжит и брыкается, когда Йорген с рыком сгребает его в охапку и швыряет в море — когда-то отец так же возился с ним и Йоне. Летом он кидал их в вечно холодные, буйные воды северного моря, зимой — в высокие сугробы, из которых они выбирались раскрасневшиеся, неуклюжие… «Медвежата мои», — так он их звал, смеясь глубоким басом, когда мать била его полотенцем: «Выстудишь мне детей! У них же теперь полные вороты снега!» И почему он вспомнил это?.. Почему здесь, в Сааре, такой далёкой от Севера, такой непохожей, он возвращается мыслями к дому чаще, чем за все годы в Риетте? Будто ледяная броня, что берегла его в армии, и впрямь трещит, сдаётся местной жаре, тает от летнего зноя… Или же всё дело в ахше, который снова и снова просит его: «Расскажи о Севере». Расскажи, расскажи… Ахше, который не верит, что Норд’эхст — часть Империи. Ахше, который даёт Йоргену читать письма из дворца о вспыхивающих на юге Риетта восстаниях… Эмель тянет его за руку, повисает всем телом, пытаясь сдвинуть Йоргена с места и затащить в море, но тот лишь снова перекидывает его через себя и швыряет в волны на потеху наложницам. — Давай-ка на глубину и обратно, — говорит Йорген, стягивая с себя мокрую рубаху и кидая на песок. — Хочешь во флот — должен плавать как рыба. — А если там… акулы? — спрашивает Эмель с таким придыханием, будто боится скорее не встретить опасного хищника, чем всё же наткнуться на него. — Отобьёмся, — уверенно говорит Йорген, широкими размашистыми движениями загребая воду. — Ты дрался с акулами?! — Дрался. — Неправда! — смеётся мальчишка, брызгаясь. — Правда-правда, — отзывается Йорген. — Победил и зажарил. — Не-е-е-ет! — тянет Эмель, отфыркиваясь. Смотрит хитро, прикусив губу: — Я знаю, когда ты врёшь. — Никогда не вру, — заверяет его Йорген и ныряет, оплывая мальчишку и хватая его за ноги — тот снова поднимает восторженный писк. Когда они, вдоволь набарахтавшись, выходят из воды, лагерь для ахше и наложниц уже разбит. Растянут шёлковый тент, создавая приятную полутень, разложены ковры и подушки, расставлены подносы с едой. Эмель убегает к Алайе и Нотт строить замок из мокрого песка, а Йорген, наспех отряхнувшись, направляется к Шемеру. Завидев его, тот отставляет в сторону чашу с вином и хлопает рядом с собой — присаживайся, мол. Йорген тяжело плюхается рядом, кидая принцу на колени створчатую ракушку. — Это что за щедрое подношение? — смеётся ахше, брезгливо поднимая устрицу двумя пальцами. — Не нравится? — хмыкает Йорген. — Неприглядная она какая-то… — Так к ней приглядываться и не надо, — Йорген забирает ракушку, поддевает край и разламывает пополам, показывая ахше скользкое, остро пахнущее нутро. — Это ж моллюск. «Не хотите, — думает он, — и ладно». И подносит раковину к губам, всасывая слизкое мясо. — Сейчас ещё крабов с ребёнком наловлю, зажарим — красота, — довольно говорит он, глядя на горизонт, где смутно виднеются очертания неспешных кораблей. — Йорген, скажи честно, — принц драматично кладёт руку ему на колено, строит жалостливую рожицу, — тебя плохо кормят во дворце? Ты голодаешь? Мне созвать всех поваров на ковёр и поставить вопрос ребром? — Лучше поставьте вопрос о рёбрах. Телячьих или свиных, без разницы. Главное, чтоб без ваших этих ядрёных приправ. Ахше с улыбкой качает головой, но, когда снова поднимает взгляд, уже серьёзен. Ага, вот оно. Ждёт извинений? Йорген готов их принести. — Ваше Высочество… — начинает он одновременно с