Другие песни

Ему часто снится один и тот же сон. Он стоит на окне, смотрит на Сапфировый залив, и маяк Шеаде ас Хёи светит ему в ночи единственной звездой — путеводной, ласковой. Он знает: прыгнет, доплывёт, взбежит по витиеватой лестнице, распахнёт двери — и увидит её. Свою мать. Во сне он помнит её лицо частями — глаза, улыбку, изгиб бровей, но это всё ещё больше, чем наяву. Она разжигает огонь каждую ночь только ради него. Чтобы он смог найти её. Она ждёт его, и он уже делает шаг, но в последний момент передумывает, пытается зацепиться за оконную раму, тянет руку, но вместо неё лишь забинтованный обрубок, сквозь марлю проступает кровь. Он бестолково взмахивает ей, но слишком поздно. Вторая рука, вторая рука, вспоминает он, опускает взгляд — и её тоже нет. И он падает, но не просыпается. Чувствует удар спиной о волны, и тело, помнящее боль, переносит её в сон. Он кричит, но рот заливает водой, она внутри, в его лёгких, в его животе, в его венах — течёт по ним, холодная и солёная. И вдруг ему становится спокойно и радостно. Это облегчение, такое облегчение — ни звуков, ни боли, ни страха. Темно и тихо. Он смотрит на отблески света на волнах, опускаясь на дно. И вдруг кто-то дёргает его, тянет, тянет, и он снова кричит: «Нет! Нет, оставьте меня! Оставьте меня здесь!» — и просыпается. После таких снов Шемер обычно оставался в постели до вечера, приказывая слугам принести в его покои молочный шербет. К концу весны он заменил шербет вином и прогулками с Йоргеном. К середине лета променял вино на кофе и тренировки с Эме. Сегодня, проснувшись от кошмара, Шемер не зовёт слуг и никуда не спешит. Он поворачивается на бок и смотрит на мужчину в своей постели. Он, пожалуй, мог бы делать это вечно. Отказаться от титула, отречься от светских дел, заклеймить себя отшельником. Он никогда не был религиозным, а по молодости частенько насмехался над жрецами в баловных памфлетах. Собирал в кальянных поэтов и знатных бездельников Сааре, декламировал им свои колкие строки, которые казались ему тогда верхом остроумия. Они курили табак, смеялись и пили персиковое вино. Вели пустые беседы о любви и войнах, о скачках и турнирах, о берегах родных и далёких. Спорили о политике, не осторожничая в словах. Философствовали напыщенно, осаждая друг друга шутками. Шемер помнит, как говорил, что жрецы глупы и трусливы, раз отрекаются от жизни. Они боятся встретиться с ней лицом к лицу, боятся сделать глоток, когда они — они, собравшиеся здесь, — пьют её до дна, каждый день, каждый день. Жрецы, должно быть, бездарны, раз не нашли себе иного применения, кроме как сидеть взаперти и молиться. Они, пожалуй, ещё и ленивы, раз предпочли честному труду разговоры с богами. «Честному труду…» Что знал он, наследник ахшада, любимый избалованный сынок, о честном труде? Что знал он о бездарности и поиске места в жизни? Что знал о глупости? Что знал о трусости? Другое дело — теперь. О, теперь он может написать о ней целый трактат. Может стать раёше и собрать вокруг себя толпу последователей, учить их опускаться на дно, прятаться в панцирь, становиться глухим, и немым, и слепым. Их будут звать Рачки-отшельники Шемера-ахше, его учеников. Их будут звать, а они не услышат. И вот он лежит на шёлковых простынях, смотрит на Йоргена и понимает, всё на свете понимает о жрецах и их тихой, неблагодарной миссии. Замереть, растворившись во времени. Внимать его молчанию. Свидетельствовать его присутствие, даже если оно незримо. Ведь что есть бог, если не доброта? Что есть вера, если не обещание? Когда-то у Шемера был любовник — его погодка, сын советника. Он был конопат, угловат и застенчив, никогда не давал любоваться