Счастливчик

Потянулась череда осенних будней: зарядили дожди, с деревьев все сильнее опадали жёлтые листья, превращаясь в бесформенную кашу у стоков и в укромных уголках бордюров, лужи стали скользкими и холодными, а лица людей все мрачнели с каждым днём. Сева впал в уныние. Вначале, потому что оба Удальцовых, младший и старший, оставили его одного. Он, даже, хотел прикинуться больным, но совесть ему не позволила. Да, и, стоило Котову представить полные одиночества дни у себя в квартире, он лишь помотал головой, отгоняя от себя эти мысли. Лучше, все же, в обществе Павла Алексеича, остальных ребят, которые, зная о симпатии учителя к Олегу, в его отсутствие, радостно пытались занять эту нишу собой, старательно показывая отличные результаты. Впрочем, Сева был глух к их вниманию. А потом Олег вышел с больничного и, несмотря на свою первую радость от встречи, Котов загрустил с удвоенной силой, потому что мальчик сообщил ему счастливо: — Мама приехала! Раньше на целую неделю! — Олег сверкал, словно новогодняя открытка, смотря на преподавателя со смущением, а Сева не нашел ничего лучше, чем кисло улыбнуться и похлопать его по плечу. Настроение умерло окончательно, он еле довел занятие, торопливо и неопрятно прибравшись в галерее, и заглянув в офис, будучи уже одетым. — Я пойду? — спросил он коротко, натягивая на лоб черную шапку. Черную, хотя всегда предпочитал мрачности цвет. Павел Алексеевич поднял взгляд от бумаг на столе, внимательно посмотрев на парня. — Что-то случилось? — произнес он медленно, спуская с носа очки половинки и упираясь локтями в стол. Сева заерзал в дверях. — Я расстроен и устал, хочу домой, — сказал он честно. Руководитель вздохнул, после чего поднялся из-за стола, подходя к шкафу под лестницей. — Я хотел кое-что тебе вернуть, — признался он с некоторой неохотой. — То, что ты мне тогда в Сочи на хранение отдал. Сева поджал губы. — Не нужно, — ответил он коротко, а Павел Алексеевич обернулся, посмотрев на него внимательно. — А мне кажется, что самое время, Сева. Котов снова настырно помотал головой, чувствуя в горле тошноту. — Не нужно, — повторил он глухо, после чего с такой силой развернулся и направился прочь, словно преподаватель пытался удержать его силой. Вырвавшись в осень, он с шумом втянул носом воздух. Он обожал и ненавидел тот пленэр в Сочи. «Ему только исполнилось одиннадцать, чудесный, яркий, полный впечатлений возраст, когда Соколовский, вместе с женой, удумали свозить учеников на пленэр. Да, не в соседний лес, а в другой город. — Будем рисовать море… — говорил Павел Алексеевич с горящими глазами, а ребята сидели, разинув рты от восторга. Это была самая смешная и веселая поездка на поезде в жизни Севы, когда они до ночи пели песни в плацкарте, пока Павел Алексеевич вместе с женой бегали по вагону, пытаясь усмирить молодежь, которая напилась вечером кока-колы, из-за чего не могла взять в руки свое возбуждение. Потом несколько минут настоящего экзистенциального ужаса, когда Сева, волоча за собой тяжеленный чемодан с красками и кистями, думал уже, что навсегда отстал от группы и никогда не успеет на автобус до санатория. А потом его жизнь, отчего-то, начала словно расслаиваться надвое: одна его часть, смешливый и глупый, наивный и доверчивый Сева Котов с восторгом носился по огромному оздоровительному комплексу, в восхищении щёлкая кабельными каналами на крошечном телевизоре и пряча от Полины три килограмма «Каракума», который баба Оля запихнула мальчику, чтобы «жизнь было чем подсластить»; а вторая, мрачная, чувственная, замкнутая и ранимая, появилась, когда автобус остановился на подъездной дорожке, а Сева взглянул в окно, где, на большом крутом холме за забором, покрытом лысыми корявыми от морского ветра, черными деревьями, показалось заброшенное здание, похожее на усадьбу, глазеющее черными дырами окон, пугая своим одиночеством истошно каркающих ворон. И так было во всем: вот Сева Котов, смешно подтягивая плавки, идёт бодрым шагом в бассейн, только что получив свою порцию лечебных ингаляций в процедурном кабинете, а вот тот, второй, закрывает глаза, слушая, лёжа в одиночестве на балконе номера шум далёкого моря; Сева Котов сидит в кинотеатре, на первом ряду, смешно задирая ноги, с восторгом рассуждая с Полиной о том, что