принцем: — Я виноват, знаю, — Шемер неровно вздыхает, убирает со лба волосы. — Мне следовало сначала спросить у тебя, прежде чем предлагать Эмелю место в академии. Просто я подумал… — Ахше, — мягко перебивает его Йорген. — Вы принц. Вам не нужно моё дозволение, чтобы распоряжаться своими людьми. — Не дозволение, — он берёт створку раковины, очерчивает пальцем сколотый край. — Совет. — Совет наложника? — брови Йоргена удивлённо вздымаются. Шемер поворачивается к нему открыто, уязвимо. — Не наложника, — говорит он тихо, но уверенно, и всё же в интонации его больше надежды, чем твёрдости. — Друга. — Друга, — задумчиво повторяет Йорген, пробуя новую должность на вкус. Наконец он кивает, принимая её с тем же смирением, с которым принимал эмблему Щита из рук императора. Как и тяжёлая цепь, холодом прожигающая кожу сквозь кольчугу, милость ахше затягивается на шее удавкой. Туже, туже… Он не просил о чести, оказанной правителем, приказавшим оросить кровью его родину. Он не просил и о доверии принца, отца которого приехал убить. Но он принял одно и принимает второе. «Делай что должен», — говорит он себе, но не смеет продолжить. Его компас сбился, его компас никуда не годится — он показывает не на Север, нет, его стрелка колеблется, тянется к сердцу напротив — юго-восточному, жаркому, золотому солнцу… — Ваше Выс… Шемер, — произносит он и не знает, не знает, не знает, что хочет сказать. — Пройдёмся? — воздушно, рассеянно, как облачные перья, улыбается принц, вставая слишком уж расторопно, будто почуяв неладное, будто испугавшись зреющего на чужих губах отказа. — Я обещал тебе вчера историю. Йорген поднимается, следуя за Шемером к берегу. Тот жестом отпускает стражей, приказывая оставаться на месте, и идёт к воде, беспечно ступая босыми ногами по обжигающему песку, и не морщится даже, хоть и хромает сильнее, отчётливее. Видать, что-то гложет. — Ты знаешь, почему пролив, что впадает в Сапфир, называют проливом Разжалования? — спрашивает принц. В его голосе появляются игривые колкие ноты, которые всегда слышны, когда он говорит о своих ранах. Они барабанят тревожно, отплясывают дико, похожие на хлёсткий ливень: небо затягивается, жёсткие капли режут лицо, и солнце становится смутным воспоминанием: и не поверишь, что ещё утром оно топлёным маслом растекалось по коже. — Потому что вы переплыли его, будучи ахшеде, а после потери руки стали ахше? — предполагает Йорген. Наверняка это ранит, оставляет в груди дыру, размером с обещанную страну — Сааре, которая должна была перейти к нему, которая ждала его, любила. И которую отняли, словно красивую игрушку, у не любимого больше ребёнка. Принц смеётся — грозой, бурей, надвигающимся штормом, и солёный ветер треплет его волосы, бренчит золотом, беспорядочной мелодией вплетаясь в его жестокий смех. — Думаешь, отец отрёкся от меня из-за этого? — он поднимает правую руку, вертит протезом. — Нет же… Вы с ним во многом схожи: он тоже считает, что для ношения короны руки не нужны — только голова на плечах. Йорген молчит, ожидая, когда Шемер будет готов продолжить. Они идут по кромке моря, и волны натыкаются на их ноги, облизывают кружевной пеной, тянут к себе, будто истосковались по принцу. — Раньше я любил Сапфировый залив, — говорит он. — Часто спускался сюда на коне, отпускал его носиться вдоль берега, а сам доплывал до мели — вон туда, видишь? — он указывает вдаль, где лазурь становится прозрачней, тоньше, переливается