Другие песни

Приёмный зал ахшада отличается от всех подобных мест — мест, призванных утвердить власть их хозяина, — в которых Йоргену доводилось бывать прежде. Глядя на украшенные мозаикой и залитые солнцем стены, он вспоминает тяжёлые гнетущие своды тронного зала в Жардо, куда его, связанного и избитого, приволокла стража, когда он вернулся из кюэрского плена. Он вспоминает громоздкий позолоченный трон, возвышающийся над всеми на добрый лестничный пролёт, смотря на невысокий мраморный выступ, устланный коврами и усыпанный подушками, на которых расслабленно разлёгся ахшад. Он замечает служанок, щёлкающих орешки в стороне от богато накрытого ковра, и думает о старосте в рыбацкой деревушке близ Рюгдхольма, обрюзгшем вонючем старике, который спускал на них с Йоне собак всякий раз, когда они проходили мимо его яблонь; их ветки, согнувшиеся под бременем спелых плодов, призывно перевешивались через неприступную каменную изгородь; они с Йоне никогда не срывали этих яблок, и всё же на локте его брата остался рваный шрам от собачьих зубов. — Джайгир-ахшад, — Йорген опускается на колени и касается лбом пола по саарскому обычаю, пока Шемер остаётся стоять, лишь чуть склонив голову с приветственным: «Отец». Поднявшись, Йорген подходит к вышитым подушкам у ковра с угощениями, невольно вспоминая дубовый стол Капитана, жёсткое кресло напротив, в котором обычным солдатам не разрешалось сидеть. Они отчитывались перед ним стоя, и, лишь приняв звание Щита Императора, Йорген удостоился чести отсидеть весь зад в треклятом кресле. Шемер садится рядом, берёт с подноса горсть спелых вишен, будто суетливый мальчишка, пытающийся занять чем-то руки, дожидаясь, пока отец обратит на него своё внимание. Джайгир-ахшад поднимает палец, призывая сына к терпению: он смотрит в сторону, на дощечку с размеченным красочными линиями полем, на котором будто бы вразнобой стоят костяные фигурки с поразительно детальной резьбой. Йорген с восхищением разглядывает изящные силуэты воинов, женщин, животных — все они не больше пальца, но выполнены с тонкой искусностью. Крошечные лица солдат передают суровые выражения, на шкурах костяных верблюдов прорезями намечен ворс. Игра Йоргену незнакома, и он решает спросить о ней ахше после. Наконец ахшад двигает одну из фигурок и говорит наложнице, с которой играл: — Всё, ступай, михэйи. Закончим позже, — и та вздыхает, капризно надувшись, но послушно отставляет дощечку в сторону и присоединяется к другой наложнице на залитой солнцем террасе. Та перебирает струны уда, но, заметив приближение подруги, убирает инструмент, вскакивает с подушек и за руку тянет её куда-то прочь из зала, в тенистый внутренний дворик с фонтаном. Какое-то время ахшад молчит, с непроницаемым выражением разглядывая Йоргена, который спокойно встречает его взгляд, не отводит. В лице ахшада он видит черты его сыновей, и от этого в груди его тоскливо взвывает северный ветер — скулит волчонком, взмывает вверх похоронным костром. Он вдруг понимает, что совсем не помнит лица своего отца, никогда не сможет взглянуть на него и угадать, как будет выглядеть в старости. Годы оставили на лице ахшада морщины, но щёки его не обвисли, глаза не запали. Оно сухое, его лицо, сухое и ветряное, как пустыня. Соколиный нос с горбинкой, совсем как у Шемера, глаза светлые, оливковые, как у Гаттара. Волосы его, поседевшие, но сохранившие густоту, спускаются до плеч крупными кудрями. В них тонкими цепочками вплетено золото, с которого крупными богатыми каплями стекают алмазы. Он одет в белое, тонкая золотая вышивка узорами отливает на солнце. Подтянутая стройная фигура, жилистая и сильная, выдаёт в нём былого воина. О минувших