Другие песни

Йорген покривил бы душой, если бы сказал, что никогда не встречал столько роскошных залов. В конце концов, он служил в Жардо, столице Империи, которая, хоть и не столь богата, как Сааре, изо всех сил старается показать обратное. Но в сравнении с интерьерами Алмазного павильона помпезность императорского дворца кажется ему теперь грузной и нарочитой. Жардо, конечно, недаром называют Золотым цветком Риетта, но ни один золотой цветок не приблизится к изящному совершенству природы. К совершенству цветка простого. Живого. Вот на что похож Алмазный павильон. Вот что вложили зодчие Кёпю-Бахри во дворец ахшада. Даже мрамор здесь, кажется, дышит жизнью — балконы с балюстрадами раскрываются лепестками. Фонтаны и бассейны замирают на них освежающими каплями росы. Со сводов невесомых арок спускаются вьюнки. Там, где в Жардо стояла бы тяжёлая позолоченная ваза, в Кёпю-Бахри цветёт гранатовое дерево. Там, где проход преграждала бы массивная дверь, ласково колышутся ветром полупрозрачные шелка. Там, где, закованный в доспех, смирно стоял бы неповоротливый гвардеец, стражник в расшитом камзоле болтает с краснощёкой служанкой, надкусывая сочный абрикос. Подушки и ковры вместо дубовых столов и громоздких кресел. Фруктовые сады и цветущие клумбы вместо угловатых стен идеально постриженных садовниками лабиринтов. Императорский дворец в Жардо, думает Йорген, похож на выкованный из золота меч: инкрустированный камнями, с гравированным лезвием, затейливой рукояткой… Созданный для витрин и совершенно бесполезный в бою. Кёпю-Бахри же он бы сравнил с… Лёгкой, как порыв ветра, саблей? Нет. С тонким охотничьим копьём, со свистом рассекающим воздух? Нет, нет… Кёпю-Бахри, понимает Йорген, не похож ни на одно оружие. Этот дворец не был построен для войны. И даже стены его — неприступные, грандиозные стены — возводились исключительно для мира. Он вдруг вспоминает, что подобные мысли посещали его и прежде. В первый день, когда их вели нестройным конвоем к ахше, и Эме жался к нему испуганным крольчонком, боясь, что он не понравится принцу, и тот отошлёт его назад в Кюэр. Теперь же он его гордый воспитанник, а сам Йорген… Йорген, который весной впервые ступил на белоснежный мрамор Кёпю-Бахри с одной-единственной целью: убить ахшада. — Переживаешь, эйфедже? Не стоит, мой отец вовсе не так строг, как о нём говорят, — улыбка ахше смазана беспокойством, когда он в который раз останавливается, чтобы разгладить несуществующие складки на рубахе Йоргена и заверить его, что для робости нет причин. Не то чтобы Йорген робел перед встречей с ахшадом. Вот ахше… Ахше явно нервничает. Суетится, мельтешит. Даже прихрамывать стал, когда они миновали Нефритовый павильон и вошли в Алмазный. Йорген же спокоен. Может, оттого, что ахше — нет, а может, оттого, что война научила его хладнокровной сдержанности, закалила ту сталь, что он впитал с молоком матери, родившись северянином. Впрочем, он и вовсе не может припомнить, чтобы когда-либо робел перед людьми, кем бы они ни были: капитанами ли, королями… Он знает своё место. Знает призвание. Негоже мечу трепетать перед боем. Негоже щиту дрожать в руках хозяина. — Не говори, пока ахшад не спросит. Но если спросит, не молчи. И… что же ещё?.. — ахше кусает губы, прокручивает перстень на пальце. Йорген кивает, думая, что вроде бы не давал ахше повода считать себя болтуном или растерянным мальчишкой, не способным держать ответ, но оставляет несвоевременные подтрунивания на тихий вечер после, когда Шемер перестанет так волноваться. — Ах да, говори только на саарском! Йорген посылает ахше сдержанный взгляд. — Ну и чего ты надулся? Я верю, что ты не стал бы говорить с моим отцом на риеттском, я лишь