ему больше всего понравилось в фильме «Матрица», а тут, снова, другой, стоит у крошечного ручья, извилисто убегающего в темный тоннель, из которого доносится до его ушей мерный звук капель. И холода. Ведь поехали в Сочи они в январе. Сева помнил, как случился тот самый злополучный пленэр, один единственный за все время, что они там пробыли (чему очень потешались), когда ребята настояли на бутылке пива, а потом дуб, который они рисовали, был написан Котовым с таким искусным эротизмом, что Павел Алексеевич запретил ему показывать картину, отметив, что пить Севе возбраняется, чтобы «максимально долго сохранить его честь». А потом они поехали в горы. Тогда Сева только начинал писать свою жизнь, эта идея пришла ему в голову случайно, но так плотно там засела, что он стал повсюду таскать с собой хотя бы один маленький холст на подрамнике, решив, что для самого яркого впечатления всегда найдет на нем место. И, место нашлось. Их долго мотали в старом экскурсионном автобусе по извилистым дорожкам, изредка останавливая то тут, то там, заставляя вылезать, чтобы сделать несколько фото и рассказать об очередном замёрзшем в снегу водопаде, когда, наконец, не привезли полюбоваться на горную реку. Она широкой черной дугой огибала место их стоянки, погруженное в сугробы, а дальше, насколько хватало глаза высились из снега темные вершины мрачных, одиноких гор. Покатые, испещренные тысячей тысяч голых деревьев. Все ребята высыпали из автобуса, выползая на дорогу, кто-то крикнул: «Смотрите, цапля!», а экскурсовод принялся рассказывать им все, что знал о птице, когда Сева вышел из дверей. Его взгляд заледенел, он, завороженный, заколдованный, сделал несколько шагов в сторону, натягивая на плечо рюкзак. Он слышал цвета. Видел их, несмотря на начавшийся мокрый снег, его магнитом потянуло туда, ближе к берегу, и он, ведомый каким-то магнетическим оттенком коричневого, влажным, бархатным, потянулся к нему. От него пахло одиночеством, но оно было из тех, которые не пугают, а успокаивают. Зачарованный, встревоженный им, он уселся прямо на снег, вытащив из рюкзака холст, уголь и принимаясь, даже не смотря на рисунок, писать. Высунув язык, не слыша, как его хватились, не обращая внимания на снег, залепляющий лицо, Сева прикрыл глаза, пока его руки вытащили из кармана несколько тюбиков с масляной краской, выдавливая их на снег рядом, касаясь цвета пальцами и нанося его на холст. — Сева! Сева! — голос Павла Алексеевича звучал надрывно, когда он подбежал к мальчику, хватая его за плечо. Сева не слышал. Он распахнул широко карие глаза, но не видел ничего, кроме мягких вершин, улыбки реки и шума воды, который толпился перед его лицом. — Сева! Сева! — голос, словно из ниоткуда, вдруг возник у него перед носом, мальчик моргнул, смотря на полного тревоги преподавателя, который застыл перед ним в ужасе и недоумении. — Сева, ты как? Что произошло? Котов снова зажмурился, а потом открыл глаза, с трудом фокусируясь на хмуром и бледном лице Соколовского, медленно осматриваясь по сторонам: на коленях перед ним лежал небольшой квадратный холст, на котором были те самые горы, а вокруг, словно место битвы, краснел снег, валялись кисти, к которым он даже не притронулся, карандаши, вывернутый наизнанку рюкзак, и стояли, испуганные, остальные ребята, тихо перешептываясь. Они забыли об этом эпизоде уже к вечеру, обсуждая показ «Сибирского цирюльника», а Сева, смущённый и напряжённый, подошёл перед сном к Павлу Алексеевичу в номер, скромно постучав в дверь. — Сева? Ну, ты как? — спросил с тревогой и заботой преподаватель, всматриваясь в его лицо. — Нормально… — Сева мягко улыбнулся. — Павел Алексеевич, у меня к вам просьба. — Какая? — спросил тот с интересом. Сева медленно вытащил из-за спины картину, протянув ее мужчине. — Можете сохранить ее… Для потом? — сказал он тихо. — Я не готов сейчас ее видеть, слишком… Тут слишком много всего, меня это пугает. Павел Алексеевич осторожно принял холст, посмотрев на мальчика внимательно, чуть наклонив голову набок. — Ты помнишь, что там было? Сева помотал головой. — Нет, я просто цвет услышал и все… — Услышал цвет? — уточнил Павел Алексеевич, подняв бровь, а Сева невольно покраснел. — Такое бывало прежде? — Несколько раз, — с неохотой признался Сева. — И