Другие песни

— Я проведу тебя секретными тоннелями, эйфедже, — говорит Шемер. Он понижает свой голос до таинственного шёпота, словно они уже в подземных ходах, где даже громкий вздох, кажется, способен разрушить своды, призвать из темноты гигантских крыс: Гаттар любил рассказывать небылицы о них в детстве, пытаясь запугать младших братьев, но Шем в ответ лишь смеялся, размахивая саблей и заявляя, что разрубит любую крысу, даже будь она размером с коня. А Мераба куда больше крыс пугал сам Гаттар, его искажённое злорадным удовольствием лицо, когда он наклонялся над ним и брызгал ужасами и ядом, что несли грызуны на своих жёлтых зубах, острых когтях, лысых хвостах… — Но тебе придётся взять меня за руку, чтобы не потеряться, — лукаво добавляет он. Йорген смотрит на него спокойно, мирно. Не кивает, но и не смущается. «Прошлой ночью он сам взял меня за руку», — думает Шем. Но то было после слёз и объятий, в одной постели. Окажись они вновь в его покоях с погасшими свечами, он, может, и решился бы повторить. Но днём границы их отношений всё ещё размыты дневным светом, рассеяны. То, что под Кёпю-Бахри проложена замысловатая сеть тоннелей, нисколько не удивило Йоргена, что, сказать по правде, слегка разочаровало Шема: он надеялся заметить на его лице хотя бы тень восторга, отблеск ребяческой тяги к приключениям. Но, шагая по коридорам дворца, ахше поразмыслил над этим как следует и понял, что опыт их совершенно различен. Для него катакомбы под столицей ознаменованы детскими шалостями, вылазками с друзьями, нелепыми выдумками о слеповатом народце, что, по легендам, живёт глубоко под землёй и показывается на поверхности лишь раз в год — во время зимнего солнцестояния, когда ночь так длинна, что может укрыть от чужих глаз их восхождение. А для Йоргена тоннели Айе-Халиджи ничем не отличаются от осадных рвов, подъёмных мостов, чанов кипящего масла на крепостных стенах — военная хитрость, элемент стратегии, необходимый и продуманный, а оттого лишённый любой чувственной красоты. Шемер решает изменить его мнение о подземельях раз и навсегда. Перед выходом он снимает с себя драгоценности, переодевается в самый невзрачный свой кафтан — всё ещё слишком дорогой, чтобы он мог сойти за простолюдина, но хотя бы не кричащий о том, что он ахше. Берёт с собой кошель с деньгами, подпоясывается ножнами, одолжив их и Йоргену, на что тот едва заметно качает головой: «Вы, Ваше Высочество, на прогулку собираетесь или на битву?» «Ты, эйфедже, — в тон ему отзывается Шем, — ещё недостаточно опытен в прогулках со мной, чтобы прочувствовать, где стирается эта грань». Пока они идут по дворцу, он пытается мысленно составить план: куда сводить, что показать… Изменился ли город, пока он прятался от него в стенах Жемчужного павильона? Столько всего там есть, на что он хотел бы взглянуть глазами Йоргена, увидеть будто бы впервые, прожить вместе с ним. И столько всего — за пределами Айе-Халиджи!.. О, как бы ему хотелось запрячь коней и пуститься с Йоргеном вскачь по берегу залива, дальше, дальше, к порту, за границу города, через фруктовые плантации, через поля, через степь. Дальше, дальше, к стоянкам караванов, купить пару верблюдов, умчаться в пустыню. Тихий, размеренный ход нерасторопных животных, песок под их копытами, песок перед глазами, песок — куда ни глянь. Горы и холмы, реки и озёра — всё из песка. Холодные ночи в шатрах, запылённые рассветы, пекущие зноем дни. Там, в пустыне, время расплетается, как нетугая коса, распадается, развевается по ветру. Там небо становится океаном, плещется над головой, и кажется, что ты в самом низу этого мира, бредёшь по его песчаному дну, дышишь его смыслом. Но сейчас у них есть лишь вечер в столице. «Может, в следующий раз…» — думает Шем. У входа в подземелье дежурит стража, но, узнав своего ахше, подчинённые безропотно пропускают его с учтивым поклоном. Лестница, ведущая вниз, вырезана в песчанике, ступени