Счастливчик

Началась зима. Сева ее никогда не любил, потому что во всем и всегда предпочитал цвет. А в зиме его было так ничтожно мало, что постоянно приходилось его выискивать, в новогодней суете, в ёлках, в украшениях, в яркой одежде и мутном, еле голубоватом небе. Каждой зимой Сева впадал в уныние, замедленное, замешанное на апатии и безысходности, однако, декабрь, который подкрался пышным снегом, похожим на взбитые сливки, привнес в его жизнь удивительное, мурашками по телу разбегающиеся тепло. Во-первых, была работа. Началась подготовка к новогодней выставке, Павел Алексеевич привычно изрыгал идеи для перформансов, с горящими глазами бегая по галерее и предлагая то создать огромные сани с оленями, а то, исполинский мешок с подарками. Остановились, все же, на санях, отвлекшись от прежних работ. Каждый рисовал своего оленя, награждая его индивидуальными чертами, а Сева, в каком-то невероятном возбуждении вызвался сделать самого Дедушку Мороза. — Ты? — удивился Павел Алексеевич, поднимая бровь. — Тряхну стариной… — улыбнулся смущённо Сева. — Это все из-за зимы? — спросил с понимающей улыбкой Соколовский, а Сева пожал пространно плечами и покраснел, на что тот протянул: — А-а… Парень отмахнулся, торопясь скрыться, натягивая поспешно горчичную шапку на голову. — Не надумывайте, Павел Алексеевич… Вы же знаете мои отношения с декабрем, — бросил он беспечно. — Так, я о других отношениях, Сев, — улыбнулся мягко преподаватель. Сева зыркнул на него опасливо, замотал вокруг шеи рыжий в полоску трёхметровый шарф, после чего торопливо выскочил на улицу, поскальзываясь на мокром липком снежке. Во-вторых… Сева хотел бы поставить это обстоятельство на первое место, но тогда оно стало бы единственным, делающим его декабрь совершенно потрясающим — Арсений. Нырнув торопливо в распахнутую дверцу черной машины, он повернулся к ее водителю, улыбаясь виновато. — Опять ноги не отряхнул, — сказал он весело. — Значит, снова будешь сидеть в луже, — отозвался с хмурым выражением лица Арсений, выворачивая руль налево. — У меня времени в обрез, Шеховцова выкупили, а там целое представление с его «Кинотеатром», пришлось всю галерею под него подстраивать… Глаза Севы вспыхнули, он смешно зажал язык между зубами. — Только «Кинотеатр»? — спросил он хрипло, а Арсений засмеялся, покачав головой и положив доверительно парню ладонь на бедро. — Не только, — ответил он медленно. Сева сглотнул. — Арс, ну, пожалуйста, скажи, что ещё? «Свежесть»? «Садовник»? — законючил он, а Арсений бросил на него внимательный взгляд, плавно притормаживая у обочины и повернувшись к нему лицом. — А какую тебе хотелось бы увидеть больше всего? — спросил он спокойно, а его зеленоватые глаза не отрываясь смотрели в лицо парня. Сева облизнулся, подался ему навстречу, почти касаясь губами его губ и выдохнул решительно. — «Художника»… Арсений хмыкнул, отстраняясь игриво и снова положив руки на руль. — Она на 57-м аукционе в Суздаль ушла, ты же знаешь… — ответил он устало, но на «драйв» не переключил, смотря перед собой в лобовое стекло, по которому расползались блестящие жемчужины растаявшего снега. Сева затаил дыхание, удивлённо распахнув глаза, после чего радостно вскрикнул, кинувшись мужчине на шею, словно тот был его отцом, а сам Котов — девятилетним мальчишкой, которому подарили долгожданный велосипед. — Арс! — он прижался губами к его шее, а Арсений лишь довольно прикрыл глаза, будто кот, хрипло засмеявшись. — Сева Котов, ты очень странный… — сказал он мягко, но в этих словах не было осуждения, лишь какая-то далёкая грусть, которую Сева старательно пытался в них не слышать. — Арс, это же так… — залепетал Сева возбуждённо. — Это же «Искусство и Смерть», это же Бохоров, это же… Поролон… Господи, у меня голова кружится, погоди… — он шумно вздохнул, откидываясь на спинку кожаного сиденья и прикрыв глаза. — Приходи на выставку, Сев, — сказал спокойно Арсений, вновь выруливая на дорогу. — Что же, зря я для Не Художника «Художника» искал? Сева искоса посмотрел на мужчину, но промолчал, чтобы