сражениях напоминает и шрам, рассекающий его щёку до виска. «Я прибыл сюда убить его, — думает Йорген. — Я мог бы сделать это сейчас. Хватило бы нескольких мгновений». Шемер не смог бы его остановить. Шемер бы даже не успел ничего понять. — Мой сын многое рассказывал о тебе, Йорген, — наконец говорит ахшад. В его голосе тот же переливчатый шёлк, что так часто Йорген слышит в речи Шемера, но всё же в нём нет того солнечного звона, нет, его звон другой, звон стали, звон тетивы. — И всё же я хотел бы услышать твою историю из первых уст. Истории, подобные твоей — о северянине, оказавшемся в Сааре, — нечасто встретишь, даже прожив столько, сколько прожил я. Йорген молчит, дожидаясь вопроса. Знака, что ему велено говорить. — Ты родился на Севере, когда он был свободен, ведь так? — Да. — Кто твой отец? — Он был кузнецом, — отвечает Йорген. Ахше успел отрепетировать с ним эту часть разговора, а потому нужные слова на саарском всплывают в памяти легко. — Был… Погиб на войне с Риеттом, я так полагаю? — получив в ответ короткий кивок, ахшад задумчиво хмыкает. Он протягивает пустую чашу, и служанка наполняет её вином. В этом жесте, в том, как он держит чашу пальцами за края, так много Шемера, что на мгновение это кажется наваждением. — Я помню эту войну. Весь свет судачил о ней… Говорили: «Если Империя подчинит Север — она подчинит и мир». То было самое начало моего правления… И вот прошло двадцать лет как Север взят. И я всё ещё наслаждаюсь вином и фруктами в своём дворце. «Я тоже помню эту войну», — думает Йорген. Помнит обиду на мать, которая запирала их с Йоне в погребе, чтобы не сбежали вслед за отцом. Помнит задор в глазах брата, когда он размахивал слишком тяжёлым для мальчишки мечом из отцовской кузни, рассказывая, какие подвиги совершит. Помнит кровь своего первого убитого солдата, горячую, пузырящуюся, топящую снег. Охотничью стрелу в его теле. Нож у его горла. — Насколько мне известно, ты попал к нам из кюэрского плена. Однако, если мне не изменяет память, Север никогда не воевал с Кюэром, — говорит ахшад. Его цепкий взгляд внимателен и чуток, ирония его слов не оставляет на лице улыбки. — Риетт, впрочем, воевал. Ты стал солдатом армии, убившей твоего отца, всё верно? — Верно. — Тяжело ли дался тебе этот выбор, сын Севера? — Легко, — спокойно отвечает Йорген, замечая, как рядом ёрзает на своих подушках ахше, как с губ его срывается тихий вздох. — Легко… — повторяет ахшад, пригубляя вино. — Ты был юнцом, когда сделал его, понимаю. Юнцам посули звон серебра и славу — и они позабудут о верности… Я прав? — Отец, ты несправедлив! Семья Йоргена… — Молчи, мой мальчик, — прерывает Шемера ахшад. — То был его выбор, не твой. Пусть сам расскажет о нём. Йорген подбирает слова на саарском, говорит коротко: — Риетт платил. Верностью живот не набьёшь. Ахшад смеётся. Его смех чист и тяжёл, как отборное железо. Закалённое, крепкое. — Иные скажут, что умереть с честью лучше, чем умереть с набитым животом. — Мало в смерти чести, — хмыкает Йорген. Ахшад, похоже, ждёт, чтобы он продолжил, так что он нехотя поясняет: — Честь на Севере — позаботиться о том, чтобы на столе был хлеб, а в груди женщины — молоко, чтобы кормить маленьких. Гордо сжигать трупы детей — где ж тут честь? Риетт платил, — повторяет он. — Платил бы он честью, а не серебром, послал бы его… — Йорген замолкает, не находя нужных саарских слов. Они приходят к нему позже, память подкидывает их разговорами с кухни, шутками Мино, но Йорген решает придержать их за зубами. Он всё же говорит с ахшадом. — Твоя прямота занятна, — ахшад не улыбается, но в словах его нет ни презрения, ни осуждения. — Я вижу, что нашёл в тебе мой сын… Итак, ты