ты рисовал? Сева коротко кивнул. — Похожие? — Соколовский качнул головой в сторону холста, который держал в руках. Сева снова кивнул. — Иногда… — он запнулся, откашлялся и провел рукой по волосам. — Мне просто становится любопытно, и я иду за этим чувством, и оно само находит выход на холст. — Ты рассказывал ещё кому-то о том, что происходит? — вздохнул сосредоточенно Павел Алексеевич. Сева покачал головой. — Нет, я не хочу, чтобы меня считали психом. Это же ненормально… Мужчина посмотрел на него внимательно, после чего приобнял за плечи. — До тех пор, пока это тебе не вредит, Сева, в этом нет ничего ненормального. Просто об этом не забывай, хорошо?» Это были очень правильные слова, ведь именно с той поездки и с той картины начались новые и новые ситуации, где Сева ничего не мог с собой поделать. Чаще, они были позитивными, словно цвет обволакивал его со всех сторон, становилось тепло и сыро, как в бане, отчего хотелось завернуться в эти краски. Именно тогда Сева научился рисовать в голове, потому что баба Оля очень ругала его, если фантазия выходила за пределы крошечного холста. А она выходила, пачкая не только одежду, но и стены, потолок, окна. Но, были и другие. Когда Сева плакал, когда ему было больно, тошно и страшно, тогда и картины его становились пугающими, глазели с холстов острыми горами, черными водами, злыми лицами и бесконечными оскалами, рисуя которые он резал об них пальцы. Сева входил словно в транс, баба Оля, однажды, зашла к нему в комнату, не дозвавшись на ужин, обнаружив мальчика с истерзанными руками, малюющего что-то на маленьком квадратике. Крику было очень много, а потом были забинтованные пальцы, наставления и угрозы. А ещё долгие и нудные нравоучения от Павла Алексеевича, которому бабушка все тут же доносила. «Искусство, Сева, не может быть разрушительным, это неправильно! Оно создано для созидания, а не деструкции, прошу тебя, ты же художник!» А Сева смотрел на него внимательно и молчал, потому что не хотел спорить. Просто в его жизни искусство было разным. В том числе и острым. … Он добрался до дома в некоторой тревоге, очень уж не любил вспоминать Сочи, начинал сразу нервничать, слышать вновь те голоса цветов, пугался, опасаясь, что они будут куда более злыми, чем были тогда. На картину ту он, и вовсе, смотреть не мог, она, как фото с места преступления, была такой откровенной, неприкрытой и честной, что хотелось замкнуться. Кардамон встретил его протяжным «мяу», Сева скинул куртку, вздрогнув от его голоса и направляясь на кухню. Мерное «ш-ш-ш» воды в узкое горлышко чайника, потом «чик-чик-чик», сработал автоподжиг газовой плиты, а Сева устало сел на край мягкого уголка. Баба Оля очень долго привыкала к этому «изобретению», так что на столе до сих пор лежал коробок спичек. На всякий случай. Сева покрутил его в руках, посмотрел на висящие рядом с картиной из шерсти, на которой был тигр на ветке, часы, золотистыми стрелками указывающие на половину девятого, после чего перевел скучающий взгляд в окно — темнота, хоть глаз выколи, вот такая осень странная. Засипел медленно чайник на плите, Сева вздохнул, ковыряя пальцем столешницу. «А мог бы ещё тряпки стирать. А, было бы это две недели назад, то, делал бы это с Олегом Удальцовым, хмурым и недовольным», — подумал Сева с тоской и уронил огорченно голову на стол. Сева Котов очень быстро привязывался к людям, можно даже сказать, что мгновенно. Одна улыбка и он, как голодный бродячий пёс, трусит за тобой по пятам, преданно заглядывая в глаза. То же вышло и с Олегом. Мальчик нравился Севе во всех отношениях, с ним было легко, понятно, словно они были каким-то сакральными братьями. Что уже говорить о его дяде… Сева помотал головой. Выпил чаю. Почесал за ухом Кардамона, открыв ему банку кошачьих консервов, чем заслужил мурчащую песню, после чего поплелся в комнату. В груди что-то неудобно дрожало, хотелось то ли завернуться в плед от холода, то ли, наоборот, раздеться. Сева, по старой, привитой бабушкой Олей привычке, переоделся в растянутые серые шорты, накинул кремовый махровый халат, который родители подарили ему на 23 февраля в восемнадцать лет, заметив, что он куплен в качестве сувенира в самом шикарном бутике домашней утвари в Швейцарии, натянул на ноги шерстяные носки, улыбаясь