не портить момент. … Он боялся называть это отношениями, но Полина упорно утверждала, что это они и есть. После того, полного откровенности вечера, когда Арсений заявился к нему домой, они мирно выпили чаю, предавшись очередному приступу страсти на кухонном столе в квартире Котова, разбив две его кружки и вазочку с конфетами, после чего Арсений собрался и ушел, от ночлега отказавшись. Впрочем, он приехал через день, так же явился бесцеремонно, звоня в дверь, с порога набросившись на Севу с поцелуями, срывая с себя мокрую от дождя куртку. Первые пару недель Удальцов был порывист, нервничал, видимо никак не в силах уложить происходящее не только в свой график, но и в голову. Впрочем, с наступлением зимы все стало приобретать некоторый оттенок стабильности: Сева задерживался в галерее, Арсений забирал его оттуда, после чего они предавались греху не только в стенах обители искусства, пороча Соколовский чердак, но и в квартире Севы, где их секс стал уже, скорее, очевидным, нежели невероятным. Иногда Арсений заявлялся к Котову среди бела дня, зная, что парень дома, тогда они подолгу целовались, лёжа на разобранном диване, болтая об искусстве. Несмотря на то, что Арсений Удальцов от творчества был далек, любил он его невероятно. И, говоря о нем, совершенным образом преображался, переставая быть мрачным, хмурым и строгим. На его губах начинала играть мягкая улыбка, движения рук становились все более изящными, чарующими, а Сева невольно замолкал и любовался, вслушиваясь в речи, которые тот вел магнетическим голосом, словно искуснейший из ораторов. -… он когда увидел работы Маши Сусаренко, был под таким впечатлением! Все эти линии, цвета, секции, миллионы движений… — Сева невольно улыбался, смотря, как большие сильные руки взмывают в воздух, удивительные, темные на фоне белого потолка и нелепой люстры с извилинами плюща. — А когда ты ему сказал, что поддерживаешь его идею с городом… — от хриплого смеха мурашки побежали по телу. — Графика его страсть. Однажды, он будет очень известным, я в этом уверен. И они снова целовались. А потом Арсений снова уходил, чтобы вернуться ненадолго. И в эти мгновения Севе казалось, будто он, как Кардамон, заперт в четырех стенах своего собственного сердца, а Удальцов приходит только лишь, чтобы покормить его и исчезает вновь, занятый своими важными человеческими делами. Снова закрывая дверь на ключ. Выключая свет. И включая его ровно по возвращении, когда Сева, возбуждённый от радости, кидается к замку с нервно бьющимся сердцем. … Полина смотрела на всю эту ситуацию с долей скептицизма. Вздыхала за чашкой мятного чая, кутаясь в бабушкин пуховый платок, сидя у Котова на кухне, качала головой и уверяла, что добром это не закончится. — Это ведь даже не официальный роман, верно? — спрашивала она огорченно. Сева пожимал плечами. — Сев, правда, он тебе сердце разобьет, когда найдет кого-то… — Полина хмуро смотрела на друга. — Вокруг него тысячи людей. У него тысячи долларов в кармане. Он тебя переварит и выплюнет обратно, когда наиграется, а что ты тогда делать будешь? Сева не знал. И признаться Полине в том, что уже без памяти влюбился, тоже не мог, потому что она почти в каждую их встречу говорила с порога: «Ещё не втюрился?», а Сева мотал с улыбкой головой, бодро отвечая: «Неа!» А потом приходил Арсений. А потом Арсений его целовал. И был таким невозможно ласковым, чутким, внимательным, что Сева терялся в собственном сердце, не зная, что дальше делать, как быть. … В конце концов, они, вместе с Полей, заявились, чумные от возбуждения, на ту самую выставку Шеховцова, по блестящим новеньким пригласительным от хозяина галереи. Подруга, ослепительно потрясающая, в платье-футляре и на каблуках, и Сева, торжественный, в бежевой рубашке, в вороте которой торчала черная футболка, в жилетке и полупальто с оторочкой из овечьего пуха, весь такой модный, гордый и пьяный от собственных чувств. Надевший на себя сто слоев нюдовой защиты которая пала лишь при взгляде на хозяина выставки. Арсений увидел его издалека, стоя с бокалом