отправился служить в Империю. До какого звания ты дослужился, Йорген, сын кузнеца? — Солдатом был. — Простым солдатом? За сколько лет, десяток? — Пятнадцать. — Хм-м, — тянет ахшад. — И, полагаю, твои товарищи-риеттцы за тот же срок дослужились до капитанов, не так ли? — Многие. — Но не северянин. — Нет. Ахшад кивает, верно истолковав его слова. Империя скупа на звания для чужеземцев. Даже если земли эти карты её не называют больше чужими. — Шемер рассказывал, что вы с ним фехтуете, — говорит ахшад, посылая взгляд сыну — в нём много тепла, в это взгляде, много надежды и гордости. Удовлетворённости своей правотой: «Я знал о тебе то, о чём ты не догадывался. Я верил в тебя, когда ты не верил». — Годы воинской службы сделали тебя достойным соперником ему? — Едва ли, — отзывается Йорген. — Шемер-ахше превосходит меня в искусстве владения клинком. — С одной лишь рукой? — ахшад вздёргивает бровь, усмехается. В его словах нет издёвки, лишь довольство сыном и какое-то упрямое упоение: «Я говорил тебе, вот видишь». Разумеется, ахшад понимает не хуже, чем Йорген: отсутствие руки — пустяк для первого мечника Сааре. — Шемер-ахше учился фехтовать всю жизнь, — кивает Йорген. — А ты нет? — Не фехтовать. Убивать. — И ты хорош в этом, Йорген? — Хорош, — признаётся он без тени смущения, без проблеска тщеславия. В этой истине нет места стыду, в ней нет места жалости, как и нет поводов для гордости. — Скольких кюэрцев ты убил на войне? — Не считал. — Больше сотни, должно быть? Две? Три? — Не считал, — повторяет Йорген. Он не помнит их числа, не помнит их лиц. Он не помнит даже самих битв — лишь подъёмы на заре, гул горнов, песок в изношенных сапогах. Помнит, как легко было засыпать, рухнув в палатке без задних ног. Помнит, как ныли мышцы от усталости, как в какой-то из дней — перестали. Помнит, как вода в реках на границе Кюэра всегда была тёплой, всегда — розоватой от крови. Помнит, как быстро шли дни, как нещадно палило солнце. Помнит, как горели трупы тех, с кем он ночью ранее пил у костра, и как он не чувствовал ни горечи утраты, ни вины за то, что выжил. Он думал: эти мысли придут к нему позже. Придут в жёсткой постели риеттских казарм. Не пришли. — Где тебя взяли в плен? — В крепости Юр-Дахэ, — говорит Йорген. Он видит, как поглядывает на него украдкой Шемер. Ему любопытно и стыдно за своё любопытство, несколько вишен проскальзывают между его пальцев, падая на колени и оставаясь им незамеченными. Он никогда не спрашивает Йоргена о плене, и Йорген гадает, что бы он рассказал ахше, спроси он? Поведал бы легенду, наспех сочинённую Мадлен в пустынном оазисе? Или доверился бы ему с правдой? Разговор с ахшадом, однако, не располагает к откровениям. История о пропавшем гарнизоне Юр-Дахэ, ставшая устрашающей байкой в Риетте и поросшая туманными мифами о призраках, кажется, незнакома ахшаду. Его выражение не меняется при упоминании названия форта — тем лучше. — Юр-Дахэ стоит глубоко на востоке. Должно быть, то случилось под конец войны. Сколько времени ты провёл в кюэрском плене? — Полтора года. Полгода на деле, прежде чем сбежал. Но этой частью истории с ахшадом Йорген делиться не намерен. — И стал там наложником? Это редкость… Не всякий господин предпочтёт послушному мальчишке закалённого боями воина. Йорген молчит, оставляя домыслы ахшаду. Он наверняка побольше Йоргена знает о любви избалованных богатством господ к диковинкам, об их опостылевшей скуке и жажде зрелищ. — Что ж, теперь твоя история знакома мне, — подытоживает ахшад. — И вижу, моему сыну не терпится услышать вердикт, — посмеивается он, и Шемер звонко цокает, приосаниваясь. — Мой мальчик… Ты ведь знаешь наперёд, что я скажу