собой при свете дня: стеснялся и зажимался, отводил глаза, прятался за волосами. И Шем мог разглядывать его лишь по утрам в постели, пользуясь его безмятежной уязвимостью. Йорген другой. Шемер может смотреть на него часами — и он не отвернётся, не потребует ответа. Встретит его взгляд своим, прямым и чистым. Это поначалу забавляло его — полное отсутствие кокетливых ужимок, твердолобая честность, сухая практичность. Как он никогда не смущался от его беззаботного флирта, отвечал на игривость коротко и по делу, не обижался на беспочвенные нападки. Ни истерики, ни капризы не трогали его, отражались вспышкой молний о доспехи, стекали с прочного металла дождевой водой. Но любопытство быстро сменилось жаждой, ненасытным жжением в животе: узнать его, понять его, разгадать. А потом — просто быть с ним рядом. Просыпаться ради него, засыпать с мыслями о нём. Выбирать его каждое утро, выбирать каждый день, каждый вечер. И теперь Шем смотрит, как он спит. Не потому, что иначе им не полюбуешься, а потому что у него нет других дел. Во всём мире не найдётся ничего важнее этой минуты. Разве что следующая минута, потому что он никуда не уйдёт. «Он не уйдёт», — думает Шемер, и улыбка расплывается по его лицу. Вчера он думал, что потеряет его. Там, в беседке под звёздами, он говорил, и говорил, и говорил, и каждое слово было неверным, каждое — не о том. Йорген молчал, и его молчание казалось прощальным. «Если он заговорит со мной, — в лихорадочном отчаянии думал Шемер, — то лишь для того, чтобы поставить точку». Он сказал: «Ты не доберёшься до Севера» и понял, что врёт. Доберётся. Йорген — доберётся. Он сказал: «Восстание уже подавлено» и понял, что это неважно. Не битва зовёт его домой, а честь. Он сказал: «Ты погибнешь» и понял, что слова его ничего не значат. Йорген не боится смерти. И тогда он попросил его: «Останься». И он остался. Шемер рос ахшеде и привык к верности, привык к послушанию, привык получать всё, о чём попросит. Язык отказов незнаком ему, и всё же… Всё же… Почему в этот раз, получив согласие, он так удивился? Почему едва не расплакался от счастья, будто никогда его просьбы не выполнялись? Будто никогда его не слушали, не слышали? Может, потому что никогда ещё просьба его не была столь важна. Никогда ещё отказ не сулил нечто настолько страшное, невообразимо жестокое, невыносимо болезненное. Но он остался, Йорген остался. Тоже выбрал его. «Хелле», — думает Шем, и в животе его набухают бутоны, завязываются семена, наливаются соком плоды. Йорген рассказывал ему как-то о северном цветке — морознике. О том, как он цветёт зимой, среди снегов. Он, как обычно, описал его жутко неромантично. Корни, сказал, можно выварить в уксусе, растолочь и смазать гнойную рану. «А листья?» — допытывался Шем. «А что листья? Суп из них не сваришь». «Они зелёные? Даже в снегу?». «А какими им ещё быть, Ваше Высочество? Запорошит — будут белыми, если так уж вам милее». «А лепестки, эйфедже? Какие у него лепестки?». «Невкусные, — подумав, сказал он. — Горчат, но пожевать можно, если прям с голоду помираете». Вот такой он, его Йорген. Хелле… Иногда Шемер позволяет себе называть его так в своих мыслях, хотя и чувствует себя при этом вором. Он ведь запретил ему там, на заливе. Но вчера, когда Шем проговорился ненароком, Йорген, похоже, и не заметил… Шемер не хочет его будить, а потому лишь смотрит, хотя хочется коснуться. Прислониться лбом к его лбу и переплести их пальцы, как ночью, когда они засыпали вместе. Поцеловать снова его шею без слёз, мольбы и горечи. Провести рукой по волосам. Они у него длинные, такие длинные… В Сааре мужчины редко отпускают их ниже плеч, и уж точно никогда Шемер не