сам себе грустно, что теперь может надеть один синий, с дыркой на пальце, которую он наспех заштопал желтыми нитками, а второй красный, с косичкой, искусно вывязанной бабой Олей. Вздрогнул, вспомнив и, словно услышав, как она громогласно ругается в коридоре, позволяя себе после его совершеннолетия припечатывать парня отборным деревенским матерком, после чего натянул на голову горчичного цвета растянутую шапку, сунув в рот кисточку мехом вовнутрь, посасывая с наслаждением оставшуюся на ней медовую акварель, которую покупал больше не для картин, а для удовольствия. Побродил по своей комнате, покачался с носка на пятку, слушая, как скрипит под ногами старый паркет, после чего распахнул створки большого шкафа, который бабушка называла «художественным», а сам Сева — «безбожественным». На него оттуда смотрели ровные, идеально сложенные друг на друга квадратики холстов на подрамниках, высились они бесконечными башнями, отличаясь лишь разноцветными корешками. Сева посмотрел на них, скривив губы и хмуря брови. В шкафу их лежало не меньше сотни. Он уже сбился со счета, которого, впрочем, всерьез никогда не вел. Посмотрел, провел рукой по засохшей на корешках краске, после чего вытащил ту, что была сверху. С нее на Севу смотрело чье-то, слегка искореженное лицо, умные зелёные глаза, рябая кожа и ехидная улыбка, будто смазанная с кожи чьей-то безжалостной рукой. — Кардамон… — выдохнул Сева, хмыкнув, проведя пальцами по картине, повторяя след. Будто погладил лицо против шерсти. Хоть оно и было похожим на человеческое. Потом зажал холст подмышкой, вытащив следующие два, разглядывая их, аккуратно складывая их к своим ногам. Потом схватил ещё несколько, вновь укладывая на пол. Высунув язык, Сева кружил по паркету, словно в танце, раскладывая картины, будто фигурки в игре «Тетрис», то перескакивая с ноги на ногу, то вновь возвращаясь к шкафу. Он совершенно не заметил, как пальцы схватили последний холст, лежащий на самом дне шкафа, после чего пристроил его справа, вставив между другими произведениями. Выпрямился, критично осматривая то, что получилось, подмечая зияющую дыру почти в центре, где, он это точно знал, должна была быть картина из Сочи. Но отверстие пугало его куда меньше самого холста, поэтому, он уже который год предпочитал, чтобы он хранился у Павла Алексеевича, а Сева бы и дальше тешил себя надеждой, что он избавился от нее в тот же миг, что получил. Теперь, зная, что это не так, Сева начал нервничать, а настойчивость Соколовского его смущала и злила. Сева прошел аккуратно, бочком, до стола, подцепив кисточкой, мокрой от слюны, ещё немного синей краски, сунув ее в рот, прикрыв на мгновение глаза, втягивая языком медовую сладость, когда из наслаждения его вырвал звонок в дверь. — Поля… — вздохнул Сева, перепрыгнул несколько холстов на паркете, неловко приложившись плечом о дверной косяк, после чего направился к двери, щёлкая замком и распахивая ее со словами: — Я уже думал, ты и не вспомнишь, что у тебя… — он удивлённо уткнулся взглядом в идеально начищенные кожаные ботинки, прямые, со стрелками, брюки спортивного кроя, бордовый джемпер и накинутый сверху клетчатый пиджак. Первой мыслью Севы было закрыть дверь, но внимательные сосредоточенные глаза цвета не то мрачной зелени, не то горького шоколада, смотрели не отрываясь. — Можно зайти? — спросил, наконец, вежливо Арсений, сунув руки в карманы брюк. — Угу, — пробурчал Сева растерянно, отступая в коридор и неловко поскальзываясь на тапочках. — Черт… Удальцов смерил его быстрым взглядом, окинув с головы до ног, вздохнул, после чего зашёл, стоя, на этот раз, у двери, быстро и ловко прикрыв ее за собой. — Кхм… — Сева почесал затылок сквозь шапку, отчего она съехала набок, опомнился, рывком вытащив изо рта кисточку и виновато посмотрев на мужчину. — Как дела? Сева наморщил лоб, секундой после решив, что звучит все это более чем глупо, а мрачный вид Удальцова лишь это подтверждал. — Нормально, — отозвался он, осмотревшись. Сева снова сунул в рот кисточку, нервно перебирая языком щетину, перекатывая ее в губах и следя за мужчиной напротив. — Чаю хочешь? — предпринял он последнюю попытку быть гостеприимным, а Арсений вскинул на него напряжённый взгляд. — Мы можем поговорить? — спросил он хрипло. Сева