тебе. — Скажешь: «Прекрасный выбор, я никогда не сомневался в твоих суждениях»? — подшучивает Шемер, и ахшад добродушно смеётся, качая головой. — Признаюсь, твой северянин и впрямь пришёлся мне по душе, — говорит ахшад. — Но он безродный убийца и чужеземец, не знающий понятия о чести и не смущённый этим. Он не будет твоим хассете. Шемер, кажется, нисколько не удивлён ответом отца, и в голову Йоргена закрадываются сомнения об истинной цели этого визита. «Что ты задумал, Шем?..» — Ты близок с ним, я понимаю, — продолжает ахшад. — И я закрою глаза на эту близость и позволю тебе оставить его подле себя. Можешь сделать его слугой, скажем, виночерпием. — Виночерпием! — смеётся Шемер. — О, но взгляни на его ручища, отец! Боюсь, в Сааре не сыщется столько вина, чтобы ими его исчерпать! — Он может стать твоим личным стражем, раз тебе так хочется. Или назначь его наставником по воинскому делу своего новоиспечённого воспитанника, Эмеля, кажется? К слову, я жду с ним встречи в ближайшее время. — Чтобы и его отправить черпать вино? Отец, ты, верно, заблуждаешься насчёт запасов вина в нашем дворце… — А ты заблуждаешься, если считаешь, что саарская знать примет северянина как твоего хассете. — Знать примет всё, что ты прикажешь им принять. — Двор устроен иначе, мой мальчик. Неужели я не научил тебя этому? — Ты научил меня слушать сердце и разум, совершая важный выбор, и они подсказывают мне, что никого лучше Йоргена я на эту должность не найду, — упрямится ахше. — Думается мне, твоё сердце в этом вопросе кричит куда громче разума. Тебе ещё предстоит обучиться искусству заглушать его зов и делать, что должно. — Я заглушаю его достаточно, чтобы жениться на женщине, которую предпочёл бы видеть сестрой, — фыркает Шемер. — Я не ищу твоего одобрения, отец. Йорген станет моим хассете, и всем, кто усомнится в его праве на эту роль, я предложу испытать себя в поединке с ним. Уверен, немногие решатся на подобную авантюру, м? — Ты лишь посеешь обиду и смуту, мой мальчик, — отмахивается ахшад устало. — И повезёт, если пожатое тобой останется пересудами и шёпотом за спиной, а не обернётся ядом и сталью. — В таком случае, по крайней мере у меня за плечом будет стоять человек, которому я безоговорочно доверю жизнь. — Безродный северянин, бывший солдат и наложник, — в голосе ахшада появляется жар. Он не вспыхивает неприрученным пламенем, как у его сына, нет, это медленный накал железа в печи. — Твоя репутация и без того достаточно запятнана! — он с резким лязгом опускает пустую чащу на поднос, и та переворачивается, с тихим звоном откатываясь в сторону. Ахшад выдыхает, совладав с горячим нравом так же быстро, как ледяная ночь опускается на раскалённые пески пустыни. Когда он снова заговаривает, его тон спокоен и терпелив. — Прислушайся ко мне, Шемер. Оставь ребяческие выходки позади. Выбери себе хассете из славных сынов Сааре, уважь своих подданых, погладь по шерсти двор. Пройдёт время — и страна позабудет о твоих ошибках, новые свершения затмят былую слабость, но твой хассете навеки останется подле тебя. Его лицо будут видеть на каждом приёме, при каждом твоём выходе в свет. Задумайся, какое лицо ты хочешь, чтобы они видели. Лицо, напоминающее им о твоём позорном гареме из кюэрских рабов, мужчин? Лицо, обрамлённое мятежными косами Севера? — ахшад смеряет опасным взглядом Йоргена, переводит хищный прищур на сына. — Да, мне знакомы их обычаи. Знакомы они и многим придворным. Твой северянин продался Риетту и ублажал кюэрских господ, но в его крови ледяные воды нордских фьордов. Не обманывайся, думая, что саарское солнце превратит их в тёплые течения Сапфирового залива. — Сапфировый залив наш по