Счастливчик

— Уверен? — спросил задумчиво Сева, придирчиво осматривая карандашный набросок на прикреплённом к мольбертной доске ватмане, который был больше его автора раза в полтора. — Уверен, — голос Олега Удальцова звучал так строго, словно это он был преподавателем, а Сева Котов — лишь учеником. В свои-то двадцать семь. — Точно? — Сева перевел на мальчика внимательный взгляд. — Всеволод Викторович, — выдохнул он так, будто Сева его уже утомил. — Я хочу тушью. Котов сделал бодрое «чпок» губами, после чего хлопнул себя по коленям. — Ну, раз так, дерзай, — сказал он добродушно, а Олег перевел на него напряжённый взгляд. — Вот так? — спросил он с сомнением. — Просто дерзай? Сева улыбнулся. — Ага. Знаешь, как Гёте говорил, каждый художник обладает смелостью, без которой талант немыслим! Раз ты нашел смелость отстоять свое решение, то мне остаётся только это… Принять? — он посмотрел на мальчика миролюбиво, а Олег неуверенно поднял бровь и медленно улыбнулся в ответ. — Ладно. Хорошо, — и добавил робко: — Спасибо. Сева легко похлопал парня по плечу, вскинув брови и простонав: — Ну, Ле-ена-а… Леночка, милая моя, ну, что там такое происходит? — и заторопился дальше, к сражающейся с охрой девочке, которая, отчего-то, была уже на грани нервного срыва. Сева украдкой наблюдал за Олегом. Он помнил самого себя в этом возрасте, ранимого, чуткого, но такого отчаянно смелого, что Павел Алексеевич невольно вздыхал каждый раз, когда Котов упирался, категорически с преподавателем не соглашаясь. И он отлично помнил свою первую масштабную графику, которую так же, как Олег Удальцов, вознамерился рисовать пером, хотя, никогда раньше этого не делал. " — Уверен?» — казалось, вторил ему самому голос Соколовского, и он кивал, настырно, решительно, и щурился, склоняясь над работой. «Кабинеты», так она называлась. Огромное, склеенное из нескольких ватманов полотно, разрезанное в узкую полосу, шириной чуть больше обычной тетради, на котором изображалось бесчисленное множество медицинских кабинетов. Один из другого. Соединённые не только дверями, но и общей идеей боли и исцеления. Как черные и белые полосы в жизни. Сева и сам тогда только вернулся из больницы, попав в нелепый, грустный переплет, настолько ею впечатленный, что ни о чем другом не мог и думать. … Вечер вторника наступил стремительно — вот в галерее горит ослепительно свет, на учащихся со стен смотрят картины их коллег, а вот, осталась светить лишь одна лампа, и Сева, бормоча себе под нос детскую песенку, собирает мольберты, составляя их в стороне от «офиса». — Крыла-а-атые каче-е-ели-и-и… — затянул он, поднимая тазик с тряпками, к которому теперь решил относится с повышенной осторожностью. — Летят, летят, летя-я-ят… — он вышел, вновь наткнувшись в раздевалке на Олега. — Опять дядя? Тот огорченно кивнул. — Идём, поможешь мне, — сказал бодро Сева, кивая головой и направляясь к туалетам, ставя тазик на низкую раковину. Олег пришел минутой позднее, сняв с себя куртку и шапку, на ходу закатывая рукава тонкой кофты. — Как ваша голова, Всеволод Викторович? — спросил он, ловко подхватывая из тазика тряпку и натирая ее хозяйственным мылом. — Спасибо, нормально! — отозвался Сева весело. — У меня кот гостит дома, у него способности к исцелению, видимо, все выходные у меня на подушке пролежал. Олег с интересом раскрыл рот. — Как это «гостит»? — спросил он, подняв темную бровь. Сева повел плечом. — Он местный, — сказал он с охотой. — Я его на тушёнку пригласил, а он решил задержаться, вот, неделю почти живём… — Кардамон, что-ли? — сощурился Олег. — Ну, видимо что-ли он, — согласился Сева. — Хотя, мне как-то больше нравится Заводной Апельсин. Олег покачал головой. — Вас же никто Кактусом не называет, вот и вы, Всеволод Викторович, пожалуйста, чужое имя не коверкайте… — попросил мальчик хмуро, а в холле послышался знакомый голос: — Олеж? Олежа! Удальцов вспыхнул щеками, опуская чистую тряпку в тазик, после чего кивнул и вышел. Сева заторопился следом, зацепил рукой злополучный таз, отчего тряпки посыпались на кафельный пол вместе с ним, а в туалет заглянули лесные глаза. — Вы тут живы? — спросил голос с лёгкой претензией, а Сева виновато хмыкнув, принялся собирать их с пола, взглянув на мужчину мельком. — Вечер добрый… Да, нормально, спасибо! — У вас с этим тазом явно деструктивные отношения, — заметил тот с сомнением. — У вас со временем тоже, — ответил Сева ему в тон. Арсений замешкался, нахмурил брови, но промолчал и скрылся, так ничего и не сказав. Сева поджал губы, решив, что был очень груб, смутился, поднялся с колен, выбежав следом, но черная машина, которая несколько дней назад не только заботливо подбросила его до дома, но и доставила почти на этаж, уже отъезжала от бордюра. — Вот же дрянь… — выругался с досадой на себя Котов, потерев нос ладонью, запоздало вспомнив, что он ещё не достирал тряпки. — Зараза! — снова зашипел он, понимая, что воду в раковине, набитой ветошью, не выключил. Следующий за этим занятием четверг мало чем отличался: Сева порхал между мольбертами, стараясь обходить сосредоточенного Олега стороной, чтобы не отвлекать, уделяя внимание