Другие песни

С того дня у моря время будто бы замедляется. Всё тот же распорядок, всё та же умиротворяющая дельная рутина, те же занятия и те же лица. Вот только… Что-то сдвинулось, содрогнулось и треснуло на берегу Сапфирового залива, и с тех пор ночи перестали приносить покой. Теперь Йорген часами лежит без сна, отбивая нападки памяти. Его мысли навещают люди, о которых он не думал годами. Места, которые он стёр со своих карт пятнадцать лет назад. Его разум блуждает по снежным лесам, скачет по скользким камням горных рек, заглядывает на портовый рынок, в старую кузницу, в тесный погребок… Йорген вспоминает запахи, которыми было пропитано его детство, но которые он позже никогда не встречал в Риетте: прелая испарина мха под щекой, когда припадёшь к земле, затаишься и лежишь часами, пуская корни; рыбьи потроха и кровь, дублёная кожа, овечьи меха среди звона монет и криков торговцев; уголь и раскалённый металл, потная рубашка отца, мокрый пёс, стряхивающий с себя снег у очага; закатанные соленья и сушёное мясо с косичками чеснока, землистое влажное дерево, скрипящее под ногами, если встать на нижнюю полку и потянуться к верхней, где прячется брусничное варенье… И хрустящая, поскрипывающая чистотой ночь, колючий запах мороза и северное сияние в небе. Север, Север, Север… Йорген всё чаще ловит себя на том, что раскладывает эти образы на слова, переводит их с языка запахов, цветов и чувств сначала на риеттский, а потом на саарский, чтобы наутро рассказать ахше. И тогда, заболевшие бредовой бессонницей, его воспоминания меняются, и под ноги в заснеженном лесу ему вдруг падают абрикосы. С рыбацкой пристани Рюгдхольма виден белоснежный маяк Шеаде ас Хёи. На полках их укромного погреба стоят кувшины молочного шербета. К смеху отца и брата примешиваются звонкие золотистые нотки веселья Шемера… Йорген ворочается с боку на бок, взбивает подушку, пытаясь очистить голову, но воздвигаемые им стены продолжает осаждать полчище совершенно диких, невозможных мыслей. Он представляет ахше у себя дома, и почему-то они одни, хотя никогда их скромное жилище не пустовало: дети, гости, зверьё… Но в нечётких полуночных фантазиях Йоргена никто не беспокоит их с Шемером. Они сидят у камина, и в волосах принца вместо золота и рубинов тают снежинки, а тело его прикрыто лишь медвежьей шкурой. Или он лежит на узкой деревянной лавке в разгорячённой бане, как обычно лежит на мраморе хаммама, и Йорген гладит его смуглое тело кленовым веником, оставляя влажные следы на безупречной коже, к которой липнут душистые листья. Или они дурачатся в снегу, и ахше смеётся, дразнит его, и Йорген наваливается на него сверху — попался! — и даже сквозь плотные слои одежды он слышит, как бьётся его сердце, и его собственная грудь ноет и пылает так сильно, что приходится открыть глаза и перевернуться на живот, зарываясь лицом в подушку. Мысли эти мучают его даже больше, чем обрывочные, резкие, выбивающие воздух из лёгких воспоминания о войне. Чем смутные тени дней в кюэрском плену — как странно, он почти не помнит тех шести месяцев, словно они случились не с ним. Они кричат в нём, воют, но где-то далеко, за закрытой дверью, от которой у него нет ключа, к которой не ведёт ни один коридор. Полгода, замурованные и похороненные заживо. Он не думает о них. Но не думать о Шемере не может, как бы ни пытался запереть и эти мысли под замок. Это изводит его: кажется, никогда в жизни он не застревал так прочно в своей голове. Никогда не ощущал себя таким бессильным. Его разум, как и его тело, всегда были ему подвластны. Армия приучила его засыпать за считанные минуты и просыпаться в полной боевой готовности. Отбрасывать ненужное, отсекать сомнения. Но здесь, в разомлевшей безмятежности Сааре, опасности и войне больше нет места, кроме как в его голове, его