Другие песни

Стоит им ступить на мраморный пол дворца, как Шемер становится перед Йоргеном и кладёт ладонь на его грудь. Его ресницы медленно опускаются вниз, взмывают вверх, снова опускаются. Он приподнимает подбородок. Облизывает губы. Ждёт. Йорген не двигается, ничем не отличимый от стражников, стоящих у лестницы в тоннели. Смотрят ли они на них или тактично отвели глаза? Йорген мог бы повернуться и проверить, но тогда пришлось бы оторвать взгляд от ахше, а ему не хочется этого делать. Ему хочется увидеть момент, когда томная игривость уступит смущению, а вслед за ним придёт это капризное выражение, которое так забавляет Йоргена. Когда принц подожмёт губы, а его щёки смягчатся, делая его младше; когда его брови вздрогнут и сожмутся к переносице, а в глазах заблестит это трогательное недоумение избалованного любовью ребёнка. А уже в следующее мгновение черты его разгладятся, и он вдруг станет взрослым, слегка разочарованным, но по-доброму насмешливым, будто с отцовской снисходительностью лелея своё разочарование, трепетно прижимая его к сердцу. — Ладно, — говорит он в конце концов, убирая руку. — Ладно-ладно, эйфедже. В этот раз в его голосе никакой обиды: он доволен обещанием поцелуя не меньше, чем самим поцелуем. Йорген думает, что это, пожалуй, почти одно и то же. Почти, да не совсем. Близится рассвет, и он чувствует, как вторая бессонная ночь доламывает его отточенное расписание, затупляет его. Пора отправляться спать, и он чуть склоняет голову, говоря: — Доброй ночи, Ваше Высочество. Ахше медлит, и Йорген точно знает, что за мысли сражаются в его голове. Это неравный бой. Он хочет позвать Йоргена к себе в покои. Он понимает, что ночь, приправленную обещанием и лишь им, будет сложно переварить. Она будет томиться на медленном огне, пока они оба не выкипятятся в ней, пока мясо их не поползёт с косточек, разваренное, размякшее, разнеженное. Знает он, что ахше предвкушает эту муку, но и побаивается её. Он импульсивен, его принц. Скор на смех и скор на гнев, но он умеет ждать. Он рассудителен, когда ставки высоки. Это качество хорошего стратега, думает Йорген. Когда-нибудь Сааре очень повезёт. — Доброй ночи, эйфедже, — говорит Шемер, напоследок касаясь пальцами его запястья. И Йорген уходит в свои покои. И долго ворочается без сна.

***

На следующий день об их вылазке в столицу судачит весь гарем. Слухи, что рождаются у усыпанных цветочными лепестками бассейнов, доходят до фонтанов в саду уже совершенно иными. Его молчание в ответ на любые предположения, кажется, только усугубляет дело: наложницы хихикают, охают и принимают тишину за подтверждение. Шемер тоже не помогает, соглашаясь со всем, что бы ему ни предъявили. — Вы тайно поженились в храме? — Конечно, — говорит он за поздним завтраком, разлёгшись на подушках и лениво перебирая виноград, — одному из нас пришлось притвориться женщиной. Я не скажу вам, кому, но по секрету доверюсь: Йорген чудесно выглядит в свадебных шелках. — Ахше, а это правда, что на пристани на вас напала банда разбойников? — Нет, что ты… Это были пираты! Они взяли меня в плен и грозились обесчестить, но Йорген победил каждого из них и привязал к шпилю адмиралтейства. До сих пор там коптятся, бедняги, — вздыхает он в кальянной, перебирая бумаги. Их передал ему Мераб, когда ахше изъявил желание присутствовать на следующем совете. Йорген гордился им почти так же, как когда принц одержал над ним победу на тренировочной площадке. Узнав об этом, Кадифь подошла к нему и крепко сжала его ладони в своих, заглядывая в глаза и молчаливо кивая. Йорген кивнул ей в ответ, и шаде улыбнулась ему: кажется, он впервые видел такую её улыбку. — Ахше, это вы купались в фонтане на главной площади голышом? — Ахше, вы действительно потратили пятьдесят тысяч в игорном доме? — Ахше, вас и впрямь арестовали и держали до