на солнце нежными бликами. — Оттуда виден маяк. Шеаде ас Хёи. «Память о доме», — мысленно переводит Йорген. Ладное название, думает он. Наверняка любимое моряками. — Отец начал строительство, когда моя мать умерла. Я плохо её помню, а может, не помню и вовсе — лишь придумал, что помню, наслушавшись рассказов кормилиц… Говорят, я на неё похож, — он улыбается, лукаво поглядывая на Йоргена. — Судя по портретам, она была красавицей, так что я охотно соглашаюсь: очень похож, конечно же, премного благодарен! — он шутливо обмахивает себя рукой, пародируя жеманных девиц, нарочито смущённо принимающих комплименты. — Как она умерла? — спрашивает Йорген. Ему трудно представить, чтобы жизнь юной девушки в расцвете сил, возлюбленной самого богатого человека на свете, могла ни с того ни с сего оборваться. — О, её убили, — слишком легко, слишком непринуждённо отзывается ахше. — Или тебя интересует официальная версия? Тогда: сердце подвело — зачахла за считанные дни. — Считаете, её отравили, — кивает Йорген. — Считаю? Ах, Йорген… — Шемер тихо смеётся, качая головой. — Молодая прелестная наложница, очаровавшая ахшада так сильно, что он собирался переименовать в её честь столицу… Его отговорили, к слову, а было бы так романтично, правда же?.. — он наклоняется, поднимая с песка принесённую волной ракушку — лихо закрученную, переливающуюся перламутровым блеском. — Так или иначе, она была его любимицей. Подарила ему ещё одного сына, должна была стать третьей женой — какая красивая, должно быть, планировалась свадьба… Конечно же, её отравили, эйфедже. Как же иначе? — Виновного не нашли? — Казнили парочку слуг, чтобы соблюсти приличия, — ахше морщится, стискивает пальцами ракушку, будто эта кровь на его руках, на его совести. — Ну не рубить же голову ахшене? — усмехается он. «Ахшене, — вспоминает Йорген. — Королева». — Мать ваших братьев? — У них разные матери, — объясняет Шемер. — Мать Гаттара до сих пор жива-здорова, правит гаремом отца. Мать Мераба исчезла немногим после смерти моей… Картина уже складывается, м? Йорген кивает. — Ахшад подозревал жену в смерти любовницы. — Да. Полагаю, ему нечем было подкрепить свои подозрения, но одних их было достаточно, чтобы всякий раз, видя её во дворце, отчаяние и гнев охватывали его с новой силой. Не знаю точно, что с ней стало… Не удивлюсь, если отец казнил её. А может, запер где-нибудь, — Шемер пожимает плечами. Он говорит об этом так легко, так буднично… «Принцы не воюют», — вспоминает он свои слова и понимает, как сильно ошибался. Может, Шемер и не сражался в первых рядах, не заносил меч над головой врага, но война знакома ему — тайная, молчаливая война, прячущаяся за вежливыми улыбками, соком цикуты разбавляющая вино, тенью скользящая по дворцу. Йорген хмыкает: — Мгм… Семейка… — Всё не так уж и страшно, как кажется, — смеётся ахше. — То дела минувшие… Мы с Мерабом дружны, несмотря ни на что. Он всегда поддерживал меня, даже когда остальные отвернулись. С Гаттаром… сложнее. Он жесток и глуп. — Он ваш брат. И наследник Сааре. — Поэтому я вправе о нём так говорить! — в словах Шемера, несмотря на прямоту оскорблений, всё же теплится что-то — наверное, старший брат ему по-своему дорог. — Мераб другой. Он умён, мягок. Амбициозен, — ахше оглядывается на лагерь позади, выискивает взглядом кого-то. — Я знаю, что о нём думают в гареме. Моя деликатная, бархатная Кадифь его терпеть не может: считает, он пытается всячески