встречал у мужчин волос ниже лопаток, до талии. Никогда не встречал и такого цвета: влажный светлый-светлый песок Сапфирового залива, обласканный волнами, стынущий в сумраке. Ночью Йорген не расплёл свои косы, и Шем немного жалеет об этом: ему всегда хотелось поглядеть, как будут виться его локоны. Но он всегда расплетает их перед сном и снова собирает по утру — раньше, чем Шемер просыпается и встречает его в саду у фонтана. Он касается неровных концов, разметавшихся по простыне. Жёсткие и истончившиеся от прожитых лет, они всё ещё хранят память о Севере: Йорген не стриг их с шести лет, со своего первого убийства. Шемер нежно пропускает их сквозь пальцы, представляя себе упрямого, укутанного в шкуры мальчишку. Представляет себе морозный румянец на по-детски пухлых щеках. Думает о снеге, который видел лишь раз, в горах: он лежал на вершинах, недостижимый и светлый. Такой светлый, что белоснежные облака казались блеклыми и серыми, проплывая рядом с ним. Шем смотрит на его ресницы, короткие и бледные. На густые брови, как всегда, безмятежно расслабленные. Он редко хмурится, его Йорген. Улыбается тоже редко. А потому лицо его чистое, мраморное, не тронутое морщинами от смеха или досады — лишь шрамами. Старый порез на брови, след от когда-то рассечённого лба, белёсая линия на губе, спрятанная под бородой, которая почему-то чуть темнее его волос, всего на оттенок. Когда Йорген только приехал в Сааре, по его скулам рассыпались веснушки — так встретило его их солнце. Не привыкший к палящему жару, он обгорал, и кожа шелушилась на переносице. Он так забавно тёр её запястьем… Но теперь его лицо покрывает ровный слой загара — и всё же рядом с саарцами он кажется слишком бледным, северным. Шемер разглядывает прожилки тонких вен на его веках и представляет, как он откроет глаза. В его радужках мало красок — в Сааре таких ни у кого нет. Шем помнит стихи своего приятеля о заморской красавице с голубыми глазами. С чем он только их не сравнивал в своих бездарных стишках… И с сапфирами, и с морем, и с небом. Глаза Йоргена в стихи не облачить: в них нет лирики, нет песни. Их и прозой не записать, нет, на такое не тратят чернила. Ведь проза, она требует затейливой выдумки, требует расчёта мысли. А его глаза честны и прямолинейны, как короткий разговор между родными: такое не пишут на бумаге, такое можно услышать лишь при определённой близости, непринуждённой естественности. Не точат ведь перья, чтобы запечатлеть в веках «Доброе утро», сказанное в сотый раз родному человеку перед завтраком. Не посвящают страницу за страницей спокойному молчанию, которое не натягивается между друзьями тревожной струной, но связывает их общим ритмом шагов, одной на двоих мыслью. Шемер мог бы, конечно, сравнить его глаза со штилем в северных фьордах; мог бы вспомнить об оперении на крыльях перелётных птиц, что появляются в Сааре лишь зимой — отогреться и вернуться в выстуженную родную весну; мог бы рассказать об отблеске стали, перед тем как металл омоется кровью; мог бы тонуть в их тумане, как в молочном шербете… Но ведь это всё не о них, всё пустое. В его глазах нет той драмы, той трагедии, необходимой для такого пафоса. В них, может, куда больше о ветерке, колышущем развешенные во дворе простыни. О кружке с водицей, с бездумной, привычной заботой протянутой после долгой тренировки. О неприглядной серой раковине, в которой таится лакомый моллюск. В них тихий размеренный быт, семейная жизнь, простая безыскусность. Шем никогда не видел глаз красивее. А его руки, о, его руки, он мог бы говорить о них часами… Но уже близится полдень, и Шемер вспоминает, как вчера после тренировки Йорген мечтал об ужине, но