кивнул, указав на кухню, а Арсений в два больших уверенных шага оказался там. «Даже не разулся…- подумал Сева с досадой, а потом хмыкнул себе под нос. — Бабуля бы его убила… Хотя, он красавчик, может и пожалела бы…» Он направился следом, усевшись по привычке на край уголка, а Арсений упёрся бедром в разделочный стол у плиты, сложив руки на груди и вперив в Котова хмурый недоброжелательный взгляд. — Я хочу, чтобы сейчас мы были откровенны, хорошо? — спросил он максимально без эмоций, а Сева бестолково кивнул, смотря на него с присущей ему наивностью. — Я не ищу никаких серьезных отношений. Мне не нужны проблемы. Я был уверен, то, что произошло в галерее — это обстоятельства, но… — он нервно провел рукой по волосам, цыкнув зубами и посмотрев раздражённо в окно. — Я, черт подери, не могу выкинуть тебя из головы. И это бесит. Сева задержал дыхание, а сердце его заколотилось в горле с такой силой, что стало жарко. Щеки покраснели, а глаза сделались просто огромными. Он нелепо раскрыл рот, смотря на Арсения так, словно он только что выдал новость, будто кухонные табуретки могут заменить людям автомобили, а потом добавил, что это уже запатентовали и дали за это государственный грант. Удальцов бросил на парня быстрый взгляд, потёр лоб двумя пальцами, на которых красовались аутентичные кольца, Сева был уверен, что из какого-то дорогого благородного металла, после чего посмотрел на хозяина квартиры строго. — Будут какие-то мысли? — спросил он нетерпеливо. Сева неловко заерзал, поднимаясь с сиденья и запахнув на голой груди полы халата. — Я… — протянул он, вновь вытащив кисточку изо рта, посмотрев удивлённо на Арсения, опять засовывая ее на место. — Ну… — Блять, Сева! — выругался в нетерпении Арсений, сделав шаг к парню навстречу, рывком вытаскивая кисть из его губ и отшвырнув ее в раковину. — Можешь ты, наконец, говорить… — он раздул было ноздри, хмуря брови и раздражаясь ещё сильнее, когда Сева невольно облизнулся, ловя последние медовые отголоски языком, а взгляд Арсения тут же почернел, зрачки расширились, когда он проследил за этим движением глазами. — Сева, — предупредительно и так невозможно низко прорычал он, качая головой, что Котов в момент почувствовал слабость в коленях, приоткрывая рот и смотря на Удальцова внимательно. Он хотел сказать, что его не интересует секс на одну ночь. Что он тоже думал о мужчине и не мог выкинуть его из головы, но совсем в другом ключе. Уже приоткрыл губы, чтобы сказать, что между ними не может быть ничего, раз они рассчитывают на разное, но, отчего-то, выдохнул с теплой улыбкой: — Поцелуемся? — а в следующее мгновение Арсений с яростным рыком сминал его губы в диком поцелуе, нетерпеливым руками стягивая с тощих плеч Севы халат. Котов мягко обвил его шею руками, притягивая к себе, откровенно раскрывая губы навстречу резкому языку, а из груди ему навстречу вырвался глубокий медленный стон. Арсений словно пытался съесть его, кусал в безумстве губы, всасывал до боли язык, сжимал Севин затылок так сильно, будто хотел смять его в труху, а тот лишь мягко отвечал на эти звериные ласки, робко поглаживая тонкими пальцами шею мужчины, зарываясь ими в темные волосы. Арсений с трудом оторвался от его губ, уткнувшись лбом в его лоб, дыша прерывисто, будто бежал стометровку на время, крепко держа Котова за шею широкой ладонью. — Это какая-то херня, — сказал он хрипло. Сева вздрогнул, пробежав руками по его плечам, чуть отстраняясь и заглядывая мужчине в глаза. — Можно, я? — спросил он тихо, а Арсений неуверенно кивнул. Сева прижался к нему всем телом, наслаждаясь жаром, который исходил от Удальцова. Тот был похож на большого сильного зверя, невероятно мощный, высокий, широкоплечий, плотный, смуглый, с сильными большими руками, строгим лицом и проницательными, черными сейчас, глазами. Сам Сева был совсем другой, тощий, длинный, бледный, нескладный и нелепый, наивный, словно ребенок, которым он себя и чувствовал. Как подросток в эпицентре пубертата, когда тело выросло за ночь, а разум так и остался играть в машинки. Он коснулся шеи Арсения кончиками пальцев, осторожно провел ими по подбородку, наклоняясь к губам и мягко приникая к ним своими губами, бархатно, медово медленно, так, как хотел бы целоваться вечно. Арсений застыл, как каменное