напоминаю, на случай если ты растеряешься от переживаний и всё позабудешь! «Ведь это так на меня похоже», — хмыкает про себя Йорген. — Зуб даю, Джайгир-ахшад столь мудр, что поймёт меня, даже если я обращусь к нему на норде. — Не умничай, — Шемер опасно щурится, но хмурые морщинки на его лбу разглаживаются, а в глазах появляются смешливые искорки: нелепая шутка сняла часть напряжения, и Йорген удовлетворённо кивает. — Ты ведь понимаешь, что вот-вот встретишься с человеком, чьё слово может лишить тебя головы? Для того, кто только что просил его не переживать, ахше слишком уж быстро поменял своё мнение об отце… — Думаю, для этого понадобится что-то поострее и потяжелее одного слова, Ваше Высочество, — отвечает Йорген. — Я бы воспользовался топором, но и меч, верно, справится, если заточить как следует. — Опять ты за своё! — цокает Шемер, хлопая его ладонью по груди и тут же разглаживая ткань. — Он может приказать выслать тебя из дворца. — Как и вы. — И впрямь! — веселится ахше, будто впервые за долгое время вспомнив о своём титуле. — Как предусмотрительно с твоей стороны было соблазнить меня своими коварными уловками и упрочить своё положение! Увы, на ахшада твои хитрости не подействуют… — Выходит, зря только натирался маслами всё утро, — серьёзно говорит Йорген, и Шемер смеётся, лукаво поглядывая на него из-под ресниц. — Дошутишься ведь, эйфедже… Когда вернёмся в Жемчужный павильон, я отведу тебя к купальне и… — И? — прерывает его чужой голос. — Давай, заканчивай. — …и расскажу тебе, какой несносный болван мой старший братец! — цокает Шемер, и Йорген склоняет голову в почтительном жесте, прежде чем поднять её вновь и как следует рассмотреть Гаттара-ахшеде. Он, как и Шемер, высок, но в фигуре его больше грубой силы, мощи не фехтовальщика, но воина. Йорген легко может представить в его руках палицу или двуручник — оружие, что лишь замедлило бы Шемера, сковав движения и лишив маневренности. Чёрный кафтан и рубашка небрежно распахнуты, оголяя широкую грудь. Волосы его спускаются до плеч столь же густыми волнами, как у брата, разве что несколько темнее и жёстче на вид, без вплетённого в локоны золота. Йорген останавливает взгляд на его лице и понимает, что между ним и ахшеде, должно быть, десяток лет разницы. Коротко стриженная борода напрочь лишает красивое лицо изящества. Йорген замечает золотое кольцо в его носу, напоминающее ему о племенных быках — упрямых, своенравных животных. Такое же кольцо виднеется на его ухе — единственные украшения, кроме фамильного перстня с печаткой, что носит ахшеде. — Выбирай слова, когда говоришь со своим правителем, — глаза Гаттара-ахшеде вспыхивают горячим нравом. Их цвет — оливковый, чистый — чудно́ выделяется на смуглом лице. — Со своим правителем? — смеётся Шемер, передразнивая брата. — Когда я в последний раз виделся с отцом, он был жив-здоров. Или что, Тарэше, ты уже успел его своими буйствами до смерти довести за короткий утренний визит? Йорген видит, как подрагивает жилка на виске ахшеде от этого прозвища — наверняка из детских времён саарских принцев. — Доводить отца своими выходками — твой хлеб, не мой, — фыркает Гаттар-ахшеде. Он вдруг поворачивается к Йоргену, будто только теперь его заметив и, нахмурившись с какой-то грозной надменностью, сплёвывает: — Что это? — Это Йорген, мой будущий хассете, — без тени смущения представляет его ахше. — И я бы на твоём месте повторил грамматику: того и гляди Йорген неверно истолкует твои пробелы в знаниях и решит, что ты нарочно оскорбил его своим вопросом. — Мне нет дела до того, что решит твоя подстилка, — Гаттар-ахшеде складывает руки на груди, вздымает подбородок, будто ждёт, что Йорген и впрямь станет отстаивать свою честь