шампанского в компании нескольких человек, поднял бровь, но с места не сдвинулся, кивнув Котову куда-то вправо и криво улыбнувшись на один бок. Сева проследил за его кивком, открыл нелепо рот, устремляясь всем телом к той самой скульптуре из поролона. Его глаза расширились от удивления и восторга, в ушах зашумело, на лбу выступил пот, он несколько раз с силой провел по волосам, сунув, наконец, руки в карманы. На картине, которую «художник» держал в руках, были черные полосы граффити, поверх которых — две мощные, сильные и отчаянно синие кривые, от которых пахло мужским одеколоном и стуком сердца. Полина постояла рядом несколько минут, вздохнув и понимая, что друг ее окунулся в какое-то свое состояние, зачарованное, тихое, где даже дыхание его становилось прерывистым, будто он ушел в медитативный транс, предпочла отойти, чтобы продолжить осмотр выставки. Сева разом почувствовал на себе все: и этот черный, и синий, острый, решительный, и нежный розовый и серую кляксу на ботинке скульптуры, от которой тянуло подвальной сыростью. Воздух вокруг стал густым, мокрым, будто он стоял под крышей автобусной остановки во время грозы. «Что же, зря я для Не Художника «Художника» искал?» И Сева так отчаянно зацепился за эти слова, словно хотел выжать из лимона яблочный сок. В этом невозможном он очень хотел видеть реальное, в фигуре напротив, без глаз, без лица по сути, он точно видел конкретного человека. — Пришел, значит, — протянул рядом знакомый голос, а Сева вздрогнул, разом словно притянутый им обратно на землю. — Нравится? Сева кивнул, прикусив нижнюю губу. — А сам так не хочешь? — спросил осторожно Арсений. Сева вздрогнул. — Я не могу, — ответил он со скрипом. — Можешь, — лаконично заметил Удальцов, придвинувшись ближе и касаясь плечом его плеча. Это был их тайный, личный жест, понятный только двоим. — Нет, Арс, не могу… — Сева покачал головой. — К тому же, я не закончил. Арсений хмыкнул, наклонился к уху парня, касаясь интимно его губами и протянул медленно: — Ну, так закончи, Сева Котов. Я хочу увидеть твоё имя в моей галерее. Сева сглотнул. Сева почувствовал, как взрывается в груди сердце. Сева погиб. И Сева, словно Феникс, восстал вновь, в его уши с оглушительным ревом ворвались бесконечные разговоры вокруг, звон бокалов с шампанским и голос подруги: — Сев! Сев, ты чего красный такой, не заболел? Сева обернулся к Полине, покачав головой, сглатывая нервно и раздувая ноздри. — У-у, — отрицательно промычал он. — Хуже. Полина закатила глаза. — Этот Удальцов у меня получит! — яростно сверкнула глазами она, сунув Севе в руки бокал и направляясь к хозяину галереи. Котов застыл на мгновение, почесал затылок, а потом вздохнул и направился к выходу. С того момента и до самой выставки в «ИЗОмире» он Арсения Удальцова больше не видел. … Звенел непостоянными морозами конец декабря. Галерея кипела в работе, Павел Алексеевич даже не настаивал на уборке, понимая ее бесполезность: повсюду стояли огромные силуэты оленей из картона, у кого яркие, словно пачка гуаши, у кого-то более мрачные, у кого-то лаконичные, а у кого-то совершенно футуристические. Сева, балансируя на ступенях, ведущих на балкон, высунув язык, пристегивал металлический карабин, чтобы потом прикрепить к нему верхнюю часть Деда Мороза. — Севка, доделывай и дуй домой, поздно уже! — назидательно заметил Павел Алексеевич, вылезая из офиса с чашкой кофе и сонным лицом. — Ещё немного осталось! — удивительно бодро заметил Сева. Он, вопреки заверениям преподавателя, все же прибрался, постирав тряпки, перемыв заново палитры и банки, после чего заглянул в офис, где мужчина развалился в кресле за столом, мирно посапывая с кружкой на животе. Сева на цыпочках обошел рабочее место, вытянув чашку из рук Соколовского, ставя ее рядом, после чего уже собирался уходить, когда его взгляд коснулся шкафа под лестницей. В груди кольнуло, а кончики пальцев вспыхнули огнем. Сева облизнул пересохшие губы, помотал головой, сделал даже шаг в сторону, но, вновь вернулся, открывая медленно створку. Это не был