другим ребятам, а вечером, когда тазик вновь наполнился тряпками, Котов обнаружил Удальцова, стоящего в стеклянных дверях с закатанными рукавами. — Помочь, Всеволод Викторович? — спросил он смущённо, а Сева с охотой кивнул. Стирали они молча. Котову не всегда хотелось говорить вслух, иногда, он делал это про себя, в голове, и ему этого было достаточно, поэтому, он резонно предположил, что Олег, будучи на него похожим, занят точно тем же и не стал его отвлекать. Они развесили ветошь на батарее, после чего вновь вышли в холл. — Может, чаю? — спросил Сева осторожно. Олег сомневался, он видел это по его тревожному лицу, похожему на лицо маленького эльфа. — С пряниками и вафлями, — подтолкнул он его к выбору. — Лимонными? — с какой-то далёкой надеждой просипел Олег, а Сева улыбнулся очередному их сходству. — Ага, точно, с лимонными, — кивнул он, открывая дверь. Теперь уже он, как Павел Алексеевич когда-то, суетился вокруг электрического чайника, другой рукой высыпая в хрустальную подставку пряники и вафли, пока Олег с задумчивым лицом сидел в синем кресле. — А куда лестница ведёт? — спросил он, получив наконец, вожделенное лакомство и кружку с чаем. Сева уселся на край письменного стола, не позволяя себе дерзости занять место руководителя, пригубив свой напиток и проследив за взглядом мальчика. — Там чердак, — сказал он деловито. — Хотя, больше похоже на спальню. — Там Павел Алексеевич спит? — Олег перевел на него полный сомнения взгляд. Сева улыбнулся. — Нет, это на всякий случай, если, к примеру, подготовка к выставке допоздна… Или потоп… — начал было он, а Олег его перебил: — Потоп? — он нахмурился. — Всякое же бывает, — пожал плечами Сева. — Ты же знаешь, что из-за озоновых дыр климат меняется… Вот, к примеру, раньше, больше всего наводнений было в Китае, а теперь, кто знает… — он пространно махнул рукой. Входная дверь хлопнула, послышались резкие шаги, стихшие в стороне туалетов, после чего они вернулись к входу в галерею, а за стеклянными дверьми показалась грозная темная фигура. Мужчина, сверкая глазами, зашёл, в пять шагов оказавшись рядом и упираясь рукой о косяк. — Олеж… — Да, я понял… — отмахнулся мальчик, поворачиваясь к Севе. — Всеволод Викторович, а на втором месте кто? Его дядя, явно, был несколько сбит с толку, обнаружив племянника, распивающего чай в офисе с преподавателем, поднял удивлённо брови, а Котов улыбнулся мягко. — США, — сказал он с охотой. — Причем, Олег, отрыв минимальный. В два наводнения за четыре года, — мальчик с пониманием кивнул, отставляя чашку. — Спасибо, — вежливо поблагодарил он, а потом улыбнулся украдкой и стащил из вазочки вафлю, направляясь к двери. — Пойду одеваться, — бросил он растерянному дяде, обходя его стороной. — А… Да… — протянул тот, переводя взгляд на Севу, который решительно спрыгнул со стола. — Арсений, вы меня извините за тот выпад про тайминг… — сказал он искренне виноватый, сжимая в фактурных пальцах кружку с чаем. — Я был однозначно груб и категорически не прав. Мужчина посмотрел на него задумчиво, после чего вздохнул, проведя рукой по волосам. — Ладно, — ответил он коротко. — Собирайтесь, Всеволод, подбросим вас до дома, — и он, не дождавшись ответа, развернулся, направляясь в холл. Сева кивнул сам себе, потом подскочил, торопливо убирая в сторону чашки, подхватил несколько лимонных вафель, сунув их в рот, после чего взял с пола свой рюкзак, выходя и запирая все двери. Арсений вместе с Олегом ждали его на улице: мужчина нервно курил чуть в стороне, а мальчик пинал носом лакированного школьного ботинка бордюр. — Если вам неудобно… — начал было Сева, а Арсений двумя пальцами отбросил окурок в сторону. — Удобно, — ответил он решительно, и, не обращая внимания ни на парня, ни на мальчика, сел за руль. Сева с Олегом переглянулись, после чего заторопились за ним, усаживаясь и пристегиваясь. Водил Арсений удивительно поэтично: его руки с аккуратным маникюром совершенно завораживающе двигались по рулю, медленными, выверенными движениями закручивая его то в одну сторону, то в другую, словно он танцевал с машиной бачату. — А вы давно водите? — спросил в неловкой тишине Сева, украдкой посмотрев на мужчину. У того не дрогнул ни один мускул на лице, лишь пальцы чуть сильнее сжали руль. — Пятнадцать лет, — ответил он сдержанно. — У вас очень красиво получается, — сообщил Сева, вжимаясь спиной в сиденье, а мужчина бросил на него короткий задумчивый взгляд. — Красиво? — спросил он с подозрением. Сева кивнул. — Чувственный романтизм у вас в руках, — сказал он, словно загипнотизированный своими собственными мыслями. — Словно это не руль, а позвоночник, а вы пробегаете пальцами… — Всеволод, — откашлялся водитель, надавив на него голосом. — М? — встрепенулся Сева, словно приходя в себя. — Красиво очень, в общем, — закончил он совершенно другим тембром, простым и плоским, а Арсений лишь украдкой посмотрел на парня и промолчал. С тех пор их встречи стали постоянными и удивительно стабильными: опоздание, чаепитие, поездка до дома Севы, короткое прощание. И, в следующий вторник или четверг все повторялось снова. Котов смотрел на эту неизменность с напряжением: он не любил, когда все вокруг него становится цикличным, это отвлекало его от творческого процесса, которым он позволял себе заниматься все дни и ночи вне учебы. Сева рисовал всегда. Даже, когда бабушка умерла, он не мог остановить себя, потому что картины сами лились из него, словно те самые слезы. Иногда он проводил вечера на диване, но и тогда рисовал их в своей голове, мазок за мазком, точка за точкой, для него такое изображение не было чем-то странным, скорее, просто одной из форм творчества. Просто закрыть глаза. Просто взять в мыслях кисть. И просто провести линию. … — А вы сами рисуете? — спросил его Олег, натирая тряпку мылом. Сева кивнул. — Всегда, — ответил он спокойно. — А выставляетесь? — поинтересовался мальчик. — Павел Алексеевич говорил, что вы талантливый художник, но я про вас вообще ничего не знаю. Котов улыбнулся. — Слышал когда-нибудь про Генри Дарджера? — спросил он в ответ, а Олег помотал головой. — Это очень странный художник, которого считали умственно неполноценным и который написал книгу в более чем пятнадцать тысяч страниц с собственными иллюстрациями, — пояснил Сева. — Слава, в некотором роде, пришла к нему уже после смерти, хотя он работал над своим произведением всю жизнь. — А как книга называлась? — Олег поднял брови. — «История девочек Вивиан в стране, известной как царство нереального, и Гландолинско-Ангелианского военного шторма, вызванного восстанием детей-рабов», — отчеканил Сева, а у мальчика рот открылся ещё шире, отчего Котов хмыкнул. — Вот этот художник — я. Потому ты обо мне ничего и не слышал. Олег нахмурился. — Но, вы же не хотите, чтобы о вас узнали только после смерти, верно? — спросил он с досадой. — Тем более, если вы талантливый… Павел Алексеевич ведь не ошибается… Сева лишь вздохнул. Сидя в черной машине, марки которой он не знал, потому что в них не разбирался, он поймал себя на мысли, что ему очень не хочется быть известным лишь после смерти. Была в этом какая-то невероятно грустная и досадная лирика, которая ему в корне казалась неправильной, вот почему, когда машина притормозила у его подъезда, а Арсений привычно щёлкнул замком, снимая блокировку, Сева повернулся к нему со смущенной улыбкой. — А, не хотите ли вы чаю? — спросил он так торжественно, словно приглашал их на встречу с президентом. Мужчина за рулём нахмурился, Котов по глазам видел, что он собирается отказать, когда с заднего сиденья послышался робкий голос. — Можно? Сева блеснул глазами и, не дождавшись отказа, выскочил из машины, решительно направляясь к подъезду. — Мы ненадолго, ты понял? Завтра школа, а у меня куча дел, — нравоучал племянника Арсений громким шепотом, но Сева так был рад первым, после смерти бабушки, гостям, что в нетерпении перепрыгивал через две ступеньки. Он щёлкнул замком, проходя в коридор и включая свет, ловко скинув кроссовки, влезая в любимые тапочки, после чего повернул голову, бросив через плечо: — Ну, заходите, — и устремил шоколадный взгляд вперед. — Кардамон! Тут гости… Арсений нахмурился, уже собравшись уточнить, не смутят ли они соседа, когда из бабушкиной комнаты лениво вырулил кот, подняв вверх бодрый кривой хвост. — Я рад, что вы не назвали его Апельсином, — заметил Олег, сняв ботинки и улыбнувшись. — Твой упрек показался мне справедливым, — сказал Сева миролюбиво, поднимая кота на руки и поворачиваясь. — Арсений, вы любите лимонные вафли? Мужчина явно чувствовал себя не в своей тарелке: смотрел на племянника и его преподавателя, как на буйно помешанных, так и застыв с пальто в руках, хмуря брови и поджимая губы. — Что, простите? — переспросил он, а Олег снова улыбнулся, посмотрев на дядю насмешливо. — Вафли! — повторил он, хмыкая. — Иди, давай, руки мой, — отмахнулся нервно мужчина, а мальчик послушно кивнул, направляясь в ванную. Арсений проследил, чтобы тот включил воду, после чего сделал шаг в сторону Севы, вгрызаясь суровым взглядом в его лицо. — Слушай сюда, — его голос опасно понизился, а Котов удивлённо поднял брови, невольно выпустив кота из рук. — Вздумаешь пацана обидеть, будешь иметь дело со мной. Я за него несу ответственность, пока его мама в отъезде, а ваши вот эти шуточки про вафли звучат вообще нездорово, ты понял? Сева коротко кивнул. — Я не планировал ничего… — Ещё бы ты чего планировал, — отрезал Арсений, делая широкий шаг назад ровно в тот момент, когда ребенок вышел из ванной комнаты. — Олеж, Всеволод Викторович что-то себя чувствует неважно, давай, мы на чай в следующий раз останемся? Олег сразу сник, понуро опустив плечи и посмотрев на застывшего Севу. — Да, конечно, — сказал он так бесцветно, как только мог, натянул обратно ботинки с курткой, коротко кивая Котову. — До свидания, Всеволод Викторович. — Пока, — выдавил из себя Сева, провожая гостей, которые сами за собой закрыли дверь. — Вот дела… Это было странно. Волнительно и глупо. Потому что, стоя в коридоре ныне своей квартиры, в свете желтоватой лампочки, все, что Сева мог увидеть вокруг — это злые, опасные еловые глаза. … Сева лежал в больнице всего один раз. Нет, с его удивительной удачливостью, безусловно, он бывал там неоднократно, но задержаться смог