узкие, крутые. Даже ему приходится пригнуть голову, чтобы спуститься, а Йоргену уж… — На Севере все такие высокие или ты особенный, эйфедже? — посмеивается Шемер, борясь с желанием перескочить через две, через три ступени, как в детстве. — Не все, но многие. Вопреки своему росту и широким плечам, Йорген двигается ловко, плавно. В нём нет этой грузной неповоротливости, которую Шемер часто встречал у солдат с таким же телосложением: будто они сами не понимают, что с собой делать. Нет, Йорген знает своё тело, управляется с ним легко, изящно даже. — Меня бы на твоей родине считали юродивым карликом? — подначивает Шем. — Вас бы считали чужеземным принцем. — Это значит, что в меня бы тыкали пальцем и обходили стороной или что я был бы от зари до заката окружён девицами? — Так уж вам нужны северные девицы… — Может, и нужны, — лукавит Шем. — Я слышал, они у вас воительницы. — Разные есть. — А у тебя какие были? Нежные и ласковые, как медовое пиво? Или крепкие, жилистые, равные тебе в бою? — На Севере девиц у меня не было, мальчишкой уехал. А так — всякие. — Велеречив, эйфедже, как и всегда, — цокает он. Хотелось бы ему узнать о них побольше — о риеттских красавицах, пленивших Йоргена, пусть и на одну ночь. Не для сравнения с собой, не в закуску голодной ревности, а из праздного любопытства: кто ему по нраву? — А мужчины у тебя были? — Были. — В армии? — Где же ещё, Ваше Высочество? Действительно. Йорген иной жизни и не знал. Но Шемер откладывает мысли об этом на другой день: лестница подходит к концу, и они оказываются в узком тоннеле. В неглубокой нише Шем находит пару факелов, поджигает их и идёт вперёд. Проход быстро сужается, и шагать вровень становится тяжело. По стенам, щербатым и сухим, ползут их тени, составляя молчаливую компанию. Они подрагивают от пляски факелов, то размываясь, то становясь такими плотными, будто вот-вот оторвутся от подошв и убегут вперёд, в город, заживут свободной бродячей жизнью. Избегая фальшивых коридоров, призванных запутать непрошеных гостей, Шемер ведёт Йоргена знакомой дорогой, развлекая его саарскими легендами: о безрассудном воре, что пришил к себе чужую тень; о вороне, что кормила изголодавшегося путника своими яйцами, а в час нужды прилетела просить его отдать ей своего новорожденного ребёнка; о запретной любви поэта и ахшеси, которые встречались в этих самых тоннелях, в мистическом гроте с подземным озером, который он, Шем, конечно же, искал в детстве, но так и не нашёл. Вскоре под ногами начинает хлюпать вода, а стены становятся влажными, блестящими, всё больше напоминают кишки исполинского чудища — значит, они уже дошли до пролива. Тишина подземелья сменяется шелестом шагов по воде и перезвоном капель. Воздух наполняется душной сыростью, ступать приходится осторожно, чтобы не стукнуться о низкие своды головой и не провалиться в скрытую под водой яму. Тоннель сужается всё сильнее, и порой им приходится поворачиваться боком, чтобы не задевать плечами шершавые стены. — В детстве это было проще, — смеётся Шемер, протискиваясь сквозь особо сжатый участок — словно горло великана свело судорогой. — Береги голову, эйфедже. Выдохни, чтобы опала грудь, и… Йорген? Шем поворачивается, и улыбка сползает с его лица. Йорген стоит чуть поодаль, отставши от него на пару шагов. Его ладонь крепко сжимает рукоять меча, и вся его поза, напряжённая, натянутая, кричит: «Опасность! Опасность! Опасность!» И хоть Шемер знает, что с ними здесь никого нет, что стены тоннеля крепки, а кровожадные крысы не более чем выдумка… Он всё же озирается по сторонам, прислушивается к тишине, к инстинктам. — Эйфедже, — выдыхает он растерянно и тянется к Йоргену — рукой, а за ней и всем телом, как тянутся к солнцу бутоны на рассвете, как разворачиваются листья, как поднимается трава. Это что-то природное, что-то глубокое, корнями проросшее в нём, но Йорген лишь отступает от него на шаг — неловко