меня опорочить, списать со счетов. Да разве ж для этого нужен кто-то, кроме меня самого?.. — Вы несправедливы к себе. — Напротив. Весьма и весьма справедлив. И я не такой уж дурак, м, как считаешь? — он пихает Йоргена плечом, поглядывая на него с лёгкой усмешкой. — Если бы Мераб действительно точил на меня зуб, я бы тут с тобой не стоял. На самом деле он спас мне жизнь. Дважды, если так подумать. Ахше останавливается и садится на песок. Йорген опускается рядом. Кажется, они наконец подбираются к сути. — В первый раз, когда я потерял руку. И потом ещё раз, через месяц после этого. Я прыгнул в залив. Во-о-он из того окна, — он небрежно указывает на дворец. Йорген всматривается ввысь, находит взглядом покои принца — белоснежные стены, витражные стёкла. Одна из башен действительно выходит к морю: каменистые скалы обрываются глубокими волнами. С такой высоты… Как он вообще выжил?.. — Мне казалось, моя жизнь кончена. Хромой однорукий ахшеде… Первый фехтовальщик? Забудь. Лучший наездник? Больше нет. После болезни меня долго мучила лихорадка, я то проваливался в бредовые сны, то просыпался от боли, мне казалось… Мне казалось, что моя рука ноет, свербит, я чувствовал кости, мышцы, кожу, я мог сжать пальцы в кулак, если бы захотел. Но вместо неё была лишь уродливая культя, — он с отвращением сдёргивает с себя протез, швыряет его в песок, закатывает рукав, обнажая затянутый какой-то неестественно бледной тонкой кожей обрубок, покрытый шрамами. — И я прыгнул. Он опускает рукав, прижимая руку к груди. — Жалкий слабак, — ядовитый шёпот срывается с губ не для того, чтобы быть услышанным — лишь сказанным, но от Йоргена не укрывается. Пока он подбирает нужные слова, принц снова подаёт голос, уже громче: — Меня выловили, хотя я и сопротивлялся. Злился, что не получилось. Прыгнул бы снова, если бы Мераб тогда не принёс молочный шербет. Он ненадолго замолкает, выводя пальцем на песке неясные узоры. Йорген чувствует, что надо дать ему время, не нарушать пока тишины. — Отец отнял у меня титул. Разумеется, отнял: он стерпел бы калеку-наследника, но позорного самоубийцу? Нет, что ты, — ахше улыбается, и улыбка его безжалостным лезвием вспарывает Йоргену грудь. — Проливу дали новое имя. А к заливу я больше не ходил. Слова его звучат окончанием разговора, закрытием тёмных чуланов его памяти, но Йоргену кажется, что затвор щёлкнул слишком рано: принц рассказал ещё не всё. — Вы говорили, брат спас вам жизнь дважды, — напоминает он. — А, да, — Шемер рассеянно теребит обвисший край рукава. — Ты уже знаешь, как я лишился руки? — Нет. — Надо бы расщедриться девушкам на подарки, — смеётся он — слабо, вымученно. — Они, оказывается, ретиво хранят мои секреты. — Я и не спрашивал, — пожимает плечами Йорген. — Совсем не было любопытно? — Нелюбопытный я человек, видимо. — Лукавишь, — мягко журит его ахше. — Как откроем военные трактаты в библиотеке, так вопросы с тебя и сыплются. Нелюбопытный, говоришь… Любишь ведь новое пробовать, узнавать. Внимательный и чуткий. Потому и не спрашивал, м? Йорген молчит, не принимая неожиданной похвалы, но и не отвергая её. От ласкового взгляда принца ему становится неуютно, душно, будто солнце спустилось ниже, решило поджарить его на этом песке. Ахше встаёт, подбирает золотую руку, кидает её Йоргену. — Ты смеяться будешь, когда узнаешь эту историю, — задорно начинает он, будто и не ворошит сейчас черепки своей разбитой жизни. Будто за