вместо этого истратил все силы на переживание вестей с Севера. Когда он проснётся, то будет чертовски голоден. Хотя он всегда голоден, додумывает Шем с улыбкой. Так что он встаёт, стараясь не рушить тишины, надевает штаны и накидывает халат, бесшумно проскальзывая за дверь. Позвать слуг и распорядиться о завтраке в постель?.. Нет, ему хочется удивить Йоргена. Приготовить ему что-то самому и слушать потом любовно, какой из него бездарный повар. Где недосолил, где переперчил. Что сгорело, а что сырое совсем, ну зачем же так еду переводить, Ваше Высочество. Выходя в коридор дворца и увлечённый своей идеей, Шемер не сразу замечает сгорбленную фигурку у стены. — Эме, — зовёт он, подходя к мальчишке. Кладёт ладонь на его спутанные вихры, пропускает сквозь пальцы. — Чего сидишь здесь один? Эмель вздрагивает, дёргается всем телом, вскакивает на ноги — и Шемер видит его лицо. Распухшее, в красных пятнах, блестящее влажно. В груди проворачивается холодом, позвоночник сковывает тревогой. — Кто обидел, кифэли? — хмурится Шем, притягивая мальчишку к себе — тот доверчиво падает в его объятия, всхлипывает и что-то бормочет, не разобрать. Его плечи подрагивают, сухие рыдания быстро сменяются икотой, и Шемер растерянно оглядывается на стражников, но те лишь кланяются ему, приветствуя. — Эме, хороший мой, посмотри на меня. Что стряслось? — Й… Йорген, — всхлипывает мальчик ему в плечо. — Йорген ушёл ночью, Мино… Мино сказал, он… Ахше, нам надо его найти! Он отстраняется, решительно выпрямляя плечи, вздёргивая подбородок. Шмыгает всё ещё, слёзы катятся из глаз по щекам и подбородку. — Ахше, пожалуйста, пустите меня с ним! Я поплыву на Север! Я… Шемер обнимает его за плечи, мягко подталкивая подальше от дверей в свои покои — разбудит ведь, переполошит… — Эме, Йорген никуда не ушёл, — говорит он, чуть хмурясь. Мино?.. А он здесь причём? Видел, как эйфедже собирался ночью? И не подумал остановить, своевольный… Впрочем, сейчас это не столь важно. Не когда у него здесь ребёнок слезами давится. — Он мирно себе спит в моих покоях. — П-правда? — Правда-правда, — передразнивая Йоргена, отвечает Шем, и кифэли это, кажется, успокаивает. По крайней мере, достаточно, чтобы он вдруг вспомнил о смущении. — В ваших покоях? Вы… ой, — мальчишка зажимает рукой рот и заглядывает за его плечо, словно двери выдадут ему все секреты прошлой ночи. Шемер подмигивает ему и уводит дальше по коридору. — Ты умеешь готовить, Эме? — деловито спрашивает он. — Йорген учил меня свежевать и жарить кроликов… — А, знаменитые жареные кролики из Священного сада афенского короля! — улыбается Шем. — Пожалуй, сегодня мы обойдёмся без богопреступных убийств… Идём на кухни, будем разбираться по ходу дела. Следовать порыву вдохновения! Эмель растерянно кивает, в последний раз оглядываясь на дверь, но послушно бредёт следом. — А он… в порядке? Шем улыбается ему, ободряюще сжимая пальцами плечо. — Не совсем, кифэли. Ему сейчас тяжело. И именно поэтому мы должны приготовить ему самый сытный завтрак на свете, согласен? Эме мычит что-то в ответ, и Шем усмехается, качая головой. Кажется, их оленёнок вступает в ту подростковую пору, когда рожки начинают бодаться. Оглянуться не успеют, как он станет настоящим оленем! Он фыркает смешливо своим мыслям. По пути к кухням их несколько раз останавливают девушки, переживающие о том, что Йорген ушёл — слухи уже разошлись. Шемер заверяет каждую, что всё в полном порядке, улыбается в ответ на хитрые взгляды и смущённые смешки. Лишь Кадифь, кажется, не удивлена таким исходом. Шаде бросает на Эмеля красноречивый взгляд, мол, я же тебе говорила, и Шем благодарно кивает ей: порой он думает о