Другие песни

Север, Север, Север. Ему нужно вернуться, ему нужно быть там, с его народом, быть его частью, быть его силой, его железом, его кровью. Во время войны с Риеттом ему было шесть лет, и матери приходилось запирать их с Йоне в погребе на ночь, чтобы они не сбежали вслед за отцом. «Я могу помочь! — злился брат. — Я стреляю лучше, чем папа! Он сам так сказал!» И он, Хелле, тогда ещё Хелле, сопел за его плечом, серьёзно кивая: он тоже может помочь. Он тоже будет полезен. Это же Север, их Север, они никому его не отдадут… Спать в погребе было холодно и твёрдо. Они жались друг к другу, строили планы побега, пальцами черпая клюквенное варенье из закаток на зиму. Спать в Сааре… Жарко, мягко, сыто. Сколько дней назад началось восстание? Вести с Севера идут долго… Сколько ночей он провёл, растомленный дневным солнцем, с желудком, набитым изысканными сладостями, с заботой лишь о том, как уговорить ахше взять в руки саблю? Сколько ночей его народ проводил, сжигая падших, таясь в засадах, копая рвы и сооружая частоколы? Сколько ночей не спала его мать, потому что… Его братья. Блядское пекло! Его братья. Когда Йорген уходил, они были ещё детьми, но сейчас Фрою уже двадцать три, Сигге — двадцать два… Они мужчины. Может, уже женились, своих медвежат воспитывают, как знать? Его сёстры, Тофе и Линге, тоже уже взрослые девушки — провожали ли они своих возлюбленных на битву? Или сами взяли в руки мечи… Йорген ничего не знает о них, помнит их младенцами у матери на груди. Не знает даже, живы ли… Пережили ли все эти голодные зимы, хватало ли им денег, что он посылал?.. Но если смогли, если выросли… Мать воспитала бы их достойными людьми. Поднимется Север — они не оставят его, не будут прятаться и отсиживаться у печки, нет… А он здесь. Он здесь, и он ничуть не полезнее запертого в погребе мальчишки, которым был двадцать лет назад. Йорген не помнит, как добирается до ворот Жемчужного павильона, как дёргает их раз, другой, как искры выбивает мечом о резную решётку, как отбрасывает его — клятый кусок металла, как боль прошивает костяшки. Вспоминает себя, только когда кто-то останавливает его руку, с силой перехватывая предплечье. — Не нужно, — это ахше. Йорген не смотрит на него, не видит, но его запах — масло, выжатое из самого солнца — комом застревает в горле. Его голос решительный, но не жёсткий. Он вкладывает меч обратно в ладонь Йоргена. — Разобьёшь руку зря. Глубокий вдох. Взять себя в руки. Выдох. «Делай что должен. Помни, где Север. Возвращайся домой». Делай что должен. Вдох. Выдох. Помни, где Север. Вдох. Выдох. Возвращайся домой. Йорген открывает глаза, поднимает меч, касаясь лбом эфеса, вдыхая запах стали, прикладываясь губами к рукояти. Он вспоминает северных богов впервые с войны, но они молчат, не слышат его, не делятся стойкостью. Он слишком далеко. — Идём, — говорит ахше, и это похоже на приказ. Йорген хочет, чтобы это было приказом. Спина Шемера становится ориентиром, и он следует за ним вглубь сада, к мощному вековому ореху — и втроём не обхватить. — Руби, — говорит ахше, и Йорген не спрашивает, зачем. Выполняет. Удар. Удар. Удар. Лезвие с содроганием врезается в кору: летят щепки, неглубокими ранами на древнем стволе появляются первые зарубки. — Мне нужно увидеть брата. Эме, найди Кадифь. Проследите, чтобы никто его не трогал и… — слова растворяются в глухих ударах клинка о дерево. Йорген сосредотачивается на них, только на них. В армии ему приходилось выполнять множество бессмысленных приказов. Вырыть ров. Закопать обратно, сравнять землю. Повторить. Поставить шатёр, сложить, поставить, сложить. Перетащить мешки с солью из одного склада в другой. Делать, что говорят. Не задавать