кружкой пива в трактире заводит развесёлую байку. — Не буду. — Нет? А зря, она поистине забавна. Я порезался. Йорген вопросительно поднимает брови. — И всё! — радостно сообщает принц. Радость его, вычурная, больная, встаёт у Йоргена поперёк горла. — Ножом для бумаги. У себя в покоях. — И ненароком отрезали себе руку? — спрашивает хмуро, холодно. — О нет, я не настолько плох в обращении с ножами! Первый фехтовальщик, помнишь? — ахше откидывается на спину. Волосы его разлетаются по песку, путаясь в рубиновых серьгах, золотых цепочках. Он поднимает правую руку, и шёлковая ткань сползает. Когда он протягивает её Йоргену, тот безропотно пристёгивает протез, туго затягивая ремешки — от них на смуглой коже до сих пор виднеются не сходящие следы-полосы. Шемер уж было собирается убрать руку с его колен, но Йорген накрывает прогретый солнцем металл ладонью: пусть лежит. — Вы порезались, — напоминает он принцу, который, кажется, уже и позабыл, о чём они толкуют. Лежит, смотрит на него пристально, затаив дыхание. — Да… Порезался, — он медленно моргает, возвращаясь из своих мыслей. — Царапина, ерунда. Я и забыл о ней сразу, вечером пошёл к морю купаться. Хах. Не любит меня Сапфировый залив, похоже… На следующее утро порез воспалился. Мераб заметил на совете, забеспокоился — вечно он над всякой мелочью трясётся, о каждой болячке переживает. Уже потом мне лекарь сказал, что, не заметь брат так рано, я бы и вовсе не выжил. — Что за вздор? — Йорген и сам не замечает, как начинает злиться. Да где ж это видано?.. — Чтоб один порез — и сразу руку резать? — Не сразу, нет… Были и повязки, и мази, и пилюли. Но с каждым днём становилось всё хуже: меня бросало то в жар, то в холод, дни расплывались… Неделю я провалялся в постели. Мераб от меня не отходил. Сам менял бинты, убирал гной с раны. В конце концов лихорадка взяла надо мной верх. Я погрузился в беспамятство, а когда пришёл в себя — вот, — он поднимает золотую руку, неловко касаясь ею щеки Йоргена. Неживое тепло едва чувствуется сквозь загустевшую со дня прибытия бороду, и Йорген прижимает её своей ладонью ближе. Странное ощущение, но смутно знакомое. Будто к эфесу верного меча перед битвой прикладываешься губами: то ли клятву ему шепчешь, то ли молитву. — Вот такая вот нелепая случайность, — тихо заканчивает ахше, сглатывая: Йорген провожает взглядом движение кадыка под блестящей от пота кожей. «Случайность ли?..» — думает он отрешённо, но молчит. Не ему, чужаку и наложнику, строить домыслы, совать нос в дела принцев. Шемер верит брату, любит его, и сомнения Йоргена лишь нанесут ему обиду. «И я не такой уж дурак, м, как считаешь?» Не дурак. А значит, и ему это в голову за два года приходило — не могло не прийти, особенно, если вспомнить мрачную историю его матери. Это для Йоргена история свежа, а ахше уже всё успел обдумать, решить для себя, где правда. Пусть. — Что-то ты совсем притих, эйфедже, — Шемер, посмеиваясь, поднимается с песка, садится ровнее. — Убаюкал я тебя своими унылыми сказками? Или снова солнце светлую головушку напекло? — Напекло, — кивает Йорген, вставая и протягивая ахше руку. — Идёмте искупаемся. Доплывём до мели, покажете мне свой маяк. — Ты меня вообще слушал? — Слушал. — Тогда с чего вдруг решил, что я хочу в воду лезть? Оба последних раза, что я окунался в залив, закончились плачевно, — ахше поджимает губы, недобро косясь на спокойные волны. — Вы на днях ножом для писем