изваяние, метаясь взглядом по Севиному лицу, а тот прикрыл глаза, вновь погружаясь в то потрясающее чувство, которое испытал тогда в галерее, когда цвета вокруг них начали скручиваться в густой, пахнущий сладким эротизмом туман, от которого кружилась голова и хотелось стонать. Сева редко когда лишал себя возможности делать то, что хочется, разве что воспитание не позволяло, поэтому, сейчас он глухо, протяжно застонал, выдыхая Арсению в губы, наслаждаясь тем, как тот застонал в ответ. — Искуситель, — проворчал Удальцов совсем другим, мягким, глубоким голосом, притягивая Севу к себе, кладя ладонь парню на поясницу. Тот выгнулся, чувствуя, как волны напряжения исходят из кончиков его пальцев, растекаются по его коже, а Арсений выдохнул рвано, когда Сева невольно коснулся бугрящимися желанием шортами его брюк. — Боже, Сева… — застонал он отчаянно, а его руки переместились парню на ягодицы, с силой сжимая их руками. — Я хочу тебя. Сильно. От его откровенности, простой, строгой, у Севы закружилась голова. Он отстранился, всё ещё цепляя губами его губы, словно прощаясь, после чего посмотрел внимательно, кивнув, а Арсений, будто только и ждал этого короткого приказа, резко рванул парня на себя, прикусывая его рот, опускаясь ниже, царапая зубами кожу на длинной шее, которую Сева с наслаждением подставлял под жестокие пытки. Удальцов решительно развернул его к столу лицом, его рука прошла широким движением по шее и спине парня, надавив между лопаток, из-за чего Сева покорно нагнулся, касаясь голой грудью столешницы. Он услышал шумный вздох, потом почувствовал, как сильные пальцы стягивают с него шорты, а потом, один из них, хитрый, влажный, касается его ягодиц, мягко раздвигая их в стороны и упираясь кончиком в напряжённое кольцо мышц. Сева глухо застонал, прикрыв глаза и хватаясь руками за края стола, когда Арсений пропихнул его на фалангу, наклоняясь сверху и касаясь губами уха парня. — Я думал о тебе каждый день… — промурлыкал он горячо, а Сева заскулил, чувствуя, как по шее пробегает сладкая дрожь, а палец продвигается дальше. — Ни о чем другом не мог… К первому пальцу осторожно прибавился второй, а Сева снова замычал. — Сева Котов, ты… — Арсений резко замолчал, когда Сева, чувствуя острую потребность в наслаждении, чуть подался бедрами навстречу восхитительным пальцам, одновременно вскрикивая от восторга, когда они нашли его центр удовольствия, и вжимаясь в промежность мужчины, вырывая из его груди хриплый стон. — Чтоб тебя… Арсений задышал тяжело, прикусив Севин загривок, словно хотел поставить там метку, потом спустился губами ниже, цепляя зубами кожу и с силой всасывая ее, в то время, как его пальцы словно обезумели, врезаясь в Севу с такой силой, что он заметался под тяжестью любовника, не с силах скрыться от удовольствия. — А… Пожалуйста… М… О… — мычал и стонал он, поворачивая голову и краем глаза смотря на мучителя. — Арсений, ну… Удальцов зарычал, этот звук вибрацией прошел по всему Севиному телу, когда исчезли руки, губы, пальцы, язык, оставив его эротическим сиротой. Сева неловко зашевелился, разжимая застывшие на краю стола пальцы, когда руки Арсения решительно легли ему на бедра. — Будет быстро, — сказал он коротко, а Сева не успел ответить, вскидывая голову назад, когда член мужчины в одно сильное движение погрузился в его зад на всю длину. — О, черт… Сева шумно задышал, чувствуя, как влажнеют от боли и удивления глаза, когда Арсений зашевелился. — Пожалуйста, помедленнее, — проскулил Сева, а тот лишь выдохнул: — Не могу, — и принялся резкими толчками таранить Севино худое тело, вырывая из него жалобные вскрики. Сева уже думал, что волшебство было обусловлено коньяком и его фантазиями, что, на деле, Арсений не такой уж и потрясающий любовник, а секс — это всего лишь базовая потребность, не имеющая ничего общего с наслаждением, когда тот, вдруг, с силой потянул его за бедра на себя, чуть приподнимая их над столом, находя членом ту самую точку, в которой, Сева чувствовал, ещё было его желание. Перед глазами все почернело, Котов уже решил, что отключился, низко застонав, когда Арсений ударил снова. И снова. — Арс… — выдохнул между стонами Сева, не в силах сосредоточиться хоть на чем-то. — Арс! М-м-м… Арс… Член Удальцова будто вышибал из этой