рассвета в темнице? — Да, водичка была что надо! — Пятьдесят? Мы потратили всю сотню! Пришлось заложить Йоргена, но я отыграл его в последней партии. — Несчастный стражник расплакался, когда узнал, кого повязал… Мы были вынуждены тайно вывести его из столицы, чтобы спасти от казни! Йорген хранит молчание, не подтверждая, но и не отрицая слова ахше, и лишь Эмель хихикает в свою чашу с малиновым шербетом, уже приученный к бесстыдству своего господина. А вечером Шемер зовёт Йоргена составить ему компанию в хаммаме, и тот заранее знает, что там с него потребуют должок. Он готов вернуть его. Это тот же хаммам, где ахше впервые попросил поцеловать его, и в этом нет никакой случайности. Йорген снимает с себя одежду в предбаннике и не удивляется, когда в полутёмном помещении не оказывается слуг. Шемер лежит на широком мраморном столе, как лежал и тогда, когда Йорген подумал, до чего же он похож на статую в фонтанах Императора. Он был одурманен тогда так сильно, что напоминал труп, в который вдохнули остатки жизни. Его кожа была серой, поза — неестественно расслабленной, болезненно слабой, его движения были замедлены, а глаза пьяны. Он был тогда принцем чужой страны, таким незнакомым и далёким, что почти безымянным. Да, его имя тогда значило для Йоргена не больше, чем имена сыновей риеттского правителя. Строки в истории Сааре на языке, который он и не думал освоить. Теперь же перед ним лежит Шемер. Его Шемер, его ахше. На его загорелой коже блестят капли воды, его тонкие пальцы опущены в чашу с ароматным маслом, и Йорген узнаёт запах цветов в нём, потому что эти цветы растут в саду Жемчужного павильона. Он узнаёт запах орехов, потому что они с Эмелем собирали их в середине лета. К локтю ахше не пристёгнут протез. Золото и рубины путаются в его волосах. Он лежит на животе, со спины, с ягодиц капли воды стекают во впадинку на его пояснице — и она тоже знакома Йоргену, потому что ахше не стесняется своей наготы. Его глаза чуть приоткрыты, а на губах играет лёгкая улыбка. — Эйфедже, — тихо приветствует он, и его слова становятся частью цветочного тумана. — Ахше, — кивает Йорген, опускаясь на мраморную скамью напротив — ту же, где он сидел в начале весны во время их первого разговора. Но в этот раз Шемер молчит, пока Йорген поливает себя тёплой водой, смывая пот после тренировки с Эме, смывая с себя саарское солнце, чтобы завтра оно могло лечь на его кожу по новой. Просто наблюдает за ним, бездумно гоняя пальцами лепестки в чаше с маслом. Йорген знает, о чём он думает, потому что здесь, во влажном полумраке хаммама их мысли больше не принадлежат им самим. Они становятся паром, не в силах удержаться в голове, они стелются по мрамору, нежно дразнят кожу, проникают внутрь вместе с дыханием, чтобы через мгновение снова стать частью чего-то общего, невесомого, но всеобъемлющего. Йорген знает, о чём он думает, потому что думает о том же. Как он мог бы подняться, сделать пару шагов, поставить колено на массажный стол, опереться рукой и наклониться к Шемеру, который уже перевернулся бы на спину, встречая его грудь своей — нагретой, влажной, нетерпеливо подающейся навстречу. Йорген поцеловал бы его ключицу, а потом шею, и Шемер бы вздохнул, откидывая голову, и его волосы разлетелись бы по белоснежному камню с золотистым звоном, с рубиновым смехом. Его губы были бы сочнее саарских абрикосов — такие же мягкие, такие же сладкие. Они были бы пьянее молочного шербета. Йорген знает, что, поцеловав его, уже бы не смог остановиться, и они бы занялись любовью в этом тёплом тумане, а потом бы снова — в постели ахше, и снова, и снова, пока их стоны не разбудили бы солнце, и Шемер бы рассмеялся рассвету, рассмеялся рассветом… Да, Йорген знает, о чём он думает. И это, пожалуй, почти то же самое, что сделать это наяву. Почти, да не совсем. Шемер поднимается, подходя