груди. Иногда ему хочется разломить свой череп, чтобы вся кровь, перемешанная с песком, вылилась, высыпалась оттуда, чтобы там снова стало тихо и пусто. Может, он мог бы выпустить её иначе — словами. Открыть рану нараспашку, как дверь в сердце, и позволить ему кровоточить. Но Шемер никогда не спрашивает его о войне, и это правильно. Йорген не знает языка, на котором мог бы о ней рассказать. Так или иначе, на рассвете он просыпается уже уставшим, и этот тяжёлый осадок бессонницы чугунными кандалами тянется за ним весь день, замедляя бег времени. Неделя после похода к морю ползёт дольше, чем все месяцы с приезда в Сааре. Так что когда ахше вдруг заходит в трапезную за ужином с вереницей слуг, торжественно несущих сундуки и резные ящички, Йорген не сразу вспоминает, почему Шемер подмигивает ему: их разговор на берегу, кажется, состоялся так давно… «Надо бы расщедриться девушкам на подарки. Они, оказывается, ретиво хранят мои секреты». Девушки поднимают визг, принимаются разворачивать тканевые свёртки, накидывать на плечи платки и примерять украшения. Позабытая еда стынет на коврах, пока в разные стороны летят ленты и шелка. От духов и эфирных масел, которые наложницы спешат опробовать на шеях и запястьях, зал наполняется тяжёлой пряной духотой. Йорген подумывает взять один из подносов и закончить ужин в беседке снаружи, но его задерживает Эмель. Он, раскрасневшийся и счастливый, дёргает Йоргена за рукав — ни слова не может из себя выдавить от радости — и с трепетом показывает завёрнутый в хлопок лук. Ладный, тугой. Спущенные плечи изогнуты в обратную сторону, как и принято в Сааре и Кюэре. Тетиву на такой поди натяни, но зато и стрелы летят мощнее, любую кольчугу пробьют, да и многие латы… Йорген проводит пальцами по лакированному ясеню, по роговым пластинам — кажется, буйвол. Когда он достаёт лук из свёртка, оттуда выпадает кольцо для стрельбы из резной слоновой кости и кожаная муфта. Йорген застёгивает ремни у Эмеля на левом предплечье, объясняет, что к чему, пока тот рассеянно кивает, не в силах оторвать взгляд от подарка. — Пойду постреляю! — говорит он, прижимая лук к груди. — Сам натянешь? — Натяну! — Темно уж. Гляди никому глаз не выбей, — наказывает Йорген, и мальчишка, смущённо откланявшись забавляющемуся ахше, убегает на улицу. Шемер берёт у стоящего подле него слуги деревянный ящичек и направляется к Йоргену, так хитро и довольно улыбаясь, что тот понимает: подарок ему ахше приготовил особенный и наверняка шкодливый. — Две луны назад я нанял лучшего ювелира в Сааре, — начинает Шемер, передавая ящик Йоргену и жестом предлагая ему отойти в сторону, чтобы их разговор не прерывали. Принц говорит на риеттском, но привычные «месяцы» обзывает на саарский манер «лунами», и Йорген гадает, с чего бы вдруг такая простенькая ошибка? Неужели Его Высочество Шем… взволнован? Нет, глупости. — И вчера он наконец закончил. Упоминание ювелира несколько настораживает Йоргена. Кузнец, портной, повар — любой из них стал бы куда более логичным выбором, если уж принцу захотелось подобрать каждому наложнику и наложнице подарок по вкусу. Но ахше обратился к ювелиру, и Йорген с подозрением косится на деревянный ящик. — Думаешь, там дохлая кошка, эйфедже? Так смотришь… — смеётся над ним Шемер, опускаясь на подушки в углу и прикладывая к губам длинный мундштук кальяна. — Маловат он для кошки, — хмыкает Йорген, взвешивая ящик в ладонях. — Зря я вам, конечно, про это рассказал. С тех пор как принц узнал о нелепых риеттских поверьях, мол, на Севере любят полакомиться кошатиной, он не упускает возможности пошутить об этом. На днях даже притащил в зверинец ручного тигрёнка, заявил, что это на откормку — для будущих кулинарных шедевров именитого нордского повара. Назвал его Цахэ — «ужин» с саарского — и весь день пугал наложниц в