лишь единожды. Точнее сказать, полтора. По совершенно нелепой для большинства причине — он влюбился. В группе их было пятнадцать, большая часть, как Полина, ходили к Павлу Алексеевичу с трех-четырех лет, а кто-то пришел уже постарше, как сам Сева. Коллектив у них не сказать, чтобы был очень дружным, потому что каждый из ребят хотел заслужить внимание руководителя, борясь за него всеми мыслимыми способами. Амбиции и юношеский максимализм. Активнее всех был в этом Тигран: невысокий темноволосый мальчик в больших очках, с язвительным голосом и вечными прыщами на лбу, словно пубертат в его жизнь попал очень рано. И навечно. С первого дня своего пребывания в студии Сева его побаивался и старался избегать, что сделать было весьма непросто: Тигран преследовал его на каждом шагу, пытаясь выпытать, блатной ли он, какое отношение имеет к Алексеичу и скоро ли планирует свалить. Он подлавливал его в туалете, где они мыли кисти, в темных пустых коридорах танцевальной студии, их соседей, за плотными шторами, когда тайком подглядывали за танцующими вальс ребятами постарше, любуясь их удивительной грацией, вместо того, чтобы мыть палитры. А потом Тигран заболел. И для Севы мир вокруг, вдруг, стал таким бесцветным, печальным и одиноким, миром, в котором не было постоянного напряжения, оглядок и прыщавого парня. — А Тигран скоро выйдет? — спрашивал Сева Алексеича, нервно ероша волосы. — А Тигран еще болеет? — Тигран больше не придет? Но, Тигран пришел, и этот день стал для Севы Котова роковым. Они, как и всегда, набрали побольше кистей с палитрами, деловито заявив Павлу Алексеевичу, что пойдут их мыть. Ребята делали так всегда, когда им надоедало рисовать, хотелось побыть просто детьми, а не сидеть за мольбертами, зарывшись в краски, Сева просто приклеивался за компанию, потому что не хотел выглядеть белой вороной. Полина, Тигран и Рита, хихикая, спустились по лестнице, Котов торопился следом, нагруженный банками. Они свернули налево, в большой танцевальный зал, потонувший в полумраке, прошли по нему вдоль зашторенных тяжёлыми гардинами окон, после чего оказались в узком коридоре, из которого было несколько дверей в уборные. Наплескавшись вдоволь, ребята услышали звуки музыки из зала и, побросав свои снасти, ринулись к двери, с интересом разглядывая кружащих по паркету танцоров. — Вот же охота им такими придурками ходить, — заметил язвительно Тигран. — Эти их рубашки… — Зато девчонки вон какие красивые! — вздохнула Полина, облокачиваясь на плечо Риты. — Вот бы мне такие туфли… А Сева все смотрел на большие очки с массивными стеклами, на крупноватый нос с горбинкой, на еле заметные усики над губой и виделось все это ему намного более прекрасным, чем то, что происходило в зале. Они также, тайком, пробежали вдоль стены, выходя обратно в коридор, девчонки взлетели по лестнице первыми, Тигран шел за ними, когда Сева, повинуясь невольно у порыву, схватил его за рукав. — Тигр… — позвал он, тот обернулся, а Сева сам не понял, как покачнулся, потянулся навстречу парню и ткнулся губами в его сухие губы. На мгновение все вокруг застыло, а потом взорвалось тысячей клякс, словно это был фестиваль красок Холи, оказавшийся, по какой-то причине, на окраине Москвы в узком коридоре на старой лестнице. А потом Сева почувствовал, как рука Тиграна с силой упирается ему в грудь и толкает, отчего парень полетел со ступеней, удивлённо распахнув глаза. Ему не было больно в тот момент, разве что чуть-чуть, но, лёжа на полу, он отчётливо видел горящие стыдом щеки и сверкающие яростью глаза Тиграна. Выписали Севу на седьмые сутки, наказав постельный режим ещё на две недели. Павел Алексеевич тогда так разволновался, что пропустил два занятия, навещая Севу в больнице, а тот лишь смотрел безучастно в окно или притворялся, что спит, пока преподаватель с печальным лицом сидел на колченогом табурете рядом с койкой и бубнил под нос: — Севка, ну, как же ты так… Все эти недели темные глаза преследовали парня во сне, отчего Сева толком не спал, не ел, и из-за чего попал в больницу повторно, но, уже, с нервным истощением. Баба Оля была просто в ужасе, а Павел Алексеевич даже приходил к ним домой для разговора. «Он стоял в дверях, впервые грозный, сурово нахмурив брови и сложив сильные руки на груди. Сева, длинный и худой, как жердь, растянулся на диване, отвернувшись к стенке, делая вид, что ему не страшно. — Сева, давай поговорим, — начал преподаватель, а мальчик лишь помотал головой. — Это ненормально, то, что с тобой происходит. Сева поджал губы. Слышать это было больно, обидно и страшно, он и сам понимал, что те чувства, которые он испытывал к Тиграну, давно перестали быть чувствами друга или вроде того. Это было что-то намного сильнее, глубже, темнее, словно все вокруг Котова, вдруг, обрело какую-то невероятную новую перспективу, от которой дрожали пальцы и становилось тяжело дышать. — Сева, твоя бабушка беспокоится, мы все за тебя переживаем, — сказал Павел Алексеевич мягко. — Вы не понимаете, — горестно вздохнул мальчик, зарываясь носом в подушку и пробормотав глухо: — Я болен. Он слышал, как мужчина прошел по комнате и присел на