к нему неспешно, со своим статным изяществом, в котором на тренировках скользит хищная опасность. Но сейчас в его руке нет сабли, а в движениях — азарта. Он идёт к нему безоружным. Идёт беззащитным. Обнажённым. Обнадёженным. — Позволь мне, — говорит он, проводя пальцами по виску Йоргена, и тот кивает. Разве может солдат отказать своему господину? Шемер говорит: он не солдат. Он ошибается. Как он останется ахше, даже если земли Сааре дрогнут, и Кёпю-Бахри провалится под землю вместе с коронами и тронами, так и Йорген останется солдатом, навсегда — солдатом, даже если закончатся все войны, даже если все мечи будут переплавлены в обручальные кольца, даже если все луки станут коромыслами, а тетивы превратятся в струны кифар и лютен. Он будет солдатом, он будет северянином, он будет Йоргеном, просто потому что не будет Хелле. А Шемер будет ахше, а после — ахшеде, а после — ахшадом, потому что такова его судьба. Это знает Йорген, и знает Кадифь. Это чувствует Эмель. Этого хочет каждый в гареме. Этого просит сама Сааре, просит на языке барашков волн на отмели Сапфирового залива, просит шелестом листьев абрикосовых деревьев, просит светом маяка Шеаде ас Хёи: возвращайся домой, мой ахше, мой ахшеде, мой ахшад, возвращайся домой… Шемер расплетает его косы. Йорген гадает, знает ли ахше, что на Севере кос мужчины может касаться лишь его жена и человек, победивший его в бою. Он гадает, чего в его касаниях больше: любви или победы. Он понимает, что для Шемера в этом мало разницы. Его торжество всегда об одном, всегда о главном. Его пальцы пахнут цветочным маслом с нотками орехов, и когда он проводит ими от корней до кончиков волос Йоргена, запах этот остаётся с ним. Йорген всё ещё сидит на мраморной скамье, и ахше возвышается над ним. Так же он стоял на коленях перед Императором, одарившим его эмблемой Щита. Йорген никогда не просил об этой чести. Не просил и об этой. Касания Шемера легче, чем вес серебряной цепи на шее, но так же близки к сердцу. — Ты так красив, мой эйфедже, — тихо говорит Шемер. — Красивее всех мужчин, что я знал. В мире, где существует Мино и зеркала, его речи звучат сущим вздором, но Йорген принимает его слова со смирением. С доверием. — Даже если бы я мог, я бы ничего в тебе не менял, — продолжает ахше. — А ты? — Я бы вернул вам руку, — честно отвечает Йорген. — Я так плох без руки? — улыбается Шемер, пропуская его волосы сквозь пальцы. Снова. И снова. — Нет. Он плох в словах, знает. Скуп. Но надеется, что ахше поймёт его и так. Поймёт, что он дал бы Шемеру всё, чего ему не хватает. Что исправил бы всё, что в его силах исправить. Что сделал бы его целым, на сколько бы частей он ни разбился. — Поцелуй меня, — просит Шемер. И Йорген целует. Он прижимается губами к его животу, чувствуя, как вздрагивают мышцы, напрягаются. Его борода наверняка щекочет кожу. Шемер выдыхает шумно, и Йорген целует его — и снова в живот, потому что именно там происходит всё, что связано с любовью. «Ты не замечал?» Теперь он замечает. Замечает, как поцелуй, оставленный у солнечного сплетения ахше, растекается светом и жаром в его собственном животе. Он считает поцелуи. Один — как в поле не воин, два — как скрещенные мечи, три — как испытания в древних сказках, четыре — как стороны света на нашедшем свой Север компасе, пять — как пальцы в его волосах, шесть — как было их, сестёр и братьев Бьёрклундов, семь — как букв в слове «эйфедже», восемь — как крепостей в Кюэре, со стен которых на него сыпались стрелы и на которых он потом держал пост, девять — как башен в Кёпю-Бахри, десять — как… — Йорген… — выдыхает Шемер, и он сбивается со счёта. И тогда он поднимается, и ахше обнимает его, прижимаясь крепче, а потом ещё крепче, а потом ещё. Йорген чувствует его возбуждение своим бедром. Слышит, как колотится его сердце — золотым звоном, рубиновым