гареме, красочно описывая, как вкусно Йорген приготовит этого малыша, как только он подрастёт. Навеселившись, принц отдал зверя слугам, но умилённые и разжалобленные девушки уже к вечеру забрали его из клетки, и теперь Цахэ валялся на коленях у Мино, играясь с позолоченной бахромой его нового пояса — ну точно домашний кот. «Опасно такого хищника держать в неволе», — думает Йорген. Это пока он котёнок несмышлёный, а вырастет — вспомнит свою природу. Он говорил об этом Шемеру, но тот лишь покачал головой: «Гаттар у себя целый питомник держит, ему от прадеда перешёл. Его ловчие вывели уже несколько дюжин поколений этих красавцев. Они и не знали свободы, привыкли к человеку», — последнее он произнёс с некоторым сожалением и, подумав, обещал отдать Цахэ обратно брату, если он напоминает Йоргену о плене. Не сложилось: девушки со слезами на глазах уговорили принца уступить детёныша им. — Откроешь? — улыбается Шемер, выпуская колечки дыма в сторону Йоргена. Тот кивает, мужаясь: жизнь не предоставила ему возможности научиться принимать подарки. Он не знает, как делать это с манерным лукавством Мино, как радоваться им с восторженным щебетом Сулейки, как благодарить с изящностью Алайи или безоружным трепетом Эмеля. Поэтому ящик он открывает в суровом молчании и свёрток оттуда достаёт с опаской. Ахше прыскает смехом, прикрывая ладонью рот, но в ответ на строгий взгляд Йоргена быстро и мелко качает головой: не обращай внимания, мол, продолжай. — Это… — Йорген бережно вертит занятную вещицу. Шарик размером с кулак весь покрыт мельчайшими сапфирами, под которыми виднеется каркас из белого золота. В его мозолистых лапищах он кажется особо хрупким, и размашистые грубые движения, с которыми природа вытёсывала из камня его руки, лишь подчёркивают тонкую работу ювелирного мастера. — …апельсин! — нетерпеливо выпаливает ахше и тянется к своему подарку, ловкими пальцами поддевая золотую бусину среди переливающихся бликами сапфиров — головку булавки, которую он нарочно медленно, торжественно достаёт. Когда тонкий стержень покидает нутро шара, тот вдруг распадается в ладонях на шесть равных долек, полых внутри, но покрытых с изнанки мурашками апельсиновой кожицы. — Он синий, — замечает Йорген и отчего-то чувствует себя дураком. Конечно же, синий. Сапфировый, что тот залив. — Кое-кто мне сказал, что по приказам принцев и не такое бывает, — игриво тянет Шемер, с весельем наблюдая, как Йорген тщетно пытается собрать обратно хитрую шкатулку. — Надо же тебе где-то хранить бесценный хлам самого саарского ахше! — важно цокает он. Нет, не сходится. — Вы заказали эту штуковину задолго до того, как дали мне ракушку, — говорит Йорген. — Может, я знал, что рано или поздно преподнесу тебе дар настолько важный, что для его хранения потребуется нечто под стать? — его улыбка распускается на губах робким полевым колокольчиком, но теряет всю свою бесхитростную случайность и наливается сочной тяжестью лепестков роз из королевского сада, когда ахше замечает, как невольно падает взгляд Йоргена ему на грудь. Туда, где под слоями шёлка — камзол, рубашка, кожа — распаляется утренним солнцем его горячее сердце. «Боюсь, я не могу принять его», — готово сорваться с языка Йоргена, но это ложь: он может, он хочет, он просто… не должен. Но слово «долг» стрелкой компаса мечется между Севером и ахше, Севером и ахше, но уже давно и не смотрит в сторону Риетта — в ту же сторону, на которой он отказывается от подарков принца. Какими бы они ни были. — Благодарю, Ваше Высочество, — кланяется он, бережно прижимая разбитый на дольки сапфировый апельсин к животу. — Такой серьёзный, — смеётся Шемер и, мягко разомкнув пальцы Йоргена, проворно собирает шкатулку воедино. Закончив, он небрежно откидывается на подушки, пуская к высоким арочным сводам колечки дыма. Он