вопросов. Не думать. Он рубит старый орех мечом, почём зря тупя лезвие. Наточит позже, снова затупит, снова наточит. Это неважно. Он рубит, и рубит, и рубит, пока не перестаёт ощущать плечи и спину, пока не остаётся чувств, кроме немоты в мышцах, взрывающихся вспышками боли от отдачи. Это простой ритм, складный, как удары сердца. Замахнуться, рубануть, выдохнуть. Замахнуться, рубануть, выдохнуть. Он рубит, и рубит, и рубит, пока лезвие меча не отскакивает в траву, надломившись у рукояти. И тогда Йорген прислоняется лбом к израненному стволу, цепляется бесчувственными, затёкшими пальцами за жёсткую кору и замирает. Слушает, как выравнивается дыхание. Как стихает в ушах кровь. Как тяжелеет голова, как остывает раскалённый металл в венах, костенеет, мертвеет. — Йорген, — тихий голос, осторожный. Мино. Сколько времени прошло? Кругом темно и тихо. Йорген оглядывается на луну: до рассвета ещё несколько часов. — Если ты закончил обниматься с орехом, который так старательно избивал, и готов уходить — сейчас самое время. Уходить? Возвращаться домой. — Зачем? — спрашивает он. Собственный голос не подводит, но кажется чужим, далёким. Мино всё понимает верно: «Зачем помогаешь?» Пожимает плечами, жеманно поправляя волосы. В его взгляде таится нечто кроме привычного едкого лукавства, но Йорген не обращает внимания. — Может, я просто понимаю, каково это — находиться взаперти, вместо того чтобы принадлежать самому себе? — он улыбается с горечью, и Йорген верит ему лишь наполовину. Но и половина веры — это всё ещё вера. Даже зёрнышко, даже капля. — Я знаю, как пройти мимо стражников. Собирайся. Йорген кивает, решительно одёргивая себя при мыслях о солнце, и смехе, и золоте. Он подумает об этом позже. В вечно холодных волнах, на стылой земле, с пробитой кольчугой — он умрёт с этими мыслями, с этим шепчущим именем на губах, но он умрёт на Севере. Заходя в свои покои, Йорген на мгновение думает, что ошибся. В его кровати, свернувшись тревожным клубком, спит Эмель. Ждал его, значит. Йорген касается его волос, убирая взмокшие пряди со лба. Он не боится разбудить его и, быть может, даже хочет этого — неосознанной тихой мольбой. Но Эме не просыпается, и Йорген берёт двуручник, приставленный к изголовью кровати. С другим, лёгким и коротким, было бы сподручнее, но его обломки лежат в траве у ореха. Он прячет в карман ракушку и письмо ахше, рука застывает над шкатулкой-апельсином: золото и сапфиры, если продать, то… Нет. Йорген отдёргивает руку и выходит к притаившемуся в тени Мино. — Коридор для слуг в задней части кухонь. Караул снят, — говорит он. — Не спрашивай, — закатывает глаза. Йорген и не собирался спрашивать. Мино провожает его до сада, обнимает коротко, странно — не позволяет себе прильнуть слишком близко, прижать слишком крепко. Йорген пытается вспомнить, касался ли Мино его раньше, но не может. — Береги себя, Йорген, — едва различимый шёпот над ухом — и Мино отпускает его, уходит быстро, не оборачиваясь. Йоргену хочется кинуть взгляд через плечо, в последний раз увидеть Жемчужный павильон, но он заставляет себя смотреть вперёд. Он запомнит его другим: не притихшим в скорбной пустоте, не размытым ночным бесцветием. Он запомнит его залитым солнцем, сверкающим золотом на диковинных, гладких, будто лакированных листьях; запомнит его журчащим фонтанами и смехом; запомнит его сверкающую мозаику и невесомый шёлк; его просторы, и мраморные арки, и балюстрады террас с видом на залив. Йорген направляется к кухням, беззвучно двигаясь в тени открытой галереи, когда его окликает голос, от которого в животе раззевается бездонная пропасть. И всё внутри ухает туда, вниз. — Уходишь, эйфедже? Вот так, не