смехом. — Поцелуй меня, — просит он снова. — Завтра. — Нет. Нет, так… нечестно. — Мало вы знаете о чести, Ваше Высочество, — Йорген прячет улыбку у него на макушке. — Почему? — спрашивает ахше, и в его вопросе нет требовательности, нет каприза. Но и смирения там нет, его вытеснило нетерпение, вытеснил голод. Йорген не знает, что ему ответить. Почему? Потому что завтра у ахше первый за два года совет, где он снова увидит отца и старшего брата. Потому что ему нужно выспаться перед ним. Потому что если Йорген поцелует его, то уже не сможет остановиться. Потому что тогда он станет его, и Йорген не знает, что это сделает с ним, ведь никогда прежде ему никто не принадлежал. Потому что хорошие вещи стоят того, чтобы их ждать, чтобы с ними помедлить. Потому что ему хочется Шемера подразнить, хотя тот и приказал ему этого не делать. Потому что у Йоргена в груди солнце, слишком много солнца, и ему кажется, что оно прожжёт его кожу, если он не даст ему время остыть. Потому что, поцеловав его, он сделает что должен. Поцеловав его, он отыщет свой Север. Поцеловав его, он вернётся домой. И это всё, что он когда-либо хотел. А Шемер заставляет его хотеть большего. Сааре будит в нём новые желания, и он не привык их иметь, не знает, что с ними делать. Возвращать их долгом? Хранить их секретом? Исполнять их обещанием? Он хочет, он так многого хочет. Он хочет засыпать с Шемером каждую ночь и просыпаться с ним, и быть единственным в его постели. Он хочет, чтобы Хаден и Сулейка приводили своих детей в Жемчужный павильон, и хочет вырезать им деревянные кораблики. Он хочет увидеть, как Эмель взойдёт капитаном на свой первый корабль. Он хочет, чтобы ему никогда не пришлось направлять паруса в сторону войны. Он хочет услышать, как возликует толпа, когда Шемер займёт своё место на троне. Хочет узнать, во что переименуют пролив Разжалования и какие песни будут петь из окон о новом ахшаде, любимом сыне Сааре. Хочет, чтобы Мино нашёл себя за столом Большого совета и чтобы служил его ахшаду верой и правдой. Хочет, чтобы Кадифь стала ахшене, потому что кто, как не она, направит Сааре с материнской заботой и строгостью, кто, как не она, родит Шемеру наследников. Он хочет, чтобы у него самого хватило сил полюбить их как своих. Он хочет, чтобы Алайя с Нотт учили дочерей Шемера танцам. Он хочет учить его сыновей держать меч. Он хочет никогда не вспоминать о Кюэре, никогда не вспоминать о Риетте. Он хочет, чтобы где-то там, далеко, Мадлен никогда не вспоминала о нём и Сааре. Он хочет, чтобы Север стал свободным. Хочет вернуться туда с Шемером и познакомить его со своей семьёй. Он хочет, чтобы они были живы, — пожалуйста, пусть они будут живы. Он хочет умереть так, как никогда не думал умирать: в тихой старости, мирной старости. Он хочет, чтобы это случилось после смерти Шемера, чтобы ахше не пришлось скорбеть по нему. Он хочет, чтобы это «после» было не слишком долгим. Он хочет, чтобы его похоронили на Севере, рядом с местом, где он нашёл тело Йоне, потому что его всё равно никогда не похоронят рядом с ахшадом. Он хочет, чтобы там, за гранью, они снова нашли друг друга. Он хочет поцеловать Шемера завтра. И послезавтра. И после. И это странно — хотеть столько всего и сразу. И это невозможно — этого не хотеть. — Йег скальде г’ер, — говорит он и думает о солнце. О солнце на Севере. О Севере в Сааре. — Айене се деи эсиджи, — тихо отвечает Шемер. Йорген гадает, отвечал ли кто-нибудь до них на нордские слова саарскими и был ли понят. Он знает наверняка, что он первый северянин, держащий в объятьях ахше. И поскольку они всё ещё в хаммаме, и их мысли всё ещё витают в ароматном тумане вне их голов, он знает, что Шемер думает о том же. Ахше смеётся в его голое плечо, и его смех щекочет голую кожу. — Йег скальде г’ер, — говорит Шемер. — Айене се деи эсиджи, — отзывается Йорген.