перед ним. Шемер же, зная его на порядок ближе, лишь посмеивается. — Что он молчит? Не понимаешь саарского, ладхэ? — спрашивает ахшеде, и, пусть слово Йоргену незнакомо, догадаться о его значении несложно. — Ему в Кюэре язык отрезали? Йорген спокойно выдерживает его раздражённый взгляд, выжидая, ответит ли что-то ахше. Но Шемеру, похоже, стукнула в голову его ребяческая шалость: он поглядывает на Йоргена игриво, подначивая вступить в разговор со своим старшим братом. — Не отрезали, — коротко отзывается он. Подумав, добавляет учтиво: — Ахшеде. — Я слышал, северяне — гордый народ, непокорный. Врут, значит? — Стало быть, врут, — безразлично говорит Йорген. Не ему отвечать за всех северян и не ему указывать чужеземным принцам, что им думать. Как и риеттские солдаты, в первые недели совместной службы так и норовящие высказать ему своё мнение о Севере и его дикарях, ахшеде хочет спора, жаждет ответной ярости. Йоргена же, к явному сожалению собеседника, нисколько не задевают его слова. — И это твой хассете? — фыркает Гаттар-ахшеде. — Мой, — ласково отзывается Шемер. — Как он защитит тебя, если даже себя не может? — А от тебя надо искать защиты, любезный братец? — деланно удивляется Шемер. — Мне казалось, вы ведёте чудесную дружескую беседу. Приятно в кои-то веки увидеть, как ты проявляешь интерес к чужой культуре, а не только к нашему родному бескультурью! Пьяные драки и кровавые забавы тебе совсем наскучили, м, Тарэше? — Мне больше нравилось, когда ты был вусмерть пьян своим шербетом. — Правда? О, Мераб удивился бы, узнав, сколько у вас с ним общего, — смеётся ахше. — Не вплетай сюда этого полудохлого слизня! — суровый голос Гаттара-ахшеде обрывает весёлый смех ахше и спугивает проходящую мимо служанку. Та вжимает голову в плечи и спешит убраться прочь от перепалки. — Нет у нас с ним ничего общего. Не было и не будет. — О, нерушимые братские узы! О, моя любимая сплочённая семья! — Шемер умилённо прикладывает к груди руку. Йорген ждёт от Гаттара-ахшеде новой вспышки гнева, но тот смеётся в ответ на кривляния брата гулким рокотом, и Йорген понимает, что, быть может, не стоит спешить делать выводы об их отношениях. Он знает, что ахше любит братьев, видит тепло в его улыбке, даже когда он говорит о них гадости в своей привычной беззлобной манере. Он недостаточно хорошо знаком с Мерабом-ахше, чтобы судить о взаимности этих чувств — и, видят боги, у него есть основания в ней сомневаться, — но лицо Гаттара-ахшеде открыто и живо, всё отражается на нём мгновенно, будь то ярость или веселье, и сейчас в его смехе Йорген замечает то же неуловимое единство, ту же делимую на двоих тайну, которую когда-то видел на лице Йоне. Подтрунивания и колкости братьев, разделивших куда большее, чем просто кровь. — Оставь, — отмахивается в конце концов Гаттар-ахшеде. — Не морочь мне голову этим змеиным выродком… Когда я стану ахшадом, первым же указом сошлю его в Кюэр послом. А тебя куда заслать, а? На Север, может? — ухмыляется он, небрежно окидывая взглядом Йоргена. — Соберёшь себе там новый гарем. — Больно уж ты спешишь сегодня хоронить отца, — посмеивается Шемер. — Чем он уже тебя разгневал? — Старик совсем выжил из ума, — ощеривается Гаттар. — Хочет, чтобы я выдал Айфу за этого купцовского выблядка — да чтоб его рыло поганое отсохло! Из рассказов Шемера и болтовни Алайи с Мино Йорген помнит, что у Гаттара-ахшеде пять жён, лишь одна из которых смогла понести от него. Ахше нечасто упоминает своих племянниц-двойняшек — Айфешу и Эджехен, — но иногда вздыхает, что видит их слишком редко, лишь на именины. — Девочкам уже шестнадцать, ведь так? — задумчиво тянет Шемер. — Скоро тебе так или иначе придётся искать им женихов… — Искать! — фыркает