диван, отчего тот прогнулся под его весом. — Все мы бываем так больны, Севка, это просто говорит о том, что ты живой, — сказал он медленно. — Но мне плохо, — простонал Сева. — И слишком. Мне не так, как обычно, не так, как всегда… Мне намного… — он сильнее вжался в подушку. — Резче. Павел Алексеевич вздохнул и потрепал мальчика по волосам. — Это пройдет, Сев. Это пройдет». Те две недели дались ему куда хуже, но, он навсегда запомнил, какой болезненной может быть любовь. Яркой, словно вспышка от сварки, пронзительной, как шпага фехтовальщика, и такой бесконечно рябящей, как помехи на древнем телевизоре его бабушки. … Пятницу Сева всю провел в своих фантазиях, возвращаясь в реальный мир только, чтобы выпить чаю с мятой или поесть пельмени, с трудом расслышав сквозь гул музыки в голове — дверной звонок. Он с неохотой поднялся с дивана и поплелся в коридор, на ходу цепляя Кардамона и щёлкая замком. — У меня к тебе дело, — сказала решительно Полина, не дожидаясь приглашения и скидывая на мужчин куртку. — У меня завтра выставка, хочу, чтобы ты пришел. Сева с интересом посмотрел на подругу, вешая одежду на крючок и проведя широкой ладонью по спине Кардамона. Это возвращало его в обычный мир, словно кот был связующим звеном между пятницей и его головой. — Что за выставка? — спросил он тихо. Полина выглянула из ванной, вытирая руки о полотенце, а ее щеки слегка покраснели. Смутилась. — Я… Я тебе не говорила, не хотела отвлекать из-за бабы Оли, — оправдалась девушка. — Мы ее в мастерской уже давно готовили… Сева отпустил кота и прошел на кухню. Полина работала в мастерской по изготовлению изделий из керамики. Основной ее специализацией был свет, она вместе с подругой создавала совершенно шедевральные, на вкус Котова, лампы всех форм и размеров, которые потом пристраивала через интернет. Но, Сева знал, что мечтала девушка совершенно о другом, о большем, много большем, вот почему ему стало очень радостно слышать о выставке. — Значит, после нее ты будешь супер-популярна? — спросил он добродушно, а Полина уселась за стол, сразу двигая к себе вазочку с конфетами. — Там будут потенциальные работодатели, — кивнула она с охотой. — Я планирую заключить контракт с одной фирмой, они уже намекали мне на сотрудничество, но, им нужна коллекция, а тогда у меня было всего пара объектов… Сева кивнул. — Конечно, я буду. Во сколько начало? … «Фортуна-АРТ» располагалась в уютном четвертом Сыромятническом переулке, зажатая между «Передвижником» и «Ломай меня полностью», в том самом эпицентре Винзавода, в котором Сева бывал много раз. Он приезжал сюда и как ценитель, поглазеть на чужие работы, и как грузчик, привозя их на себе для выставки, и как простой прохожий, тихо обожающий красные кирпичные здания, разрисованные граффити стены и узкие путанные коридоры бесконечного арт-пространства. Время на наручных часах показывало, что он ещё не опоздал, так что Сева позволил себе побродить задумчиво между невысокими домишками, с понимающей улыбкой подслушивая чужие, мокрые от моросящего дождя, разговоры подростков с яркими волосами и не менее яркими зонтиками; вдохновился прочтением совершенно футуристических лозунгов, растяжками висящими на стенах зданий, после чего сунул руки в карманы, забежав погреться в крошечный книжный, который сверху донизу был набит видавшей виды литературой, от которой пахло старой печатью и чужими впечатлениями. «Фортуна-АРТ» оказался довольно просторной галереей, занимающей обширное пространство, на территории которого было удивительно стерильно, светло и уютно. Как и должно быть в месте, в котором планируется выставка осветительных приборов, так решил для себя Сева. В гардеробе он оставил свою куртку, смутившись тому, что выглядит совсем не так, как остальные гости мероприятия: люди вокруг были такими же идеально выбеленными, продуманными до каждой серебристой оправы очков или крошечной сережки в ухе, чего было нельзя сказать про него самого — рубашка в черно-белую клетку, натянутая наспех поверх белой футболки с пятном от кетчупа прямо у воротничка и широкие бежевые штаны с карманами на бедрах. Сева с тревогой осмотрелся, цепляя из толпы вокруг узкие джинсы и романтичные свитеры с высоким воротом, смутился, поправив на плече рюкзак, следом вытянул из его бокового отделения белый целлофановый пакет, быстрым движением разорвав его так, чтобы остался широкий лоскут, после чего повязал его в виде большого банта на шею. — А вот и ты! — радостно пропела Полина, появляясь перед ним с возбуждённой улыбкой. — Сев? Сева неловко улыбнулся. — Экспромт, — сказал он, обнимая подругу и осмотрев входную группу, подмечая широкий рекламный постер с фотографией причудливой лампы, больше похожей на гриб и именем подруги. — А вот ты подготовилась… — он кивнул в сторону ее строгого черного комбинезона и шпилек. — Это моя выставка, балбес, конечно, подготовилась! — Полина с улыбкой толкнула его в бок. — Выглядишь отпад, мне нравятся детали, идём? Сева послушно кивнул, подставив подруге локоть, после чего они уверенно направились в зал. Свет был везде: сверкал причудливыми звёздами с потолка, блестел удивительными изогнутыми