резались? — серьёзно спрашивает Йорген. — Нет, но… — Из окна вновь сигануть не надумали? — Да нет же! — Значит, ничего вам не грозит. Не робейте, — он направляется к морю, но Шемер за ним не следует, приходится обернуться. — Или вас, как Эмеля, словить и в волны кинуть? — Не посмеешь, — щурится принц, выпрямляя спину. — Если хромота вам наконец надоела — убегайте на здоровье, — говорит Йорген, делая широкий хищный шаг навстречу. — Гнаться за калекой! — патетично восклицает ахше, всплескивая руками. — Вот она, хвалёная честь бравых риеттских воинов! — Мало вы знаете о воинской чести, — Йорген качает головой и закидывает принца на плечо — тот не больно-то и сопротивляется. — Стой! Вернись! Я забыл свою ракушку! — К чему она вам? Там моллюска нет. — Тебе хотел вручить. — А мне она на что? — Любоваться. — Ракушкой-то? — Не просто ракушкой, а бесценным даром самого саарского ахше! — Ваша щедрость и впрямь не знает границ… — ровно произносит Йорген, но послушно возвращается к месту, где они сидели. За ноги опускает смеющегося ахше над землёй, чтобы тот подобрал свою безделицу. — Вы серёжку обронили. — Пусть лежит. — Затеряется ведь. — Ну и хер с ней! — Ваше Высочество, — с упрёком вздыхает Йорген. — Что это за речи такие? — Будто ты в армии ругани не слышал, не смеши, — фыркает принц, поудобнее устраиваясь у него на плече. Опирается локтем о спину, придерживает голову. — То в армии… А вы обычно так ладно говорите. — Значит, нравится, как я говорю? — мурчит он над ухом. — Нравится, — легко признаёт Йорген. Что ж тут за тайна? — А что ещё нравится? — голос его, вдруг став томным и вкрадчивым, мурашками пробегает по позвоночнику. «Когда смеётесь, нравится, — думает Йорген. — Когда молчите, задумавшись. Когда смотрите прицельно и когда — вскользь. Когда улыбаетесь утром, заметив меня у фонтана. Когда читаете свои непонятные стихи, то пылая, то тлея, будто каждое слово в вашем сердце стучит. Когда невольно подпеваете музыке за ужином. Когда дурачитесь. Когда серьёзны. Когда спрашиваете о Севере. Когда слушаете внимательно, будто вам это почему-то важно. Когда вдруг понижаете голос до шёпота, смотрите в глаза, придвигаетесь ближе…» — Письмо ваше нравится, хотя почерк у вас, конечно, паскудный. — Я напишу тебе новое, — смеётся принц, пока Йорген несёт его всё глубже и глубже в море. — Напишите. — Ещё паскуднее, — мстительно добавляет Шемер, и Йорген сбрасывает его с плеча. Ахше плюхается в воду и через мгновение выныривает, отплёвываясь от солёной воды. — Тако-о-ое паскудное, что ты глаза вывернешь, силясь его прочесть. — Буду ждать. — На три дюжины страниц! — О как. — В стихах! Йорген кривится. — Нет уж, давайте без рифмоплётства. Он отплывает, внимательно приглядываясь к движениям ахше. С одной рукой плавать, должно быть, непривычно — как бы не утоп ненароком… Но нет, гребёт бодро, умело. До мелководья далеко, и они плывут молча, без передышек. Принц с упрямой гордостью не даёт себя обогнать, а Йорген не поддаётся ему, не жалеет, так что на мель они едва ли не выползают, устало падая на мягкий песок, залитый неглубокой тёплой водой. Отсюда и впрямь виден маяк — белоснежный, высокий и изящный. Мраморной лентой его тонкий силуэт обвивает винтовая лестница. Издалека он напоминает статную девушку в белом платье, ждущую на берегу возвращения возлюбленного. Нет, не возлюбленного — сына. Она — Айе-Халижди, и она — Сааре, встречающая своих странствующих сыновей