праву, отец, — говорит Шемер, вздёрнув подбородок. — Но не всякий саарец может похвастаться тем, что на его стороне вечные льды Норд’Эхста. На лице — ни следа его обычной игривости, томного лукавого веселья, ласкового солнца, переменчивого шелеста. Сейчас он ахше, нет, ахшеде, принимающий свою землю и свой титул, принимающий целиком и без сомнений, принимающий без трепета и ропота то, что всегда сулила ему судьба. Он знает, чего требует от него небо над Сааре, и в этом своём знании он един с отцом. Если бы ахшад не видел его своим приемником, разве важно было бы, кто исполняет роль хассете младшего сына? Гаттар может быть названным наследником столько, сколько будет нужно, но века спустя потомки будут прославлять в своих песнях Шемера. И Йорген верит, что песни эти прозвенят над всем миром золотом, промчатся ветром по пустыням и наполнят паруса далёких морей. Что песни эти будут мёдом на устах менестрелей, будут костром под звёздами, будут огнями маяков. И он будет в этих песнях, хассете с Севера, Йорген из Рюгдхольма, потому что Шемер верит в это, и вера его — закон. Вера его — строки истории, которой лишь предстоит ещё быть написанной. «Я бы умер за него, — думает Йорген, и растревожившее грудь восхищение, горячее и тягучее, как расплавленный металл, застывает в нём решительностью стали. — Но в смерти мало чести». Поэтому он будет за него жить. — Йорген станет моим хассете, — говорит ахше. — Двор посудачит об этом месяц-другой, пока не найдётся сплетня посвежее. О, да уже к концу зимы у всех на устах будет лишь моя предстоящая свадьба. А быть может, удача повернётся ко мне лицом, и один из тигров Гаттара откусит ему голову, и весь двор будет потешаться над тем, как криво она встанет на его шею, когда он, упрямый осёл, приделает её на место другой стороной! Ахшад фыркает, пряча смех за вновь наполненной чашей. — Зовёшь своего брата упрямцем, а сам-то?.. — вздыхает он. — Одного дерева плоды. Любопытно, какого? — тянет Шемер, поддразнивая отца. Во взгляде ахшада появляется тёплый блеск, и Йорген гадает, что послужило тому причиной. Вспоминает ли ахшад о любимой жене, глядя на сына? Видит ли в нём себя в юности, свои ошибки и свои победы? Очевидно лишь то, что он любит его. Любит его сильнее, чем может себе позволить правитель любить своего сына, когда отцовство его должно простираться от моря до моря, от хребтов к границам, должно охватывать каждого сына Сааре, каждую дочь. И всё же вот он, неоспоримо и явно, его любимец. Его наследник. И он позволит ему то, что не позволил бы никому другому. Позволит слушать сердце вместо разума, потому как и сам идёт у того на поводу. — Проведём церемонию осенью, после охоты, — говорит он, с достоинством сдаваясь. Не ворчит, не вздыхает, но с лёгкой улыбкой принимает поражение. Протягивает его сыну, как протянул бы любой отец — семейное оружие, как мать вручила бы дочери приданное и фамильное кольцо. — Подготовь его как следует. Придумай, чем умаслить тех, кого твой выбор оскорбит. Предложи им в жёны своих наложниц, возьми их сыновей на попечение… — Знаю, знаю, — нетерпеливо отмахивается Шемер, но отец строгим жестом прерывает его суету, вновь поворачиваясь к Йоргену. — Тебе ведь известно об ответственности, что ляжет на твои плечи с новым званием? — Известно. — Известно о том, что хассете должен посвятить всю жизнь служению ахше? Что, приняв эту честь, ты не возьмёшь себе жену, не зачнёшь детей? Что в случае опасности ты обязан защитить моего сына ценой собственной жизни, а в день его смерти тебе придётся сложить голову вместе с ним? — его проницательный взгляд чутко улавливает удивление, видимо, проскользнувшее на лице Йоргена: ахше