цветами на больших белых кубах-подставках, преломлялся, подвешенный и растянутый, и отовсюду на него смотрела его Полина. Вот, в согнутом наподобие капюшона абажуре прикроватной лампы — ее смешная жёлтая куртка, которой она очень стеснялась ходить в тринадцать, но, втайне, сильно любила. Вот, в колбах-светильниках глубокого голубого цвета с рыжими пузырями — прямо, как ее карандаши, которые она старательно грызла, пока думала над новыми эскизами. Вот, в крошечном настольном фонарике на металлических ножках, напоминающем отдаленно первый тюльпан, белесый, с жёлтой серединкой, который сам Сева подарил ей на восьмое марта. Котов с трепещущим в груди сердцем и жадными глазами рассматривал все эти милые Полины черты в каждом произведении ее личного искусства, поражаясь, как чутко девушка вплела свою жизнь в арт. Как могут делать только художники. — Нравится? — тихо спросила она, закусив губу. Сева медленно кивнул. — Это ты, так странно, — сказал он задумчиво. — Вон, там, твои глаза, — он указал куда-то вперёд, на скрученный в несколько узлов керамический подсвечник. — А тут, твои губы… — он посмотрел на нежно розовый ночник, сквозь полотно которого прорывались мелкие звёздочки света. Полина чуть покраснела, после чего притянула его ближе, кивая в толпу. — А это хозяин галереи, пойдем, познакомлю, — сказала она быстро, и Сева не успел моргнуть, как оказался лицом к лицу с удивительными лесными глазами. — Арс, привет, знакомься, мой друг детства и главный вдохновитель на это все, Сева Котов, — Полина улыбнулась, посмотрев сначала на друга, а потом переводя взгляд на мужчину перед собой. На лице Арсения не дрогнул ни один мускул: он стоял перед Севой, как греческий бог, в идеальных светлых брюках и таком же свитере, с лёгким геометрическим рисунком, сунув одну руку в карман, а второй держал бокал шампанского. Сева невольно сглотнул, хмыкнул нервно, протянув вперед пальцы. — Сева, — сказал он, сразу вспомнив тот вечер, когда они вышли из галереи — он с разбитой головой, а Арсений — с сигаретой. — Арс, — пожал ему руку мужчина, внимательно следя за его лицом. — Как голова? — Ещё не бился, — пожал плечом Сева, а Полина нахмурила брови. — Я чего-то не знаю, Сев? — спросила она, сверля друга взглядом. Котов с трудом отвлекся от лица собеседника, переводя глаза на подругу. — А-арсений… — запнулся он, раскрыв глупо рот. — Он… — Дядя его подопечного, — пояснил спокойно мужчина, подцепив с подноса у проходящего мимо официанта бокал и протянув Полине. — Мой племянник ходит к нему на занятия. — К Алексеичу? — Полина подняла брови, пряча нос в бокале. — В галерею? — Именно, — кивнул Арсений, вновь посмотрев на Севу, отчего тот смутился ещё сильнее, поправляя бант из пакета на шее. Лицо мужчины чуть вытянулось, а бровь взлетела вверх. — Значит, вы с Полиной знакомы, — скорее утвердил, чем спросил он. — Да, мы учились вместе в «ИЗОмире» в детстве, — кивнул Сева. Арсений сжал губы, отпил из бокала. — А вы выставляетесь? — спросил он. Сева замотал головой, отчего волосы растрепались, попадая на лоб и глаза. — Ой, нет, это же… Это очень глобально, я так не смогу. Я не художник, — сказал он смущённо, а Полина подцепила второй рукой Арсения под локоть, притягивая к себе с другой стороны. — Не слушай его, Арс, ты бы видел его работы! — ее глаза загорелись. Сева помотал головой. — Это не работы, это внутренности, не для общего, — протянул Сева, хмуря брови, а Полина отмахнулась. — Выглядит монументально, поверь! Арсений с интересом покосился сначала на девушку, а потом на Севу. — А почему не хотите попробовать? — спросил он спокойно. — Потому что пока не готов раздеваться на публике, — отозвался нервно Сева, выкручиваясь из цепкой хватки подруги. Разговор начал его волновать, он почувствовал, как немеют ноги и хочется дышать воздухом, а не Полиной. — Я… Я выйду ненадолго, хорошо? Извините… — с этими словами он заторопился к выходу, чувствуя, как накатывает паника. … Это началось с той злополучной выставки, после которой Сева ушел из студии. Ему казалось, что навсегда. И это была его первая и последняя работа поталью. Павел Алексеевич до одури обожал сказки. Ему было не важно, чьи они, карельские, нормандские или китайские, эта тема красной нитью проходила через все их детство в студии, поэтому, когда он предложил «Сказки Пушкина», никто не удивился. " — Приурочим к юбилею со дня смерти! — говорил он с такой счастливой улыбкой, словно выиграл в лотерею новый автомобиль. — Я договорился с управой, будет конкурс». Сева, как и остальные, выбрал сказку, сосредоточившись на сюжете, но, в процессе отрисовки эскиза, вдруг, поймал себя на мысли, что слова, которые крутились у него в голове, которые невольно приходили на ум, становятся какими-то совершенно другими, не Александра Сергеевича, с лёгкой ноткой трагизма и торжеством свободы, а его собственными, мрачными, бурлящими, штормовыми, как-то самое море. Становятся подростковыми словами. Словами гормональной бури, эмоционального хаоса и бесконечной борьбы. Сева сам не понял, как начал рисовать. И как в старике, в сетях, в рыбке, мечущейся в них, рвущейся обратно в воду, он