том, что без его Кадифь Жемчужный павильон бы рухнул в одночасье. Она кариатидой держит его мраморные своды. Он собирался взять её в жёны однажды, когда ещё был ахшеде. Знал, что положение потребует наследников, и никого другого не хотел бы видеть рядом с собой и будущими детьми. Но теперь, когда он всего лишь ахше, вопрос больше не стоит ребром: они оба могут быть свободны. Кадифь уже давно отслужила своё и могла бы потребовать вольную и приданое. Любой в Сааре счёл бы величайшей честью и удачей взять её в жёны, но шаде не спешит покидать Жемчужный павильон, и Шемер не торопит её. Она вольна делать всё, что захочет. Может, теперь, убедившись, что он без неё уже не пропадёт, не загубит себя вином и шербетом, не утопит в жалости, она задумается о том, чтобы оставить его в надёжных руках и устроить свою судьбу. А может, и нет. Шемер не прогонит её из дома, в котором она давно стала хозяйкой — куда лучшей, чем он — хозяином. — Распорядиться о завтраке, ахше? — спрашивает она, и Шем качает головой. — Нет, моя милая шаде, сегодня я буду за повара, а Эме — за поварёнка. Подаст мне руку помощи, а то и все две! — он взмахивает пустым рукавом. Золотую руку не трогал, она осталась где-то у Йоргена под подушкой, куда он сунул её ночью. — Надумали отравить своего любовника в первое же совместное утро? — хихикает Алайя, пристраиваясь рядом. Берёт Эмеля под локоть, игриво подмигивая. Утешает, как умеет. — Неужели наш здоровяк настолько плох в постели? Никогда бы не подумала… — Ну что ты, на простынях он настоящий зверь! Медведь! — ахше рычит на потеху собравшимся девицам. Он читал, что зимой медведи впадают в беспробудную спячку… Алайя закрывает уши Эме пухлыми ладошками и заговорщицки шепчет: — У него большой? Насколько? Мы с Нотт и Мино поспорили… — Огромный, во-о-от такой! — ахше раскидывает руки, но из-за отсутствия одной из них достоинство Йоргена выходит бесконечным, и Алайя хохочет, пока всё понявший и без слов Эме заливается густой краской. — Дурные вы дети, — вздыхает Кадифь, махнув на них рукой. — Не спалите кухни. И собирается уйти по делам, но Шем окрикивает её, подзывая обратно. — Моя нежная шаде, попрошу тебя об услуге. Сможешь устроить к осени свадьбу? Роскошную, яркую, прекраснейшую из всех! Прямо здесь, во дворце. Кадифь вскидывает бровь, и Шем прыскает смехом, когда замечает, как у шаде начинает дёргаться глаз. — Насто-о-олько большой?.. — Алайя хватается за грудь. — Увы, свадьба не моя, — вздыхает Шем. — Хаден попросил у Сулейки лицо и руку… Эмель хихикает, но тут же испуганно затыкается, словив на себе мрачный взгляд Кадифь. — Безмозглый паршивец, я выпотрошу его и скормлю его яйца собакам, — сплёвывает Кадифь, хищно оглядываясь по сторонам. Шемер содрогается, не завидуя Хадену, который теперь, похоже, до свадьбы и не доживёт… — Поищи в камине! — вдогонку чеканящей шаги Кадифь советует Алайя, убегая следом — слишком уж заманчивое зрелище, чтобы его пропускать. Даже заманчивее попыток ахше приготовить завтрак. — Ну и пожалуйста, — хмыкает он, плечом толкая Эмеля. — Мы и сами справимся, верно, кифэли? — М-гм, — кивает тот очень уж по-йоргеновски. Забавный такой. Они заходят в кухни, переполошив всех слуг, которые начинают раскланиваться и суетиться, а когда узнают о намерениях своего ахше, и вовсе чуть не лишаются чувств. Но всё же показывают ему плиты, и чаны, и ложки-поварёшки… — Нам нужно мясо да побольше, — решает Шемер, присматриваясь к разномастным ножам. — Что ещё? Яйца, баклажаны, помидоры… А сложно ли готовить мидии? А это там булгур? И его давайте. И сыра, и зелёного лука… Что будет, если мы всё это смешаем? — Ахше, позвольте нам… — Нет-нет, оставьте, я