определённо запамятовал разъяснить ему последнюю часть… — Вижу, Шемер не открыл тебе всех прелестей предложенного пути. Мальчик мой, быть может, объяснишься?.. — Я… Я забыл, — растерянно признаётся Шемер. Его глаза распахиваются в искреннем изумлении, которое тут же сменяется хмуростью. Он прикусывает губу, касается пальцами переносицы, разглаживая морщинки и будто пытаясь понять, как же так вышло. — Все в Сааре знают об этом, и я… Видишь ли, отец, мысль о собственной кончине ускользнула от меня. Ахшад хмыкает, и в этом коротком довольном звуке Йорген узнаёт облегчение. — Я рад, если это так, мой мальчик, — он поворачивается к Йоргену. — Новые сведения повлияли на твоё желание стать хассете моего сына? — Не повлияли. — Славно, — кивает ахшад. — Значит, решено. — Решено, — соглашается Шемер, и голос его, будто пропитанный топлёным маслом, наводит Йоргена на мысль, что в ближайшее время баловство ахше, приходящее вместе с его добрым настроем, станет совершенно невыносимо. И от этой мысли ему становится уж больно хорошо. Йорген кланяется ахшаду, прежде чем подняться, и покидает зал вслед за Шемером, походка которого, теперь напрочь лишённая хромоты, едва ли не пружинит о начищенный мрамором пол. — О, боги! Всё прошло превосходно, правда же? — смеётся он, едва двери закрываются за их спинами. — Ты был неотразим, эйфедже! Мне пришлось сдерживаться изо всех сил, чтобы не наброситься на тебя прямо там и не расцеловать твои… Твои… Всего тебя целиком и полностью! — так и не справившись с выбором, радостно заканчивает он. Йорген хмыкает, неожиданно чувствуя, как смущение — нечастый гость в его сердце — сковывает и без того неповоротливый язык. — И, эйфедже… — тихо добавляет Шемер, касаясь своими пальцами его запястья. — Не бери в голову то, что отец сказал об обязанностях хассете, м? Если я умру, тебе вовсе не обязательно умирать со мной. Я даю тебе разрешение сбежать из дворца с позором, который не тронет тебя, как не трогает вода гусиные перья, и прожить остаток своей жизни как тебе вздумается. Можешь даже взять себе жену, только позаботься, уж пожалуйста, о том, чтобы она была не прекраснее меня! — Предлагаете мне на уродине жениться? — удивлённо хмыкает Йорген. — Вот уж спасибо, Ваше Высочество. — Необязательно на уродине! Можешь жениться на какой-нибудь заурядной девице, не блещущей красотой, как твой покойный любовник, одарённый множеством талантов и ко всему прочему несравненный в постельных утехах! Йорген серьёзно кивает. — Обещаю, Ваше Высочество, что найду себе самую безобразную жену из всех. Бездарную к тому же. Бревно в постели. — Как быстро ты смирился с моей смертью! — восклицает ахше возмущённо. — Нет, я передумал, никакой тебе жены! Я хочу, чтобы ты вечно оплакивал свою утрату! Ты должен всю жизнь носить скорбное белое и блюсти целибат! Знаешь, что? Я всё же запрещаю тебе покидать Сааре: поклянись мне здесь и сейчас, что не отойдёшь от моего хладного тела ни на шаг, а любого, кто посмеет взглянуть на тебя с вожделением, немедля пронзишь мечом! Йорген косится на него безо всякого выражения, и под его долгим взглядом обиженные щёки ахше сдуваются, уступая место привычной улыбке. — Ах, эйфедже, когда ты так глядишь на меня, я готов тебе простить всё, даже твою будущую жену… Впрочем, может, не настолько… Половину жены, пожалуй. Йорген качает головой. Ну что за вздор?.. — Ваше Высочество, — говорит он с упрёком. — Успокоитесь вы, если скажу, что не позволю вам умереть раньше себя? Почему-то эти слова только сильнее распаляют гнев ахше. Не угодишь… — Вот ещё! Ну уж нет! Не смей оставлять меня первым! Я буду ужасным вдовцом, эйфедже! Моё прекрасное лицо опухнет от пролитых