точки искры, красное зарево желания, зародившееся там от нежности, вдруг, сделалось каким-то отчаянно бирюзовым, охватило все Севино тело, скручивая его в наслаждении, словно кто-то пытался отжать его от воды после хорошей стирки. Справедливости ради, Сева чувствовал, как по его спине течет пот, а губы искусаны до крови, но ему было однозначно все равно, потому что в этой бесконечной глухой бирюзе он слышал лишь томное рычание позади себя и чувствал, как хорошо этому человеку. И ему было хорошо в ответ. Арсений ухватил его за ягодицы, разводя их в стороны так сильно, что Севе на мгновение показалось, будто он хочет разорвать его пополам, а потом он услышал такой потрясающий стон, от которого кончил, даже не притронувшись к собственному члену, ощущая, как Арсений срывается следом. Он упёрся двумя руками по сторонам от Севиной головы, горячо дыша ему в шею. Это было несколько отчаянных минут только дыхания, таких потрясающе томных, когда в воздухе после оргазма потрескивает, будто огонь, угасающий медленно восторг. Арсений зашевелился первым, зашуршал позади Севы, а тот еле разогнулся, подтягивая обратно на бедра шорты. Обернулся, увидев лишь, как скульптурные ягодицы мужчины скрываются в брюках, а изящная рука тянется к шкафчику под раковиной, чтобы выбросить презерватив. Сева облизнул пересохшие губы, провел рукой по взъерошенным волосам, обнаружив, что шапка давно слетела с головы, после чего нагнулся, подбирая халат с пола. Арсений нервно одернул тонкий свитер, посмотрев на Котова строго. Сева стушевался, словно был учеником, а Удальцов — учителем, после чего откашлялся. — Значит, ты больше не будешь забирать Олега с занятий? — спросил он как-то нелепо, не зная, куда деть глаза. — В этом больше нет нужды, — ответил Арсений спокойно, быстрым движением приглаживая волосы. Сева сник. Повисла пауза, он поковырял пальцем стол, потом сунул руки в карманы. Ему отчаянно хотелось задержать Арсения рядом с собой, но, было страшно предложить это откровенно. Ещё страшнее было допустить, что он может узнать Севу чуть глубже, чем остальные, но парню так сильно это было нужно, что он, нахмурив брови, спросил тихо: — Показать мои работы? Арсений внимательно посмотрел на него глазами-хамелеонами, сделав шаг ему навстречу и мягко коснувшись рукой плеча. — Помнится, ты ещё не готов обнажаться на публике, — заметил он со смешком. Сева невольно улыбнулся в ответ. — С тобой это перестало быть актуальной отговоркой, — сказал он добродушно, после чего повесил халат на спинку уголка, поманив Удальцова пальцем. — Идём. Они прошли до его комнаты в молчании, Сева встал у двери, его, вдруг, стало знобить, вдоль гибкого худого тела прошла крупная дрожь, а Арсений взял его за предплечье, потянув на себя и уткнувшись носом в затылок. — Почему ты нервничаешь? — спросил он хрипло, обняв его за плечи, мягко касаясь пальцами груди. Сева закрыл глаза. — П-потому что там я, — сказал он честно. Рука Арсения начертила на его груди какой-то невидимый знак, спустившись к худому животу, а Сева застыл и затих, словно кролик, загипнотизированный удавом. — Так может сказать любой художник, — заметил Удальцов спокойно. Сева втянул носом воздух. — Там весь я, — повторил он напряжённо. — С десяти и… до половины двадцать восьмого. Рука Арсения замерла, после чего он рывком развернул Севу к себе, всматриваясь ему в лицо внимательным взглядом. — Ты очень странный, Сева Котов, — сказал он задумчиво, убирая с его лба волосы. — Но, если ты не готов, я не настаиваю. Сева вздохнул и снова задрожал, мелко завибрировал, краснея, как влюбленный школьник. — Я хочу. Просто это… — он посмотрел на Арсения отчаянно, прикусив распухшие губы. — Поклянись, что ты будешь тактичным. Арсений ответил на его взгляд твердым кивком, а Сева медленно выпутался из его объятий, открывая дверь и заходя, встав тут же справа, нервно переминаясь с ноги на ногу. Вид открывался поистине невероятный. Комната Севы была совсем непримечательной: большой шкаф для работ, темный письменный стол, узкий длинный диван в безобразную синюю клетку, несколько мольбертов у окна, и стул. А посередине, на старом паркете, сложенный из сотни маленьких холстов с разными сюжетами, смотрел на гостей сам Сева Котов. Без преувеличения, состоявший из этих