должен сделать это сам. Эме, как думаешь, хамсу в масле добавлять? — Йорген всё ест, — задумчиво тянет Эмель. — Ахше, только пряностей много не нужно… — Знаю, знаю, нарежь лучше яблок… Получасом позже, отскребая яичную скорлупу от подгоревшей рыбы, Шем понимает, что, пожалуй, переоценил свои познания в кулинарном искусстве. Неровные куски овощей шипят в разбушевавшемся масле, которым доверху залита сковорода. Ошмётки курицы, которые они с Эме с горем пополам отделили от кости, почернели и скукожились, в то время как баранина всё ещё кажется неприглядно сырой. Булгур, который, как обнаружилось, сначала надо было сварить, скрипит на зубах Эмеля, когда он зачерпывает их детище пальцами и, обжигаясь и ойкая, кладёт слипшееся месиво в рот. — Арбуз мы, наверное, зря туда кинули… — с трудом сглатывая, говорит он. — Эйфедже нравятся арбузы, — спорит Шемер, украшая творение апельсиновыми дольками и листьями мяты. — Уверен, он будет в восторге. Но на всякий случай попросим слуг накрыть беседку у моих покоев… — подумав, добавляет он и, подхватывая горячую тарелку, направляется к себе. — Идёшь, Эме? Тот снова покрывается пятнами румянца и стыдливо отводит взгляд. Вспомнил Алайю и её шуточки?.. — Я вас лучше подожду в беседке, ахше, — бормочет он. — Тогда я скажу, что всё это, — Шем кивает на пёстрый бардак на тарелке, — дело твоих рук и только твоих! — Ахше! — обиженно вскидывается мальчишка. — Идём-идём, не робей. Обещаю держать Йоргена в рамках приличий! Будто ему по силам сдвинуть этого упрямца из тех рамок хоть на шаг… Пришлось плакать и умолять, в конце концов, чтобы он просто лёг с ним в одну постель! Кифэли ворчит, показывая рожки, но следует за ним. — Ахше, — подаёт он голос у самой двери в покои. — А Йорген, он… Правда собирался уходить? Но вы его остановили? Шемер медлит, взвешивая слова. Как бы не разбить ему сердце ненароком… Не объяснишь ведь мальчишке, что причины, по которым Йорген изменил принятое в запале решение — не решение даже, животный порыв, — куда глубже, чем простое «вы его остановили». Эме не поверит, скажи ему Шем, что Йорген остался не только ради него, но и ради самого кифэли, ради себя — тоже. Что он и не хотел уходить, просто Север звал его, как Шемера зовёт по ночам маяк и залив. И пусть каждую ночь он не хочет падать и кричит, вылетая из окна, падение всё равно неизбежно. И там, на дне, ему не хочется быть спасённым, но кто-то всегда спасает его. Вчера Шемеру посчастливилось оказаться рядом, чтобы вытащить Йоргена из холодных волн, которые он не выбирал. Не сознательно, по крайней мере. — Не собирался, — мягко отвечает Шем. — Он любит тебя, Эме. — Но он взял меч… — Он солдат. С оружием ему спокойнее. — И ракушку с письмом… — Потому что это бесценный хлам самого саарского ахше! — Шем щёлкает мальчишку по носу. — Он не хотел оставлять его с тобой — умыкнёшь ведь. — Я бы никогда! — Ну-ну, не завирайся, — цокает Шемер. — Любой бы позарился на столь замечательнейшую вещицу, в этом нет ничего постыдного… Но не горюй, кифэли, я и тебе когда-нибудь непременно такую пожалую. — Нужна мне ваша ракушка… — бурчит Эме. — Яблочко от яблони, — вздыхает Шем, коротким кивком приказывая страже распахнуть перед ними двери. — Эйфедже! Хватит нежиться в постели, лежебока, солнце уже к горизонту клонится, а ты… Слова теряются, сметённые улыбкой. Йорген резко садится в кровати, шёлковая простынь сползает с его голой груди, волосы рассыпаются по плечам. На его лице рябью сменяются чувства: растерянность, удивление, тревога, облегчение… Осознание вчерашней ночи. Складка залегает между его бровей, и Шему хочется разгладить её поцелуем. Хочется выкинуть тарелку