как-то, шатко, натыкается плечом на стену, вздрагивает, его глаза лихорадочно взмывают к потолку, утыкаются в пол, ищут что-то, скользят мимо лица Шема рассредоточено и дико. Шемер замирает. Осторожно и тихо он отходит от Йоргена. Пятится, пока проход не становится слишком узким — спиной вперёд не протиснуться. Но он даёт ему пространство. Он освобождает его от себя. За то время, что они провели вместе, Шемер научился читать эмоции на его лице, как Йорген научился читать саарский, научился слушать его, понимать. Шем знает, когда Йорген улыбается, даже если губы его остаются неподвижны. Знает, как звучит смех — какая мелодия у оттенков его глаз. Он видел, как искажается его лицо злостью, как мелькает на нём досада. Он может отличить спокойное, расслабленное равнодушие от равнодушия закрытого и отчуждённого. Он знает его тоску, видел его отчаяние. Но никогда прежде он не видел его страха. Ему хочется положить ладонь на его щёку, заставить взглянуть в глаза и сказать, что всё в порядке. Сказать: что бы ни напугало тебя — я не позволю этому навредить тебе. Сказать: я ахше, и это моя земля, и ты мой, и пока я жив, с тобой ничего не случится. Но Шемер чувствует, что сейчас не время для слов. Между ними сейчас не может быть ничего, кроме молчания, кроме расстояния — безопасного и принадлежащего лишь Йоргену. Он должен знать, что оно сократится, лишь когда он сам решит его сократить. Ему нужен контроль, потому что он его потерял. Обронил где-то по пути, и теперь, теперь… Пальцы Йоргена сжимаются и разжимаются на рукояти меча. Его взгляд медленно проясняется. Шемер выдыхает, лишь сейчас осознав, что до этого не дышал. Он ждёт, что Йорген начнёт извиняться за свою минутную слабость или нахмурится, за раздражением скрыв смущение, но это глупо, правда же, очень глупо: ждать от Йоргена того же, что и от других. Он всегда удивлял его, этот человек. Этот мужчина. Этот северянин. Он удивляет его и сейчас. — Ваше Высочество, — говорит он, подходя ближе и протягивая руку. — Позвольте воспользоваться вашим ранешним предложением. Шемер не сразу понимает, о чём он, и с его губ срывается удивлённый вдох, когда Йорген, не дожидаясь ответа, берёт его руку в свою. Грудь сжимает яростно, до боли. От этой искренней простоты и этого… этого… Доверия. Чистого, светлого, такого большого, о, небо, такого большого доверия. Быть перед ним напуганным и признать это так легко. Попросить о помощи, глядя прямо в глаза. И Шемер не может представить, просто не может себе представить, сколько силы должно быть в человеке, чтобы не чувствовать нужды прятать свою слабость. Он думает о горах. Он думает о лавинах. Он думает о том, что никто не смеётся, когда они сходят. Никто не ставит под сомнение величие их вершин. Он сжимает руку Йоргена и отворачивается: нет, сам он не настолько силён. Свои слабости он не может протянуть с открытой ладонью. Они минуют самые узкие участки, протискиваясь сквозь плотно обнимающие их стены, и когда Йорген замирает, прикрывая глаза, дышит глубоко и часто, Шемер не торопит его, но поглаживает большим пальцем его запястье. И лишь когда тоннель снова расширяется и начинает ползти вверх, он позволяет себе спросить: — Что напугало тебя, эйфедже? То, как сжимаются стены? — он надеется, что вопрос не покажется Йоргену насмешкой. — Да, — подумав и взвесив короткое слово, отзывается тот. Его голос ровный, гладкий, без налёта неловкости и конфуза. «Как? — беспомощно думает Шемер. — Как ты можешь говорить об этом без утайки, без ропота?..» — Почему? — лишь спрашивает он. В этот раз на ответ у Йоргена уходит больше времени. Шемер терпелив. — Я был в плену, Ваше Высочество. Шем молчит. — Иногда мне кажется, что я всё ещё там. Они идут бок о бок, и их руки по-прежнему неразрывны, и Шемер чувствует своё сердце в ладони, зажатое между ними, чуткое: оно ждёт сигнала. Напряжения чужих мышц. Судороги в пальцах. Попытки высвободиться. Но