вытягивает ноги, касаясь босой ступнёй колена Йоргена, и тот напряжённо выпрямляет спину, будто готовясь к атаке. В последнее время ахше всё чаще будто бы ненароком задевает его то плечом, то кистью, то бедром, и всякий раз кожа Йоргена потом долго хранит память о его касании: жгучей раной, затягивающейся через считанные минуты, но ночью напоминающей о себе ноющим шрамом. А может, принц и раньше то и дело бездумно притрагивался к нему, просто Йорген этого не замечал?.. — Мне показалось, в последнее время ты невесел, — говорит ахше. Он склоняет голову набок, и золото звенит в его волосах, кудрями рассыпающихся по подушкам. — Разве я бываю весёлым? — удивляется Йорген. Хмурый северянин, угрюмый дикарь — обычно он производит именно такое впечатление. Поначалу это забавляло Йоргена: он не считал себя таким уж суровым, мог пошутить с приятелями, да и на обиду, злость никогда богат не был. Но позже принял, что и на улыбки, пожалуй, он скуп. Смеётся редко, выражений не меняет. — Ладно, я неверно выразился, — поправляется Шемер. — Не назовёшь ведь, в самом-то деле, горный хребет радостным, а многовековой лес — задорным. Но заметишь, если сходит лавина или опадают разом все листья, м, как считаешь? — Хитрости эти ваши словесные, — качает головой Йорген. Нет чтоб нормально изъясниться… Без деревьев, гор… Но в этом весь ахше. — Так что, эйфедже, я могу чем-нибудь тебя приободрить? И в этом. В этом тоже он весь. — Нет нужды, Ваше Высочество, — Йорген загораживается титулом, как щитом. Чертит грань между ними: не принцево это дело — наложников своих веселить. И всё же нужно его как-то успокоить. — Я сыт, кров над головой имею, занят делом — чего мне ещё желать? Шемер улыбается лукаво, покусывает мундштук. — Могу подсказать, — тихо говорит он, и Йоргену хочется прочистить горло, найти предлог встать и покинуть душную залу, чтобы свежий воздух прочистил мысли. Окатить себя ледяной водой, нырнуть в прорубь — вот что бы ему действительно помогло, да только где ж в Сааре отыскать отрезвляющий холод? — Я не высыпаюсь, — заставляет себя признаться Йорген, чтобы направить мысли ахше в иное русло. — Вот как? И что же тревожит твой покой? — Шемер всё ещё улыбается, но забота в его глазах настоящая. Она не похожа на тревожную, трепещущую пташку, щебечущую во взгляде Эмеля, когда тот с беспокойством уточняет, не перегрелся ли Йорген, не хочется ли ему отдохнуть в тени, не принести ли ему воды. Нет, забота ахше полна решимости — пылкой, вдохновлённой. Йорген прям-таки видит, как принц созывает слуг со всего дворца, чтобы взбить ему перину. Как приказывает сшить вуаль размером с небо, чтобы закрыть звёзды и луну. Йорген не знает, как ответить на его вопрос. Что сказать? «Вы, ахше. Вы оставляете меня без сна каждую ночь». Явно же не это. — Мысли, — коротко отзывается он. — Мысли, — эхом повторяет Шемер, но допрос заканчивает. Он всегда чувствует, когда обыкновенная немногословность Йоргена сменяется неохотой отвечать; когда за его молчанием скрывается привычка, а когда — тайна. И Йорген никогда не встречал того, кто решился бы вглядеться в него достаточно внимательно, захотел бы узнать его достаточно близко, чтобы это различать. Такое должно бы обезоруживать, но в нём вызывает лишь желание вооружиться. Почувствовать надёжную тяжесть топора за спиной, провести пальцами по обтянутой кожей рукояти. Так надолго он не расставался с оружием с тех самых пор, как отец ушёл на войну. Он вдруг вспоминает наставления Мадлен о том, что не следует хранить оружие при себе, что даже взгляд в сторону резака для бумаги может обернуться подозрением, что украденный с кухни и спрятанный в кармане нож грозит разоблачением. Но Йорген и так уже нарушил это правило в первый же день, когда взялся вырезать Эмелю кораблики. И всё же то, что он собирается