попрощавшись… «Не надо», — бессильно бьётся в голове. Тело оживает, пробуждается: возвращается тянущая боль в мышцах, растекается по спине, рукам, пульсирует в разбитых костяшках. Мысли бьются о двери чулана, ломают засовы, вырывают себя из-под заснеженной земли. Его сердце наливается кровью и вспоминает, что ещё живо. Не надо. — Разве я не заслужил твоего доверия? — ахше отталкивается от увитой плющом колонны, у которой притаился, подходит ближе — Йорген отступает на шаг назад. Не надо. — Думаешь, я бы не отпустил тебя, если бы ты попросил? — ближе, ближе, и каждый его шаг набатом отдаётся в груди. — Сбегаешь под покровом ночи, словно какой вор или душегубец… Клятвопреступник. — И каков план? — ахше говорит чётко, размеренно. Его лицо спокойно: ни ироничной усмешки, ни отрешённого веселья во взгляде. — Улизнуть из дворца и напроситься на корабль в Риетт? Потому что напрямик до Севера из Сааре по морю не ходят. Йорген молчит. Не было у него никакого плана — лишь цель. Далёкая, холодная, зовущая его маяком. Шеаде ас Хёи. «Память о доме». — Думаешь, в Риетте северянина сейчас встретят хлебом да солью? Тебя вздёрнут в петле, едва ты ступишь на землю Империи… — Шемер прерывает себя, качая головой. Его голос смягчается после судорожного вдоха. — Знаю, что скажешь: «Не пропаду». И не пропадёшь наверняка, это ведь ты… — он почти улыбается. Губы кривятся, вздрогнув, но тут же сжимаются тонкой чертой. — Погоди немного, хорошо? — просит, качая головой. — Я найду слова. Перебирал их всё это время, искал нужные, но они спутались со злыми и обиженными, спутались с отчаянными и горькими… Я хочу говорить с тобой умом, а не сердцем, эйфедже, потому что сердце моё сейчас скажет лишь одно. Останься. Он сглатывает, поднимая лицо к ночному небу. Он держит спину прямо, стоит твёрдо — больше не сломанный, не затопленный дурманом, не пропавший в себе принц. Перед ним стоит ахше — гордый, свободный и невозможно открытый. Позволяющий себе уязвимость. Позволяющий себе прочувствовать эту боль, прожить. Он будет в порядке здесь, в Сааре. Сааре будет в порядке с ним. — Давай присядем, Йорген, в ногах правды нет, — совладав с собой, говорит наконец ахше и кивает на ближайшую беседку. — Пожалуй мне один лишь разговор. Не передумаешь к его концу — я утром же выпишу тебе вольную, прикажу снабдить провизией и деньгами, провожу в порт и посажу на первый же корабль до Риетта. Слово ахше, — Йорген ждёт игривую усмешку, но лицо Шемера остаётся безмятежным. Полный штиль. Они молча идут к беседке, садятся на остывший мрамор, и ахше медлит, разглядывая кусочек звёздного неба под кромкой крыши. Созвездия здесь другие, незнакомые Йоргену, и в любую другую ночь принц поведал бы ему их имена. Напридумывал бы с три короба, пользуясь тем, что Йорген не узнает, не поправит… — Говорить умом… — рассеянно напоминает себе ахше, прокручивает кольцо с гербовой печаткой на пальце. — Расскажу тебе, что узнал, — говорит он, всё ещё удерживая взгляд на небе. — О восстании на Севере в Риетте пока молчат, вести о нём принесли не голуби и не торговые суда, их доставили отцу наши разведчики. Шемер ведь говорил, что ему нужно увидеться с братом… Неужели впервые сам ступил в Нефритовый павильон? Вернулся к дворцовым делам ради этого?.. — Чтобы незаметно добраться с Севера в Айе-Халиджи требуется не меньше месяца, — продолжает ахше. — Столько же уйдёт у тебя, чтобы попасть на родину, хоть это и невозможно, поверь мне, но… Мы допустим подобный расклад. Так вот, к моменту, когда твоя нога ступит на земли Норд’эхста, наступит осень. С начала мятежа пройдёт два месяца. Ты хочешь сложить голову в борьбе за свободу своего народа — и я могу понять это, не стану