хватка Йоргена остаётся неизменной. Непринуждённой, но крепкой. — Тебя держали в подземелье, — говорит Шемер, и в словах его нет вопроса. — Да. Там не было света, но хуже всего то, что там невозможно было лечь, — слишком тесно. Шаг вперёд, шаг влево. Даже сидя нельзя было вытянуть ноги. Потолок на уровне груди — не встать и не разогнуться. Постоянно болела спина. И колени. — Сколько ты там провёл? — Полгода. — И всё это время ты?.. — Нет. Нас выводили драться. Шемер чувствует странное пьянящее облегчение оттого, что он не ахшад. Оттого, что он даже не ахшеде. Иначе бы он сегодня же развязал с Кюэром войну, и пески Сухого моря окрасились бы алым от горизонта до горизонта. — И ты… Ты согласился пойти со мной в тоннели, — сглатывает он. — Не принимайте на свой счёт, Ваше Высочество. А то надумаете всякого, — говорит Йорген, и в его словах слышится усмешка. Её нет на его губах, почти никогда нет, но это совершенно не важно. — Я не знал, что это напугает меня. — Ты так свободно говоришь о своём страхе, — качает головой Шемер. Изумлённо, растерянно. — Пожалуй, — подумав, кивает Йорген. — Но ведь и вы свободно о нём спрашиваете. — Я ахше, — Шемер позволяет шутливости вернуться в свой тон. — Я привык спрашивать всё, что мне в голову взбредёт. — А я солдат. И привык отвечать, когда меня спрашивают. — Ты больше не солдат, эйфедже, — мягко напоминает Шем. — Разве что солдат любви, если изволишь. Так поэты могли бы окрестить наложников, тебе не кажется? — Нет. Но я мало смыслю в поэзии. — Неважно, я смыслю достаточно для нас обоих, — улыбается Шемер. — Тебе когда-нибудь посвящали стихи? — Однажды. — Однажды?! Эйфедже! — Шем смеётся, игриво сталкиваясь с ним плечами. — Право же, ты полон неожиданностей! И какими они были, эти стихи? О, прошу, скажи мне, что они были совершенно бездарны! Йорген прочищает горло и с суровым лицом декламирует: — Дрожит земля, трясутся сойки — Это Бьёрк храпит на койке. Шем застывает на секунду, а потом прыскает смехом, сгибаясь пополам. — Ох, нет… — выдавливает он из себя. — Увы, это чудесные, восхитительные стихи! Мне никогда не сравниться в мастерстве с подобным хитросплетением смыслов! Я буду опозорен лишь попыткой дотянуться до небесной выси такого таланта! — Не принижайте себя, Ваше Высочество, — говорит Йорген. — Может, дара к рифмоплётству у вас и нет, зато у вас, — он бросает на Шемера оценивающий взгляд, — казна трещит от золота. — Вот оно как! — Шем вырывает свою руку из его, чтобы драматично прижать к груди. — Я должен был сразу догадаться, что ты со мной лишь из-за моего богатства… — Ну что вы, Ваше Высочество, — вздыхает Йорген. — Деньги здесь ни при чём. Я с вами исключительно из-за того, что меня вам подарили невольным рабом. Шемер смеётся, потому что знает, что Йорген шутит. Потому что рад, ведь он делает это так редко. Потому что они оба понимают: неволя Йоргена — лишь условность. Если он захочет уйти, Шемер отпустит его, выписав самое большое приданное в истории Сааре. Он бы подарил ему поместье на берегу Сапфирового залива, он наградил бы его титулом, если бы хоть в его душе было хоть зёрнышко веры в то, что Йоргену это нужно. Если бы Йорген его попросил. Но Йорген просит его нечасто. Просил о кролике в его зверинце, просил о вылазке на море, просил о тренировках с Эме… Вот, пожалуй, и всё. Шемер невольно представляет, как Йорген просит его… о другом. Просит: пожалуйста, ахше. Просит: давай же, Шем. Просит: поцелуй меня. Просит: позволь мне… Шем отворачивается, скрывая смущение. Свой факел он оставил ещё раньше, когда взял его за руку, и теперь их путь освещает лишь огонь того, что остался у Йоргена. Он достаточно близко, чтобы выдать румянец, окрасивший щёки. Вновь подумав о горах, и лавинах, и слабостях, и доверии, Шемер всё же поворачивается, смело заглядывая Йоргену в глаза. Тот со спокойной уверенностью берёт его руку в свою, и они продолжают идти вперёд.