сказать сейчас, ощущается шагом через невидимую границу. Йорген пока не хочет думать о том, что ждёт его на той стороне. — Ахше, — произносит он, встречаясь с принцем уверенным взглядом. — Вы упоминали, что числитесь в Сааре лучшим фехтовальщиком. — Числился, — поправляет Шемер, выдыхая дым. Полупрозрачные струйки скрывают его улыбку, но Йоргену не нужно видеть её целиком, чтобы знать: в ней не меньше горечи, чем в табаке. — Сейчас им, полагаю, является Гаттар. Или Рашди-абе, первый сабельщик отца. Йорген ненадолго замолкает, подбирая слова. Он мог бы, пожалуй, засеять мысль принцу в голову: «Не думали возобновить тренировки, Ваше Высочество?» Мог бы бросить вызов: «Уже небось растеряли хватку за два года?» Но всё это было бы в той или иной мере лукавством, а Йорген привык говорить прямо. — Эмелю нужно научиться владеть оружием, Ваше Высочество. — Так-так… — тянет ахше, скашивая взгляд на затянутую шёлком арку, из которой мальчишка выбежал играться со своим подарком. — Кифэли надумал поступать в академию? «Кифэли». Телёнок молочной саарской лани. Йорген удивляется тому, как быстро перевод всплывает в его голове: они с принцем часто обсуждают природу, охоту, животных. — Пока не решил, — качает головой Йорген. — Боится тебя разочаровать? — понятливо улыбается Шемер. — Забавно: именно ты вдохновил его на путь воина, и именно из-за тебя он робеет, прежде чем сделать первый шаг. Запугал его, а? Признавайся, Йорген из Рюгдхольма. Он запомнил. Лишь раз услышал название его родного городка — и запомнил. — Не запугивал, ахше. Лишь раскрыл ребёнку глаза на то, что ждёт его в армии. — В армии Риетта, — замечает Шемер. — Но кифэли не будет служить Империи, если соберётся в академию. — Если только ко дню его окончания Сааре не станет её частью. — Всё шутишь, — Шемер смеётся над тем, что мог бы использовать в качестве аргумента, чтобы отрубить ему голову за предательство. — Армия Сааре устроена иначе, эйфедже. Наши офицеры — так вы называете их в Риетте? — чаще танцуют на приёмах, чем сражаются. Знаешь, сколько из них погибло в сражениях под Асте-Хиамос? Йорген не имеет ни малейшего понятия. Лет пять назад Сааре направила своё войско на помощь союзному Кюэру, выступившему против Эредокии — об этой недолгой войне они читали с ахше во время одного из уроков. — Двое, — отвечает Шемер, не дождавшись реакции от Йоргена. — Сколько офицеров погибло на последней риеттской войне? Сотни. Тысячи, возможно. В одной только Юр-Дахэ — крепости-призраке, в которой он попал в плен, — погибло четыре десятка. — Прости меня, Йорген, — голос ахше смягчается, пылающий гордостью взгляд затухает, и угольки тлеют теплом, больше не обжигая. — Я был бестактен и неосторожен в словах. Лишь хотел заверить тебя, что позабочусь о мальчике вне зависимости от выбора, что он сделает. «Позабочусь лучше, чем Риетт — о тебе», — вот что он хочет сказать. — Знаю, — соглашается Йорген. Ахше отступает от темы, похоже, боясь задеть какие-то его чувства. Это всё ещё кажется Йоргену непонятным, беспочвенным: не может же принц в самом деле считать, что разговоры о войне могут быть непривычны солдату? Может, под высокими сводами дворца война и считается неудобной, некрасивой темой, щекотливым вопросом, который лучше оставить для грязных палаток и походных костров, но обсуждать убитых на поле боя Йоргену легче, чем вести светскую беседу о модных тканях и ажурных пирожных. Этот язык ему по крайней мере знаком. — Потому и сказал вам о необходимости тренировок Эмеля. — И ты считаешь, из меня выйдет достойный учитель? — он усмехается, поднимая золотую руку. — Иначе к чему все эти разговоры о первом фехтовальщике Сааре? — Подумал, у вас есть богатая оружейная, — отвечает Йорген. Губы принца приоткрываются в немом охе. Он отводит взгляд, поправляет полы своего