отговаривать, хоть смерть твоя, — он сжимает челюсти, но заставляет себя говорить дальше, — и была бы бессмысленной. Риетт подавит восстание. — Вы не знаете наверняка, — ярость вскипает в животе, опаляет нутро, но это лишь миг — холод опускается неизбежной безжалостной завесой. Хоронит вспышки чувств под слоем нетающего снега. — Знаю, — припечатывает ахше. — Скажу тебе больше: уже подавил. Риетт направил всю армию с запада и востока на Север. Возможно, даже бросил столицу нагой и беззащитной. Оставил лишь гарнизоны на юге, чтобы сдерживать волнения у границ. — Откуда вам это известно? Ахше усмехается — жестоко, льдисто. — А откуда охотнику известно, куда кинется зверь, наткнувшись на ловушку? — он поворачивается к Йоргену, и в его тёмных глазах сверкает вина — острая, стальная, она режет не хуже сабли. — Кто, по-твоему, вооружил юг? Чья казна оплатила мятежи у границы? Сааре не нужна алчная Империя под боком: куда безопаснее и выгоднее прикрыть тыл должниками и союзниками. Йорген слушает его молча, напряжённо. Вспоминает слова Мадлен: «Ты ведь знаешь, в чём истинная цель этого задания? Знаешь, почему Риетт желает ахшаду смерти?» «Все войны к югу от Хребтов и к западу от Сухого моря ведутся за его счёт. Все набеги на границы Риетта оплачиваются из его казны. Пока Джайгир-ахшад жив, в Кюэре будет рабство, а в Эредокии нищета. Сааре сейчас что мешок золота, а ахшад — кулак, сжимающий горловину». Если бы он только убил его в начале лета, если бы не забыл о задании, нет, не отказался бы от него, не предал, не… — Но юг слаб. Риетт годами высасывал из него ресурсы, деньги, солдат, — ахше морщится, трёт переносицу. — Они бы не справились с военной мощью Империи. Однако если разделить армию на два фронта? Что ж, шансы значительно повышаются. — Сааре проплатила восстание на Севере, — не вопрос, не обвинение. Ничего, кроме правды — такой обыденной и простой, такой лёгкой, что крошатся под её весом рёбра. — Я не знал об этом до сегодняшнего дня, — говорит Шемер. Он не оправдывается, но… сожалеет? — Отец давно уже не вводит меня в курс дел, не подпускает к политике. Мне следовало вернуться в Алмазный павильон раньше, намного раньше… Если бы я только… Йоргену хочется остановить его, заверить: «Не ваша вина», но язык приклеился к нёбу, застыл и не подчиняется. Ахше сглатывает, качает головой, вновь берёт себя в руки. Сам, один. Разве должен Йорген оставлять его в этом разговоре беспомощным и безоружным? Разве не должен встать на его сторону, плечом к плечу?.. — Я бы не позволил Сааре так использовать Север, Йорген, — говорит он, его голос с хрустом надламывается. — Если бы я платил за вооружение Норд’эхста, я бы платил за победу и свободу, а не за… — Приманку. Отвлекающий манёвр. Смерть его братьев, слёзы его сестёр, погребальные костры, осиротевшие дети — лишь часть военной стратегии, подарок югу. — Император не может позволить себе потерять Север, — каждое слово даётся ахше всё труднее предыдущего, но он продолжает сражаться с ними в одиночестве. — Он глуп, но не настолько. Бросит все силы на то, чтобы задавить восстание. Как там раньше у них говорили? «Подчинишь Север — подчинишь мир». Непокорный, дикий, своевольный Север… Его завоевание двадцать лет назад ознаменовало восхождение Риеттской Империи, стало символом её могущества. Его нельзя отдавать. Любой правитель — дурак или нет — понимает это. Так что… Да, Йорген. Я знаю, чем закончится этот мятеж, — брови ахше вздрагивают, он облизывает пересохшие губы. — И знаю, когда. До того, как ты успеешь умереть за него. — И что мне прикажете делать? — Йорген спрашивает сухо, чёрство. Необузданная ярость, что одолела его раньше, что погнала к воротам