крошечных картин, он выглядел немного странно, но, очень похожим на себя, с всклокоченными волосами, задумчивыми глазами и мягкой, мечтательной полуулыбкой, складывающейся не то из пары пейзажей и женского портрета, не то из серии, похожей на знаменитые репродукции. Сева несколько раз нервно вздохнул, потому что сам доставал и раскладывал свои картины довольно редко, лишь, чтобы снова отметить, которых из них не хватает. Подумать о них, понервничать, поволноваться и вновь убрать на место, стройными рядами. Выверенными башнями. Арсений застыл, на его лице, к удивлению Котова, сменялись по очереди разные эмоции, от недоверия и сомнения, до удивления и растерянности. Он нахмурил брови, сделал несколько осторожных шагов навстречу, присел, аккуратно одернув брюки на коленях, всматриваясь в бесчисленное множество маленьких этюдов его жизни, из которых Сева и состоял. Пейзажи, натюрморты, абстракция, сюжеты, портреты, тут было все, что объединяло его самого, его жизнь, его эмоции и чувства. Бесконечный калейдоскоп событий, историй, переживаний, впечатлений, в каждом, в каждой, в каждых из которых был он. Арсений водил рукой по тем, что лежали ближе всего, до каких мог дотянуться, едва не касаясь их пальцами, зачарованно рассматривая каждый мазок, каждый штрих. Он медленно поднялся, оборачиваясь и делая навстречу Севе быстрый решительный шаг, посмотрев внимательно в глаза, а тот смутился и отвернулся. — Там не хватает нескольких… — сказал Арсений хрипло, а Сева покраснел и вздрогнул. — Одна у Павла Алексеевича, первая, — пояснил он тихо. — А вторая… пока не написана. Арсений поднял руку, твердо взяв Севу за подбородок и разворачивая его лицо к себе. — Ты был прав… Тяжело рискнуть, чтобы показать, — сказал он спокойно. — Очень сильный шаг, почему ты решил сделать его сейчас? Сева опустил взгляд. — Сева, — позвал Арсений твердо. — Посмотри на меня. Почему? Сева нехотя поднял глаза. — Мне… просто захотелось, — соврал он, а Арсений вздохнул, отпуская его лицо и засовывая руки в карманы. — Ты же понимаешь, что между нами не будет ничего серьезного? — спросил он жёстко, а Сева лишь с досадой поджал губы и кивнул, моля Бога, чтобы не разрыдаться. — Но, это не значит, что между нами не будет ничего вообще. Сева вскинул на него удивленный взгляд, а Арсений устало вздохнул, подойдя к парню и встав рядом, интимно касаясь его плечом и устремляя взгляд на паркет. — Я просил нас обоих быть откровенными сегодня, но, видимо, придется делать это одному, — произнес он разочарованно. — У меня много работы. У меня нет времени и желания заводить романы, но, это не значит, что я вообще ничего не чувствую. И ты заводишь меня с пол оборота, Сева Котов. Это я знаю точно. — Даже сейчас? — сипло уточнил Сева. — Даже сейчас, — ответил нордически Арсений. Сева вздохнул. Он понимал, то, что шипит у него в груди, не перестанет, так и будет медленно тлеть на сердце, прожигая там дыру до самого позвоночника. Понимал, в какую глупую ловушку попал, потому что господин Удальцов был, безусловно, самым смертоносным из всех орудий, которые он мог только повстречать на своем пути. Но, несмотря на всю его откровенность, на всю честность и всю безысходность этой честности, Сева Котов понимал также, что не сможет отказать. Просто потому, что он очень боялся оказаться один. Он повернулся к Арсению лицом, упираясь лбом ему в плечо и прикрывая глаза. — Будет больно? — спросил он осторожно. — Нет, если не переходить границу, — ответил тот сухо и вздохнул. — Сев, если ты понимаешь, что это станет проблемой, скажи сейчас. Оставим всё, как есть, пожмем руки и разойдемся, ты останешься не художником, а я и дальше буду опаздывать за племянником, когда его мама уедет по делам. Сева поджал губы. Он знал, что это будет проблемой хотя бы потому, что чувствовал: оно стало ей уже сейчас. Но Арсению он бы в этом никогда не признался, поэтому, кисло улыбнулся, взяв его за руку и выводя из комнаты, плотно закрывая за собой дверь. — Поцелуи или чай? — спросил он, смотря на хмурого мужчину так обезоруживающе открыто, словно тот был самым важным человеком в его жизни. Арсений вздохнул, покачав головой, после чего взглянул на него, чуть наклонив голову набок. — Пожалуй, лимонные поцелуи, — ответил он с мягкой улыбкой.