начал изображать что-то сложное и взрослое, как заговорил красками о самом себе, о своих чувствах, болью перекрученных через мясорубку пубертата. Павел Алексеевич увидел это сразу. На этапе эскиза он промолчал, давая Севе выбор, но, когда тот перенес карандашный набросок на ватман, уточнил тактично: — Сев, ты в порядке? — Угу, — протянул Котов, тогда ещё не понимая, в какой водоворот тянет сам себя. Непривычно молчаливый и немногословный. С каждом мазком краски он становился мрачнее. С каждым завитком закручивал себя все сильнее, вновь и вновь возвращаясь после школы на занятия и продолжая. — Сева, может цвета добавить? Напряжённо выглядит, — спросил Павел Алексеевич в очередной раз, а Сева лишь хмуро посмотрел на него: — Будет поталь, — отозвался он коротко. Перед самым золотом он явился к дверям галереи в совершенно другой день, встревоженный, напряжённый, с искусанными в кровь пальцами, переминаясь с ноги на ногу. Павел Алексеевич нахмурился, но пропустил его в помещение, встав у двери, сложив руки на груди и наблюдая за мальчиком внимательно. — Сева, все в порядке? — уточнил он тихо. Снова. — Да, доделать должен, — сказал сипло Сева в ответ, чувствуя, как что-то совершенно другое поднимается к горлу, мешая сказать больше. Он, тяжело дыша, рухнул на табурет, рывком открывая краски так, что крышечки со смешным звуком запрыгали по полу, хватая сухую кисть. Пот струился по его лицу, а он сам не мог понять, что с ним происходит, почему простой сюжет, глупые линии и печальные глаза старика стали совершенно для него невидимые, в отличие от раскрытого в немой мольбе рта несчастной рыбы. В ее отчаянных криках, которые он слышал своими ушами. В ее желании быть самой собой, отдельной от необходимости и предрассудков. Или в его желании? — Сева, иди домой. Завтра доделаешь поталь, — мягко позвал его Павел Алексеевич, а Сева вскинул на него полный отчаянной ярости взгляд. — Я сейчас должен. — Нет, Сева, завтра, — сказал строго преподаватель, сжав его плечо. — Павел Алексеевич, пожалуйста, — взмолился Сева, но тот был непреклонен. — Завтра. Сева плакал. Униженно умолял, но был с позором выставлен за дверь, вынужденный прийти в другой день. За ночь он смог немного собрать себя по частям, доделать то, что начал, но, к самой выставке снова жалко рассыпался: спать не мог, все думал о себе, о рыбе на картине, о чувствах, о том, какой путь он проделал ко всему этому и как не хочет, чтобы это кто-то увидел. — Не выставляйте, — попросил он накануне открытия, хриплым голосом звоня Павлу Алексеевичу по телефону. — Сев, картины уже на стенах, завтра вернисаж, давай не будем менять, — сказал примирительно Соколовский. — Не выставляйте, я не могу, — простонал Сева, давя отчаянно на жалость. — Сева, тебе четырнадцать, это нормально, сомневаться, — голос мужчины звучал размеренно, гипнотически. — Но ты проделал большую работу, и я бы не хотел, чтобы из-за своих сомнений ты лишился возможности показать себя, как художника. — Не выставляйте, — повторил настырно Сева. Никто ничего не поменял. Когда баба Оля, как всегда, невероятно гордая, притащила Севу на выставку, настояв на душной голубой рубашке и брюках, он чувствовал себя попавшим в капкан собственных чувств. Сердце колотилось, как бешеное, когда он подошёл к картине, стоя напротив нее с видом человека, который вот-вот умрет: бледное лицо, впалые щеки, трясущаяся нижняя губа и пустота в глазах. Он смотрел на нее не отрываясь, тяжело дышал, а поталь, на темных волнах гуаши, тянулась к нему с ватмана, прямо из-под стекла, словно едкий сигаретный дым, обволакивала его. В крови бушевала буря. На картине, под стеклом, был он сам. Смотрел, как из зеркала. И горько плакал. Сева не слышал и не видел ничего вокруг, раненый собственным произведением прямо в сердце, словно насильно открывшийся в нем, отчаянно этого не желающий. Когда, сквозь шум, крики и возгласы он услышал голос Павла Алексеевича, Сева не сразу понял, что произошло: он сидел на полу, дрожал всем телом, а сильные уверенные руки преподавателя сжимали его плечи. — Так, давай, потихоньку, Сев… — бормотал тот взволнованно, стараясь не сорваться, приподнимая подростка, который непонимающе озирался по сторонам, видя искаженные испугом лица ребят и их родителей. — Не торопись… Сева покрутил головой, опуская взгляд вниз, видя, как в осколках картины, на разбитой деревянной раме блестит его собственная кровь, все руки и пальцы тоже были в крови, как и чистые брюки, на которых так настаивала баба Оля. — Не волнуйся, все хорошо, — уговаривал его Павел Алексеевич, мягко потянув его в сторону подсобки, кивнув по дороге дочери: — Ритусь, найди Светлану Викторовну, пусть продолжат… Сева сидел, ни жив, ни мертв, напуганный, на худом старом стуле в темной подсобке, с тревогой и смущением смотря на преподавателя напротив. Тот торопливо накинул ему на плечи свою кожаную, жутко тяжёлую куртку, после чего сунул под нос ватку с неприятным резким запахом, а, когда Котов поморщился и отпрянул, дымящуюся кружку с кипятком, от которой за версту разило валокардином (Сева знал этот запах от бабушки). Он потянулся к ней руками, но