в окно, выставить Эме за дверь, сбросить с себя халат и нырнуть в постель, целуя его крепко, напористо, целуя нежно и медленно, целуя, и целуя, и целуя, пока он не позабудет о восстании, пока ни одной мысли не останется в его голове, кроме как о губах Шемера, о его теле… Йорген замечает Эме, мнущегося в проходе, и по-армейски скоро одевается, отвернувшись к окну. — Знал же, что нельзя у вас спать, — качает он головой, проводя рукой по сбившимся со сна волосам. Ловко связывает их узлом, закинув за спину. — Устроите какую-то пакость. — Никаких пакостей, только завтрак, — улыбается Шемер, падая на подушки в углу и опуская тарелку на ковёр. — Это Эме тебе приготовил — всё сам, своими руками… — Ахше! — мальчишка возмущённо супится, сжимая кулаки. Оглядывается на Йоргена, клятвенно заверяя: — Он врёт, не верь ему, он сам это сделал… Брови Йоргена удивлённо вскидываются — о, это его выражение… Шем любит его больше всего на свете. — Вы приготовили мне завтрак? — А ночью ты звал меня на «ты», — Шемер обиженно поджимает губы. — Неужели мне нужно уложить тебя обратно в постель, чтобы… Кифэли, не затыкай уши, мои речи чисты и невинны! Йорген не обращает внимания на их возню, подходит ближе, опускается на подушки, берёт в руки тарелку. Шем ожидает представления: пусть принюхается брезгливо, скорчит гримасу… Но Йорген, похоже, слишком голоден. Он набрасывается на еду, уминая подгоревшую слизкую хлябь за обе щеки. — Вкусно, эйфедже? Он согласно хмыкает, не отрываясь от сомнительного угощения. — Это всё я приготовил, всё сам, одной рукой, никакой помощи в этом дворце… — Ахше… — скулит Эме, присаживаясь рядом с Йоргеном, поближе, едва ли не вжимаясь в его бок. Йорген увлечённо обгладывает бараньи косточки, расправляется с овощами, пальцами в щепотку собирает до последней крошки полусырой булгур. — Благодарю, Ваше Высочество, — дожевав, спокойно говорит он. — Ну что ты, мне только в радость. Могу хоть каждый день тебя баловать своим новоявленным талантом. Кто бы мог подумать, что он столь велик?.. — Никто, — чуть слышно бормочет Эме, всё ещё обиженный. Йорген посылает ему строгий взгляд, и тот виновато, хоть и нехотя выдыхает: — Простите, ахше. Шем отмахивается от извинений: ворчание мальчишки ему не в тягость. Напротив, ему нравится, что он чувствует себя с ним свободно, не зажимается больше, не прячется за кроткой вежливостью — месяц тесного общения на тренировках с Йоргеном сдёрнул вуаль трепетного обожания, надломил ставни заученного этикета. И теперь между ними всё открыто настежь, и Эме дышится с ним рядом легко, беззаботно. А это многого стоит. — Йорген, — кифэли преданно заглядывает в его глаза. — А мы сегодня пойдём на площадку? Вы с ахше будете сражаться? Или… Йорген ведёт плечом, морщится от тянущей боли: хватило ему вчера сражений… — Отдохнём, — говорит он, вытирая о штаны руки и разминая спину. — В заливе бы искупаться. Ахше с улыбкой кивает: почему бы и нет? Йоргену наверняка хочется развеяться, отвлечься. Может, стоит даже распорядиться о лошадях, съездить к морю верхом, прокатиться по берегу… Или даже… — Эйфедже, — зовёт он ласково. — А хочешь, я покажу тебе Айе-Халиджи? Два года он не спускался в город, не прогуливался по людным улицам, не навещал приятелей, не поднимал шумиху в рыночных рядах… Его столица. Он так любил её раньше. И она любила его в ответ, пока не отвернулась с жестокой насмешкой. Все эти слухи, и песни, и пролив Разжалования… Нет, пожалуй, он пока не готов вернуться туда как ахше — калека и самоубийца. Но он хочет выйти в город как Шемер, как самый обыкновенный влюблённый дурак. Как человек, ради которого Хелле из Рюгдхольма остался в Сааре.