с мечом наперевес, утихла, вмёрзла в лёд внутри. Ничего не осталось. Совсем ничего. — Сидеть за надёжными стенами, отмокать в банях, набивать брюхо сластями и размахивать мечом во дворе, пока головы моего народа скашивают, как рожь по осени? — Нет, — отвечает Шемер, и в его глазах распаляются остывшие угли, занимается огонь. — Я предлагаю тебе не садиться на корабль до Риетта, где тебя встретит петля или топор палача. Прошу остаться во дворце. Тренировать мальчика, который любит тебя больше жизни. Смотреть, как он становится мужчиной и исполняет свои мечты. Учить наложниц драться и взламывать замки — думал, я не знаю, что творится в собственном дворце, эйфедже? — тихий смешок, первый за эту ночь, щекочущий лёгкими крыльями живот Йоргена. — Собирать абрикосы, которые без тебя пойдут на корм червям. Чинить беседки. Угощать пирожными слуг и стражников. Учить саарский. Читать мои письма. Вытаскивать меня к заливу. Придавать мне силы, свободы и смелости. Обедать со мной, сражаться со мной, смеяться со мной — всё со мной. Всё, что захочешь. Ахше берёт его за руку, сжимает пальцы, подаётся ближе. Склоняет голову, утыкаясь лбом в его плечо. — Я думал, ты возвращаешь меня прежнего, но я ошибался, эйфедже, — слова опаляют мягким жаром сквозь тонкую ткань рубахи. — Ты делаешь меня лучше, чем я был. Его голос надламывается, и Йорген кладёт руку на вздрогнувшие рёбра ахше, притягивает ближе. Он не может, просто не может оставить его сейчас одного. — Останься, — шепчет Шемер, трётся щекой о плечо, целует шею. Его голос влажный, как и его скулы. — Останься со мной. Прошу. Останься — и мы придумаем, как помочь Норд’эхсту. Я пойду к отцу, я расскажу ему о том, каким он может быть, твой Север: каким доблестным, каким бесстрашным, каким верным… Останься, я всё сделаю, мы изменим этот мир, просто останься, эйфедже, Йорген… Хелле. Останься со мной, не уходи, ты ведь погибнешь там… Ты погибнешь. Прошу тебя, прошу… Йорген раскрывает объятия, и ахше бросается в них, как в волны залива, вжимается с силой, стискивает его рёбра, цепляется за плечи одной рукой, целует его шею, ухо, челюсть — беспорядочно, смазанно, отчаянно. Йорген прижимает его к себе, держит крепко, надёжно, гладит его подрагивающую спину, и Шемер чуть ли не перебирается к нему на колени — ближе, ближе, словно хочет врасти в него, хочет слиться с ним воедино, проникнуть глубже, под кожу, течь по его венам, биться в его груди. Быть в его животе, и за спиной, и в мыслях. Быть его. Закрыть глаза. Вдохнуть его запах: цветочное масло, топлёное золото, саарское солнце. Почувствовать его тело под ладонями: горячее, сильное, гибкое. Его волосы под пальцами шелковистые, мягкие и густые. Его губы на шее беспокойные и влажные. Его дыхание и ладонь на плече. Живот, прижимающийся к животу. Делай что должен. Йорген шепчет ему на ухо одно-единственное слово, и ахше замирает, а потом сильнее цепляется за него. Помни, где Север. Подхватывает его под бёдра, вставая со скамьи. Возвращайся домой. И несёт к покоям. Дорога не занимает много времени, да и принца не назвать слишком уж тяжёлым, но уставшие после тренировки, сражения с ахше и бесполезной борьбы с деревом руки сводит судорогой, когда стража понятливо распахивает двери перед ними, и Йорген наконец опускает Шемера на его кровать. В покоях ахше горит несколько свечей, их пламя подрагивает от движения воздуха, и густые, плотные тени скользят по коврам и подушкам. Шемер долго не выпускает его из объятий, словно боится, что он развернётся и убежит, стоит это сделать, и Йорген послушно стоит, согнувшись, у его постели, пока не затекает спина. — Ваше Высочество, — прочищает он горло. — Полно. Не уйду. И