Павел Алексеевич покачал головой. — Не трогай, так пей, — сказал он спокойно, хотя Сева отчётливо слышал в его голосе дрожь. — Бабушка побежала до аптеки, сейчас принесет бинт и зелёнку, руки обработаем. — Я… Простите меня, Павел Алексеевич… — просипел Сева, поднимая на него большие испуганные шоколадки глаз. Мужчина вздохнул, присев напротив и сам сделав из кружки добрый глоток. — Сев… — Я не хотел. Я сам не понял, как это произошло, — сказал он жалобно. — Сева, послушай. Ты очень чуткий мальчик, — сказал Павел Алексеевич ласково. — Тонко чувствующий. Моей ошибкой было дать тебе зайти так далеко. Я был очень не прав. — Павел Алексеевич… — Я думаю, что тебе нужно обратить внимание на художественную школу, чтобы потом у тебя была возможность поступить в ВУЗ, — голос преподавателя звучал глухо и так отчаянно, что Сева невольно почувствовал, как на глаза наворачиваются слезы. — Вы не можете мне такое говорить, вы же… — Только я и могу тебе это сказать, Сев, — вздохнул мужчина. — Ты сам знаешь, как я к тебе отношусь, но со мной у тебя нет ни единого шанса стать настоящим художником, чтобы ты смог зарабатывать этим себе на хлеб. — Но, я не хочу. Мне это не нужно, — запротестовал Сева, нервно вытирая ладонями слезы, смешивая их с кровью. Павел Алексеевич вздохнул. — Нужно, Сев. Так будет правильно. В студии тебе оставаться не имеет смысла. — Но, как же… Все же дальше учатся, вон, Рита… Дима… Полина… — Сева всхлипнул, а руководитель мягко ему улыбнулся, потрепав по голове. — Мне нечему больше тебя научить, Сева, и сегодняшняя выставка тому доказательство, — ответил он устало. Сева всегда был послушным. Кротким, по большей части, когда дело касалось взрослых, вежливым и тактичным. Весёлым, когда было можно. Чувствительным и немного бестолковым. Покладистым. Поэтому, после той выставки, как и говорил ему Павел Алексеевич, он покинул студию, отправился в художественную школу, где над ним потешались, как могли, и закончил ее, поступив в Строгановку. Четко понимая, что это совершенно не про него. Что он никогда не сможет быть частью этого потрясающего, важного, огромного мира, в котором все имеет значение, цель и смысл. Потому что его жизнь состояла лишь из череды неудач, в которых он барахтался, словно младенец в луже. … На улице все так же моросил дождь. Мелкие, мягкие, почти бархатные капли тут же, словно голодные, накинулись на его лицо и волосы, а Сева лишь с благодарностью поднял голову к небу, вздыхая полной грудью. Паника не успокаивалась, шевелилась в нем, как что-то чужеродное, но Сева старательно затолкал ее подальше. — Болезненный опыт? — послышался позади него излишне безразличный голос, а Сева невольно подпрыгнул, наступив в самую большую лужу из тех, что были рядом со входом, тут же насквозь промочив кроссовок. Он вскинул взгляд на Арсения, который с безмятежным видом стоял под козырьком, закурив сигарету. — Пубертатный, — пояснил Сева, а мужчина поморщился. — Неприятно. — Весьма. Они замолчали, каждый о своем. — Почему тогда вас взяли в галерею? — спросил Арсений, подняв бровь. — Соколовский не берет людей с улицы, это старая добрая дружба? Или талант? Олег утверждает, что вы гений. Сева невольно хмыкнул, а взгляд его мечтательно поплыл. — Олег очень талантливый художник. Только вот, чувств в нем очень много, это плохо, — сказал он грустно. — Вы меня напрягаете, — сказал честно Арсений, наклонив голову набок. — Я и себя напрягаю, поверьте, — хмыкнул Сева, проведя рукой по мокрым волосам, отчего они послушно легли чуть назад, открывая красивый лоб и брови. Он посмотрел на проглядывающий за спиной Арсения холл и кивнул в ту сторону подбородком. — Давно вы в этом? — В арт-бизнесе? — уточнил мужчина, а Сева пространно кивнул, потому что не мог сказать, как точно это можно назвать. — Семь лет. Этому месту четыре года, но у меня есть и ещё арт-пространства. — Тоже тут? — Сева осмотрелся. — Нет, ещё ближе к центру, — сказал Арсений так беспечно, словно говорил об утреннем кофе. — «АРС-хаус», слышали? Сева покрутил головой. — Я не художник, — повторил он как-то напряжённо. — И я не силен в этом. — Но вы интересуетесь искусством? — уточнил мужчина, подняв бровь и выпуская в воздух дым. Сева пожал плечами. — Равно, как и лимонными вафлями, — сказал он просто, а Арсений, вдруг, улыбнулся, отчего его лицо сделалось очень привлекательным. — Вы очень странный, Сева, — сказал он задумчиво. — Я неудачник, — уточнил Котов бодро. — Это откладывает свой отпечаток. — Полина о вас другого мнения, — заметил Арс задумчиво, а Сева поднял бровь. — Она, как близкий мне человек, напрочь лишена объективности, — вздохнул он устало. — Значит, мне нужно составить свое собственное мнение? — Арсений внимательно посмотрел на Севу, а тот смущённо опустил взгляд, но промолчал. — Идёмте, Не Художник Сева Котов, ваша лишённая объективности подруга, наверняка, истосковалась по вашему вульгарному полиэтиленовому аксессуару, — он затушил сигарету об урну рядом с входом, сунув руки в карманы и направляясь обратно на выставку. Сева посмотрел ему вслед задумчивым взглядом, поймав себя на мысли, что всё ещё чувствует его улыбку.