кафтана. — Разумеется, — говорит он, качая головой. — Ты не собирался просить меня об уроках для мальчика, ты лишь хотел… Да, и впрямь, — улыбка ложится на его лицо сверкающей маской, — моей коллекции оружия может позавидовать любой искушённый знаток военного искусства. Завтра утром подберём для вас с кифэли что-нибудь подходящее. Полагаю, тебе захочется начать его обучение с мечом, хотя Сааре вооружает своих воинов саблями… — Значит, сабля, — пожимает плечами Йорген. — И ты умеешь с ней управляться? — улыбается принц. — Умею. Хоть и не так ладно, как с мечами и топорами. — Топорами? — брови ахше заинтересованно вскидываются, в них снова загорается пламя, которое Йорген видел в рекрутском лагере у ребят, благоговевших перед показательными боями наставников, трепетно прикасавшихся к дешёвым, кривым, несбалансированным клинкам, выданным им для тренировок. Таким же взглядом он сам на пару с Йоне провожал отцовские изделия, прежде чем они скрывались в ножнах покупателей. — Я слышал, северяне предпочитают двуручные топоры, но в последний век всё больше склоняются к манёвренности парных. Это так? — Нет, — говорит Йорген, не меняя выражения лица, но принц всё равно угадывает в его глазах насмешку и с деланной обидой всплескивает руками. — О, закалённый битвами вояка, давай же, глумись над жалким плебеем, не знавшим вкуса кровавого снега северных долин! — Уверяю вас, ахше, никто в «северных долинах» не знает этого вкуса. Выдумаете же глупость — снег кровавый есть… — То есть с поеданием не окровавленного снега у северян проблем нет? Ты тоже ел снег, эйфедже? — он смеётся, пихая голой ступнёй бедро Йоргена, и тот перехватывает его голень, осторожно перекладывая ногу ахше на подушки. — Бывало, что ел, — кивает Йорген. — А что ещё зимой делать, если реки застыли? Набираешь снега в котелок, ставишь на огонь… — Я знаю, как работает снег! — ахше закатывает глаза. — За дурака меня держишь? — После «вкуса кровавого снега» держать вас за умника — непростая задача, Ваше Высочество. — Паясничаешь, Йорген из северных долин, — беззлобно щурится принц. — Рюгдхольм в горах находится, Ваше Умнейшество. — Боюсь, я совсем тебя разбаловал… — Не бойтесь. Театральный вздох ахше сменяется тихим смешком, и он качает головой, задумчиво водя по губам мундштуком. Наложницы вновь возвращаются к прерванному подарками ужину и требуют внимания принца, чтобы щедро отблагодарить его песнями и танцами. Йорген отправляется к Эмелю, чтобы помочь ему с луком: мальчишка, конечно, сказал, что сам натянет тетиву, но наверняка всё ещё возится — силёнок пока не хватает для загнутого саарского лука. Под светом убывающей луны они недолго практикуются: Эмель — в стрельбе, Йорген — в складывании замысловатой шкатулки, пока не близится время отдыха. Очередную бессонную ночь Йорген ожидает с неохотой, но, быть может, завтрашняя тренировка с Эмелем усмирит его беспокойный разум. Если ахше позволит, он оставит оружие себе — лучшее средство от бессонницы. Тогда он сможет выходить ночью в сад и упражняться с мечом, пока мышцы не заноют от усталости, а в голове не останется ни одной мысли. Раздумывая о завтрашней рутине, он идёт к своим покоям, но у дверей замирает: они открыты, и на его кровати виднеется чужой силуэт. Поднимающееся по позвоночнику предчувствие опасности мгновенно сменяется узнаванием. Эту фигуру, эту расслабленную позу он узнает и в полутьме, и вовсе без света. — Я напугал тебя? — улыбается ахше. В голосе нет раскаяния, скорее, смесь любопытства и шкодливой надежды. — А вы хотели? — Разве что самую малость, — Шемер ведёт рукой по аккуратно застланной постели, пружинит на тонком матрасе, будто проверяя его мягкость. — Люблю заставать тебя врасплох. Хотя, пожалуй, напугай я тебя в темноте, не остался бы без фингала под глазом, м? Йорген хмыкает, отрицательно