дома. — Йорген, — зовёт принц, ложась набок, подпирая голову рукой. Волны омывают его шею, ласкают ключицы, укрывают лазурным одеялом, укачивают. Как может он думать, что Сапфировый залив не любит его?.. Разве не видит, как он нежен к нему, как бережен? Разве не знает, что это он спас его, словил падающее из окна тело мягкими волнами, не дал разбиться о скалы, не погубил в волнах?.. Йоргену кажется, что Шемер снова попросит его о поцелуе. От этой мысли что-то внутри надламывается. Так раскалывается лезвие меча, оставляя безоружным. Так трещит древесина щита, открывая грудь для удара. Так дробятся звенья кольчуги — ты ранен, ранен, и тебя уже не спасти. Йорген не уверен, что в этот раз сможет ему отказать. Но Шемер просит о другом. — Расскажи о Севере. И Йорген рассказывает. Это честно: одна правда за другую. Сегодня они распарывают себя по швам, как вскрывали ладони древние воины, скрепляя кровью нерушимые узы. Они распахивают двери, доверяясь чужаку на пороге: заходи, раздели со мной эту ночь. Они поднимаются на борт корабля — вместе. Не зная, куда он плывёт, но надеясь, что ветер пригонит его к дому. Йорген рассказывает об отце, и сугробах, и «медвежатах». О дне, когда перестал стричь волосы, об обуглившихся телах риеттских солдат. О долгих голодных ночах. О том, как искал брата в лесу, даже спустя месяц лютых морозов веря, что тот каким-то чудом окажется жив: может, он отыскал берлогу, может, набрёл на охотничью хижину, может, может, может… Рассказывает о напутствии матери, когда она провожала его в армию. О том, как надел на себя имя мертвеца и с тех пор его не снимал. — Как тебя звали дома? — выслушав его, спрашивает ахше. Йорген благодарен, что он говорит «звали», а не «зовут». Что чертой проводит грань этим коротким «дома». Никогда на Севере его не называли Йоргеном. И нигде, кроме родины, он никогда не был… — Хелле, — отвечает он. Имя ощущается на языке чужим. — Хельвар, если полностью. Но до полного имени он в Норд’эхсте так и не дорос. — Могу я звать тебя так? — Нет. — А Йоне? — Это имя брата. До «Йоргена» он тоже не дожил. Может, поэтому назваться так было легче. В семье его звали только коротко, ласково: Йоне, Йоне… — Жаль. Мне бы хотелось звать тебя иначе, чем все. Ближе. Тогда бы ты мог звать меня Шемом, — говорит принц, вертя в руках ракушку — и как она только во время их заплыва не вывалилась из его кармана?.. Налюбовавшись на переливчатые завитки, он отдаёт её Йоргену, и тот сжимает глупый подарок в ладони. Назад будет плыть неудобно… — Вы и так зовёте меня иначе. Эйфедже, — передразнивает он, но получается всё равно не так текуче и плавно, как у ахше. — Погоди, — принц вскидывается, прыскает смехом. — Ты так и не понял, что это значит, да ведь? — А что это значит? — Нет, нет, я не скажу тебе! Ты меня прямо здесь в этой луже и утопишь! — он заливисто смеётся, откидываясь на спину и поднимая сноп блестящих брызг — звонких и лёгких, как его смех. — Боги! А я-то думал, почему ты ещё ворчать не начал, что я тебя так зову?.. — Выкладывайте, — строго говорит Йорген, хмурясь. А ему ведь нравилось… Красиво же звучит. — А то и впрямь утоплю. — Расскажу, если сначала поделишься, как сам думал, что это значит, — с ребяческой, шкодливой хитростью предлагает принц. — Не знаю, — честно отвечает Йорген, почему-то смутившись. Действительно, а что он думал?.. Что ахше его с первой встречи зовёт как-нибудь сокровенно, сердечно? — Теперь