ахшеде. — Да мне их за шкирки приходится оттаскивать от этих вертихвосток! Выстраиваются у моего павильона толпами, будто мёдом им намазано, то за одну просят, то за другую… — И все как один — редкостные проходимцы, недостойные твоих нежных магнолий, — смешливо кивает Шемер. — Ха! Одна из этих «нежных магнолий» вчера рыдала передо мной в три ручья и проклинала, как ведьма, потому что её бессердечный отец-тиран, видите ли, не позволил ей выскочить замуж за конюха! — По сравнению с конюхом сын купца не кажется такой уж невыгодной партией, м? — подначивает Шемер. — Этой дурёхе безмозглой и хромой пёс покажется выгодной партией, лишь бы меня от злости перекосило! И вторая не лучше: застукал её на днях со служанкой. Заявила, мол, раз у дяди Шемера-ахше гарем из юношей, то и ей можно собрать свой из девиц. Так бы и прибил! И её, и тебя — за дурной пример. — А ты, видимо, образец благопристойности и нравственности для всех юных ахшеси? — веселится Шемер. — Брось, Тарэше… Чем больше ты им запрещаешь, тем сильнее им этого хочется. Позабыл, что ли, какими мы были в их возрасте? — Я на конюхов не вешался! — Нет, это был я, — смеётся ахше. — Зато со служанками, помнится, Михер-шадэ ловила тебя не меньше раза в неделю. Йорген не может разобрать, о чём ворчит Гаттар-ахшеде, потирая бороду. Он и многих слов в разговоре братьев не понимал до конца, так, догадывался об общем смысле. Удивился только, что саарский Шемера со всеми затейливыми словечками и утончённым строением предложений ему понимать легче, привычнее, чем пылкую ругань Гаттара. Это кажется ему забавным: риеттский он учил в совершенно обратном порядке. — Боюсь, нам с Йоргеном пора идти: отец, должно быть, уже заждался, — спохватывается Шемер, по-свойски касаясь ладонью плеча брата — тот стряхивает его руку с той же бездумной небрежностью, с которой ахше допустил это тёплое касание. Ни один из них, похоже, не замечает этого обмена жестами — всего лишь очередное проявление привычных, давно сложившихся между братьями отношений. — Ступай, — пожимает плечами Гаттар. — Увидимся на свадьбе твоей наложницы. — Ты придёшь? — удивляется ахше. Слова срываются с его губ прежде, чем в глазах успевает мелькнуть понимание и хитрый блеск. — Ах, не моя ли ласковая шадэ тому причина? Йорген думает про себя, что «ласковая» — это последнее слово, которым он бы описал Кадифь, но ахше, похоже, больно уж нравится давать людям совершенно не подходящие им прозвища. При упоминании шадэ лицо Гаттара вновь искажает гнев. — Что, всё ещё собираешься жениться на ней? Не хватает тебе этого ладхэ? — он кивает на Йоргена, не сводя взгляда с брата. — Отдай её мне. Взамен возьми себе любую девку из моего гарема — какое тебе дело, чья дырка будет зарастать паутиной, пока ты раздвигаешь ноги перед снежным увальнем? — Как всегда красноречив, Тарэше, — улыбается Шемер натянуто. — Увы, как бы ни было соблазнительно твоё щедрое предложение, я вполне доволен своим уговором с шадэ. И своим «снежным увальнем», к слову, тоже. — Что, не заступишься даже за него? — хмыкает Гаттар. — Нашли друг друга. Два сапога… Две тряпки! Шемер с тихой улыбкой качает головой, мягко касаясь запястья Йоргена и призывая его ступать дальше. Братья расходятся без повторных прощаний, и, шагая дальше по саду Алмазного павильона, Йорген замедляется, подстраиваясь под вновь охромевшую поступь ахше. Он кажется поникшим, задумчивым, и Йорген терпеливо ждёт, пока Шемер подберёт слова, которые очевидно роятся неспокойно в его голове, никак не даваясь в руки. Наконец, когда они заходят в тень просторных сводов коридора и приближаются к дверям приёмной залы ахшада, Шемер останавливается и спрашивает с виноватой улыбкой — тусклой, как древнее золото, давно не знавшее полировки. — Ты ведь не в обиде на меня, эйфедже? Йорген приподнимает брови в немом вопросе: что за глупость опять выдумали, Ваше Высочество? — За то, что я… Не заступился за тебя перед братом. Я давно уже смирился с насмешками Гаттара — да что там? — всей Сааре! Раньше я бы без раздумий вызвал его на поединок… Я и вызывал, — усмехается ахше. — За меньшее притом. Кёпю-Бахри едва ли не ежедневно сотрясали наши пылкие сражения! — Шемер прячет за пафосной бравадой полный сомнений взгляд. — Но я, пожалуй, подрастерял свой боевой дух в последние годы… Быть может, вся моя горделивость жила в правой руке? — шутит он, скользя пальцами по блестящей поверхности золотого запястья. — Но ты не обязан терпеть оскорбления лишь оттого, что они привычны мне. — Меня не оскорбляют слова Гаттара-ахшеде, — просто отвечает Йорген. Ахше уж было открывает рот, чтобы возмутиться, но в последний момент передумывает и смеётся, подаваясь вперёд, чтобы на мгновение уткнуться лбом Йоргену в плечо. — Скажи, тебя вообще может что-то оскорбить, эйфедже? Йорген честно задумывается над вопросом. Может ли?.. — Почём мне знать, — отзывается он после долгого молчания. — Пока не доводилось оскорбляться. — Даже если кто-то, скажем, назвал бы твою мать… Нет, право же, эйфедже, не заставляй меня произносить подобные гнусности про твою глубоко мною уважаемую родительницу вслух! — Пусть зовут как вздумается. Мне-то что с того? Разве станет его мать шлюхой — наверняка именно это словцо ахше и не смог из себя выдавить, — если кто-то её так назовёт? И разве есть ему дело до того, что саарский принц считает его снежным увальнем? — И это нисколько не задевает твоего достоинства? — Не верю я в достоинство. Всё этот вздор из стишков ваших. — Ах, как просто, думается мне, быть Йоргеном из Рюгдхольма! — смеётся Шемер. — Не верить в достоинство, не брать на сердце чужие слова… Научишь меня быть тобой, эйфедже? — Отчего ж не научить, — хмыкает Йорген. — Да только вы паскудным учеником будете, Ваше Высочество. — Можно даже сказать, псиным! — важно поднимает палец Шемер, тщетно борясь с рвущимся наружу смехом. — Можно, — соглашается Йорген. — Но, видите, вы уже не справляетесь: я над всякими глупостями не смеюсь. — Ложь! Ты смеёшься ещё над бо́льшими глупостями, чем я! Просто редко. Реже, чем солнце показывает свой лик Норд’эхсту, не правда ли? — Неправда. На Севере часто светит солнце. Не греет только. — Хм-м… — тянет ахше, и по его игривому взгляду Йорген понимает, что сейчас Шемер выдаст очередную нелепицу, которой останется крайне доволен. — Значит, придётся нам искать другие способы согреться, когда Гаттар сошлёт меня послом на Север. — Шкуры потеплее да дрова посуше — вот вам способ. — Ты знаешь, что я не об этом! — Как тут не знать, когда вы только об этом и говорите. — Не моя вина, эйфедже, что ты распаляешь во мне жар своими… своими… — Коварными уловками, — подсказывает Йорген ахше его же слова. — Я хотел сказать: своими могучими руками и пылкими взглядами, но, полагаю, всё это входит в список твоих обольстительных хитростей, так что… — Пылкими взглядами, — медленно повторяет Йорген. — Ужасающе, душераздирающе пылкими, эйфедже, — трагично вздыхает Шемер. — Которые, к слову, тебе следовало бы остудить перед встречей с моим отцом, бесстыдник! — Прошу прощения, Ваше Высочество, — серьёзно отвечает Йорген. — Постараюсь сдерживать свои огненные взгляды. — Пылкие, — поправляет ахше. — Пылкие, — соглашается Йорген. Шемер посмеивается тихим звоном и подаётся ближе, чтобы оставить невесомый поцелуй на его плече. — Идём, — зовёт он, отстраняясь, и, решительно приподняв голову, делает шаг к дверям приёмного зала.