качая головой. — Вам, ахше, не удалось бы подкрасться ко мне и застать врасплох. — Так уверен в себе? — Вы пахнете. — Пахну? — принц смеётся, принюхиваясь к вороту своей рубашки. — Маслами вашими, — поясняет Йорген, оставляя шкатулку на столике у кровати, где уже лежат ракушка с письмом и едва проклюнувшийся из деревянного бруска крохотный галеон. — И на пять шагов бы не приблизились — узнал бы. — Не быть мне разведчиком, выходит. — Не быть, — кивает Йорген, так и застыв у кровати. Не готовиться же ему ко сну, пока в его покоях, на его постели сидит младший сын ахшада. Он ждёт, пока тот сам объявит цель своего визита, но принц нарочно медлит, с невиннейшим из выражений разглядывая его ничем не примечательную комнату. — Неудивительно, что ты плохо спишь, — говорит он. — Эта кровать никуда не годится. Узкая, твёрдая… Холодная, — добавляет ахше, выводя на простыне неясные узоры. — С вашей погодой холодная постель — заветная мечта. — Тебе доводилось спать на шёлковых простынях, Йорген? Они дарят прохладу. Йорген молчит: вряд ли принц всерьёз ждёт ответа. Когда бы он спал на шелках? В армии, что ли? Или, может, в плену? Нет, вопрос ахше о другом. Вопрос ахше, хоть и прозвучал иначе, на деле начинался с «Хочешь ли…» — Эйфедже, — голос ахше становится тише. Он поднимается, подходя ближе, кладёт ладонь Йоргену на грудь, наматывает на палец шнурок завязки у ворота рубахи. — Идём со мной. Вот оно. То, что мечтает услышать из его уст любая наложница в гареме. Предложение, от которого не принято отказываться. Которое никто в своём уме не стал бы отвергать. Ночь с ахше в его покоях. — Это приказ? — просто спрашивает Йорген. Рука на его груди замирает, а через мгновение её горячая тяжесть исчезает, и Йоргену хочется растереть кожу, разогнать мурашки. Хочется взять ладонь принца в свою и вернуть на место. Прижать к сердцу, почувствовать силу, почувствовать солнце, расцветающее под рубашкой. Улыбка на губах ахше становится прозрачной, невесомой. — Боги испытывают меня, — усмехается он. Золото тихо, переливчато звенит в его волосах от движения головы. — Настанет день, и я не выдержу, Йорген с северных гор. Я отвечу: «Да» — и всё разрушу. Как всегда. — Ахше… — Шемер, — он чуть морщится, словно озвученный титул осел на его языке кислым послевкусием. — С тех пор как мы вернулись с залива, ты ни разу не звал меня по имени. Он отступает на шаг, и Йорген почти тянется за ним, почти останавливает его просьбой: «Спросите ещё раз», нет: «Спроси ещё раз, Шем». Послушай, что я отвечу. — Добрых снов, эйфедже, — говорит он и поднимает руку, чтобы… Что? Щёлкнуть его по носу в своей шутливой манере? Или коснуться щеки — нежно, на прощание, отгоняя все кошмары? Йоргену не суждено узнать: ахше передумывает, сжимая пальцы в кулак. — Добрых, — эхом отзывается Йорген. Он ещё недолго стоит посреди комнаты, прежде чем наконец отмереть, тряхнув головой. Раздевается, ложась в постель. Щека касается подушки — и он судорожно втягивает носом аромат масел. Шемер… лежал в его постели, пока не услышал шаги? Наволочка пахнет им. Летом. Солнцем. Чем-то густым и пряным, тяжёлым, но мягким. Чуть цветочным, чуть сладким. Золотым и светлым. Так пахнет Сааре, понимает Йорген. Неотделимая от своего ахше, его страна. Богатая, жаркая, игривая и расслабленная одновременно. Томная нега за неприступными стенами. Знойная пустыня и вечно цветущие сады. Нерушимые скалы и ласковые волны залива. Йорген вдыхает пьянящий запах снова и снова, пока не начинает кружиться голова, пока всё внутри не пропитывается им насквозь так, что уже не различить, — и тогда он засыпает. Впервые за две недели засыпает без боя и войны, без удушливого желания коснуться, узнать, почувствовать: каково это, если с ним?.. Потому что он здесь, его запах. Он с ним, его ахше. Он с ним.