вот уверен, что пакость какую-то, как обычно, выдумали. — Пакость! Как обычно! — возмущается ахше, снова окатывая его волной — и брызг, и смеха, и солнечного своего тепла. — Когда это я пакости выдумывал? — Только пакости всякие и выдумываете, — с серьёзным лицом заверяет Йорген. — То вином обольёте, то абрикосом кинете, то стихи читать заставите… Хлам вот какой-то всучили, — он показывает ракушку, и Шемер тянется, чтобы забрать, но Йорген отводит руку за спину. — А ну давай обратно! — Не отдам. Это бесценный дар самого саарского ахше, — нравоучительно тянет он. — Сказал же, что хлам! — Бесценный хлам самого саарского… — Ну всё, всё! О чём с тобой вообще разговаривать? Дурень, — смеётся Шемер, роняя голову на колени. — Эйфедже — это дурень? — пробует догадку Йорген. — Нет. — Не хотите говорить, и ладно. У Эмеля спрошу. Ахше поглядывает с прищуром, вздыхает и сдаётся. — Хорошо, твоя взяла. Эйфедже значит «прекрасный и сильный доблестный воин». — Врёте, — хмыкает Йорген. — Так! Кто из нас лучше знает саарский? Сомневаешься в словах своего наставника? Своего ахше? — Сомневаюсь. — Неслыханная дерзость! Всё, довёл, снимай штаны, ложись на живот — я тебя выпорю. — Неохота. Сдаётся мне, рука у вас тяжёлая, — он кивает на золотой протез ахше, и тот, тщетно пытаясь сохранить на лице наигранный гнев, всё же не выдерживает и захлёбывается смехом. Они ещё недолго дурачатся на мелководье, пока полуденное солнце не начинает сжигать кожу. Путь назад слегка освежает, но, дойдя обратно к лагерю, они успевают не только обсохнуть, но и заново взмокнуть — уже от пота. Тень под навесом и сочные фрукты приходятся как нельзя кстати. Отдохнув, Йорген, как и собирался, отправляется ловить с Эмелем крабов, чтобы зажарить к ужину. Стоя по колено в воде с заострённой палкой в руках, он вдруг вспоминает про ракушку в кармане и про разговор с принцем. — Эме, — зовёт он, и мальчишка оборачивается, растерянно хлопая глазами в ответ на новое прозвище. Может, имя его так и не сокращается, но короткое на северный манер слово само срывается с губ. — Что значит эйфедже? — А, ну… — Эмель смотрит куда-то Йоргену за плечо, и в голову закрадывается нехорошее подозрение. — Это значит «прекрасный и доблестный воин», — выучено отскакивает от языка. Ага… И когда Шем успел его выловить и науськать?.. Вот же паршивец. — Да богов ради! — слышится сзади голос Кадифь — резкий, лупящий по спине с прихлыстом. — Как дети дурные… Ахше зовёт тебя малышом, Йорген. Эйфедже значит «маленький», нет, даже меньше, чем маленький, — ни в риеттском, ни в кюэрском таких слов нет. Йорген скорее слышит, чем чувствует, как хрустит в руке, надламываясь, палка. Он оборачивается на берег — туда, где, катаясь по ковру и зарывшись лицом в подушку, со смеху помирает принц. «Никаких тебе крабов сегодня», — решает Йорген, обломком своего неказистого оружия пригвождая к морскому дну свой будущий ужин. До конца охоты и после, на закате, возвращаясь в паланкине во дворец, он развлекает себя тем, что придумывает для Шемера прозвище на норде, но из всех отборных северных ругательств, из всех глупых кличек и нелестных описаний, он почему-то так и не может выбрать что-то, подходящее принцу больше, чем сайхен. Солнце. Нет, теплее, чем солнце, долгожданнее. Ведь ни в риеттском, ни в кюэрском, ни в саарском солнце не зовут так трепетно, так хрупко. Лишь на Севере знают ему цену: дороже, чем золото. Хмельнее, чем весна.