только тогда Шем, шмыгнув носом и неловко, смущённо рассмеявшись, разжимает руки. Он стягивает с себя кафтан, рубашку, нижнюю сорочку, снимает штаны и бельё, пока Йорген гасит свечи и раздевается, бережно складывая на кресло свою одежду, кладёт сверху ракушку и письмо. — И это всё, что ты решил взять с собой? — Шемер откидывается на подушки, нагой и красивый, такой красивый… Блеклый свет из окна очерчивает изгибы его загорелого тела, ласкает впадинку у ключиц языком несмелой тени, оглаживает мышцы живота, ложится плотным мазком на выступающую тазовую косточку. — А что же о синем апельсине позабыл? Продал бы — на дорогу бы хватило. Он, конечно, кривит душой: хватило бы не только на дорогу, но и на корабль, и на дом на риеттском берегу. — Потому и не взял, — отвечает Йорген. — Негоже подарки продавать, особенно бесценные дары самого саарского ахше. Шемер смотрит прямо, настежь. Улыбка опадает с его губ весенними лепестками. — Не поступай со мной так, — просит он, качая головой. — Не сейчас. Йорген кивает, оставляя шутки в стороне. Оглядывается на ковры и подушки — лечь бы там по-хорошему, но ведь Шем заведёт спор, не пустит его спать на полу, сам ещё, того гляди, решит устроиться внизу… К чёрту. У него нет на это сил. Он забирается к ахше в постель, прикрываясь шёлковой простынёй — и впрямь хранит прохладу даже в такой духоте. Надо же. Шемер поворачивается на бок, нескладно устраивая золотую руку на подушке. Йорген безмолвно тянется к ней, отстёгивая ремни, снимая крепления, разглаживая красные вмятины на коже, болезненные следы. Удумал же — спать с протезом… Стесняется, видать. Боится показаться убогим. Йорген подносит его искалеченную руку к губам, касается неестественно гладкой, стянутой шрамами кожи. Шемер прикрывает глаза, шумно сглатывая. — Спи, эйфедже. Ты устал, — выдыхает он, придвигаясь чуть ближе — не настолько, чтобы растревожить утомлённое тело волнением, но так, чтобы прижаться лбом к его лбу. — Ты тоже. По губам ахше расплывается улыбка — закатное солнце, прощающееся с землёй, но всё ещё греющее её. — Ты впервые обратился ко мне на «ты». — Чуднó это — лежать с «вами» в одной постели. — А со мной? — тихий смех, срывающийся с его губ и опадающий Йоргену в живот не то пеплом догорающего костра, единственного источника жизни в ночи, не то хлопьями первого снега — долгожданного и нежного, скрывающего под собой все рытвины и раны. — С «тобой» тоже чуднó. Но иначе. — Иначе — это как? Чу́дно? — Сойдёт, — отзывается Йорген, и Шемер пинает его ступнёй. Йорген захватывает её в плен своими голенями, и ахше слишком уж рьяно спешит ему сдаться, свивает их ноги. — Спи, Шем. Ахше ёрзает в постели, вздыхает, кусает губы. — Как мне знать, что не оставишь утром? — Танец тебе обещал, — говорит Йорген, находя под подушкой его левую руку, и переплетает пальцы со своими. — Слово держу. Это, похоже, успокаивает ахше, и он затихает. Йорген тоже позволяет своему телу расслабиться, а усталости взять своё. Завтра мысли о Севере вернутся к нему, настигнут лавиной, от которой не сбежать и не скрыться, и ему придётся встретить её со смирением и попробовать выжить. Ему придётся выкарабкиваться из-под камней и снега день за днём, прорываться наружу, бороться за каждый вдох. Придётся заставлять себя жить дальше, зная, что она уже сошла и разрушила всё, что он знал, — и это ему нужно оставить позади. Надо просто делать шаг, а затем ещё шаг, а затем ещё, пока ноги всё ещё держат, а сердце бьётся. День, а затем ещё день, а затем ещё. И если станет слишком холодно, он знает, как согреться. У него есть солнце, его собственное солнце. Просто надо делать что должен. И помнить о Севере. И оставаться там, где дом.