слёз! Моё бедное сердце не выдержит подобного горя! — Умру сразу после вас, — решает Йорген. — Нет, так тоже не годится… Одна мысль о твоей кончине вгоняет меня в отчаяние, эйфедже. Почему бы нам не условиться не умирать вовсе? — Выдумаете тоже… — А если прикажу? Осмелишься нарушить приказ своего ахше? — Смерти не прикажешь. — Это сердцу не прикажешь, а со смертью мы уж как-нибудь договоримся… Йорген оставляет эту нелепицу без ответа. Его мысли сами собой возвращаются к ахшаду и их разговору. Он думает о риеттском императоре, о том, как принял из его рук эмблему щита, присягнул верности. Как осенью примет новое звание и новую присягу — другому королю, другой стране. Всего полгода назад он впервые ступил на белоснежный мрамор Кёпю-Бахри. Всего полгода назад, встреться он с ахшадом лицом к лицу, без стражи, без препятствий, он не раздумывая исполнил бы приказ и свернул бы ему шею. Хватило бы мгновения. Он попытался бы сбежать, но наверняка оказался бы схвачен и убит на месте. Может, задержан и казнён поутру. Может, ему вновь посчастливилось бы сбежать и вернуться в Риетт, как когда-то подвернулась возможность в Кюэре. Тогда он воспользовался ею без сомнений и жалости. Он убил их. Всех до одного. Такого же раба, с которым дрался на потеху кюэрцев. Господ, развалившихся на коврах и пьяных от вина и зрелищ. Стражников, пытающихся его остановить. Шемер никогда не узнает об этом. Не узнает, что привело его в Сааре на самом деле. Ведь если правда раскроется… Изменит ли это отношение ахше к нему? Пошатнёт ли доверие? Что сделает он, если окажется, что его наложник, его хассете был подослан в его дворец шпионом и убийцей? Нет, истина лишь ляжет на его плечи тяжестью, предстанет выбором, сделать который невозможно, не оставив на сердце шрам. Там уже достаточно этих шрамов, на его горячем сердце. Йорген не станет добавлять новые. В конце концов, стрелка компаса в его собственной груди уже нашла свой Север. Цель, с которой он прибыл в Сааре, давно осталась в прошлом — вместе с эмблемой щита на цепи она надёжно хранится у Мадлен, куда бы ни занесли её новые задания и воля императора. И всё же… Всё же… Если он станет хассете и если — когда — Шемер станет ахшадом, разве не пронесётся новость об этом по всему миру? Разве не всколыхнёт волну шёпота северянин, ставший его правой рукой? И не дойдёт ли этот шёпот до Риетта, до Мадлен, до Капитана? Как стрела, распрощавшись с тетивой, обречена упасть… Одно дело — упади она наземь, взрыхлив наконечником стылую землю. Но как бы не вонзилась она ему в спину… Как бы не задела ахше, не попала б в распахнутую его грудь… Йорген чувствует, как слова, что он никогда не собирался произносить, встают костью поперек горла. — Эйфедже?.. — зовёт он с лёгкой тревогой, уловив перемены в настроении Йоргена. — Ты озадачен чем-то… — Прежде чем стану вашим хассете, — говорит он, решаясь. И, как всегда, сделав выбор, ощущает ледяное спокойствие. Смирение с любым исходом, — должен вам кое-что рассказать. Беспокойство Шемера разом утихает. Он смотрит серьёзно, взвешенно. — Расскажешь, если должен, — соглашается он. — Я выслушаю тебя, но, поверь, это ничего не изменит. Ты станешь моим хассете. Йорген молчит. Что ему сказать? Станет, конечно, если ахше всё ещё будет этого хотеть. И дворец покинет, если прикажет. И на эшафот взойдёт, если придётся. Сделает что должно. Некуда ему больше возвращаться. Север его здесь, Север его теплее расплавленного золота, Север его, Шемер его, сердце его… Здесь, только здесь. Йорген наклоняется, касаясь губами его лба. — Скальде, — выдыхает он тихо. — И я, — с мягким смехом отзывается Шемер, опуская ладонь ему на грудь. — И я, эйфедже.