шум африканского барабана, какой он думал услышать. Это не было пчелиное жужжание или хруст наста на сугробе. Это были тихие капли, крошечные, слёзно стекающие звуком по полкам. Дрожащей рукой Сева коснулся корешка холста, лежащего прямо перед ним, задышав прерывисто. — Севка, ты что там делаешь? — проворчал Павел Алексеевич, а, не дождавшись ответа, открыл глаза, вдруг, резко поднимаясь и подскакивая к парню с тревогой в лице. — Сев? Сева, дыша открытым ртом, как собака, затравленно посмотрел на мужчину, все ещё касаясь картины. — Я… я забрать ее хочу, — сказал он тихо. Павел Алексеевич нахмурил брови. — Уверен? — спросил он строго, а Сева быстро кивнул. — Мне ее не хватает, — ответил Котов, вдруг, воровато прижав холст к груди. — Сева, все это очень странно, ты меня волнуешь, — признался честно Соколовский. — Я бы не хотел, чтобы все обернулось скверно. — Я тоже! — выпалил огорченно Сева и прикусил губу. — В смысле… Я… Павел Алексеевич посмотрел на него сурово. Потом взял крепко за плечо, разворачивая к столу и усаживая в свое кресло. Сева сложил руки на коленях, как школьник, смотря на него виновато. — Рассказывай, — приказал Соколовский, вздохнув и подхватив кружку. И Сева, краснея, принялся говорить. Он никогда и ничего от Павла Алексеевича не скрывал, в их отношениях не было осуждения, и он чувствовал себя рядом в безопасности. Соколовский слушал молча, кивал, вздыхал, смотрел хмуро, иногда еле заметно улыбался длинными зубами, а, когда, наконец, Сева выдохнул: — Я влюбился, наверное, в то, каким он меня видит, — устало покачал головой. — Севка, милый, это очень для тебя сложно, — сказал он мягко, прогладив невольно парня по плечу. — Правильно говорит Полина, ты в это чувство нырнул с головой, только забыл, что плавать не умеешь. Сева поджал губы. — Павел Алексеевич, я вторую написал, — сказал он хрипло. — И эту могу забрать. Все, моя жизнь… Закончилась… — он сказал это с какой-то грустной правдой в глазах, имея ввиду саму картину, а, на деле, говоря о много большем, отчего Павел Алексеевич нервно откашлялся. — Сев, давай договоримся, после выставки? — сказал он сипло. Сева послушно кивнул. … Дома его привычно ждал Кардамон. Банка кошачьих консервов, макароны с сыром и мятный чай с лимонными вафлями. А потом, он до боли в глазах и рассветного позднего утра рассматривал ту самую, первую и страшную некогда картину, не видя в ней ничего, кроме гор. Восторга. Грусти. И детской наивности. Всего того, с чего сам он начинался. Он погладил старые краски, неровно засохшие на холсте, а потом пошел в бабушкину комнату, где, так же, на полу, разложил все свои сотни частей, «вставив» горы в самого себя. Вернув их на место, разом успокоившись и с грустной улыбкой смотря на картину, которая была чуть ниже, в той части, где должно было быть его сердце, картину, про которую он всегда говорил «ещё не написал», хотя, в голове своей произносил «ещё не полюбил». И теперь там красовался новый холст, намеренно крупнее остальных, на котором, на всех оттенках белого, были изображены две смуглые, большие кисти с пианинными пальцами, на которых были надеты авторские кольца. На фоне яркой, слепящей лампочки эти руки казались почти черными и неузнаваемыми, мягко двигающимися, рассказывающими много больше, чем просто историю об искусстве. Сева кивнул решительно сам себе, запирая дверь и прислоняясь к ней спиной. Там, в бабушкиной комнате, на старом паркете, был он сам. Заполненный любовью до самых краев. Потрясенный ею, питаемый ею и бесконечно ею восхищённый. Готовый рискнуть ради нее, просто потому, что другой человек видел в нем не неудачника Севу Котова, не придурка Севку, не Всеволода Викторовича, не друга, внука или подопечного. Не только странного парня, не художника, не фанатика, талант или бездарность. Этот человек видел в нем его всего. Целиком. От кончиков бестолковых шерстяных носков с заплаткой, до взъерошенных волос и шоколадных глаз. От глупости и неловкости, до глубины и чувственности. Ранимого, одинокого, наивного, глупого, беспечного, бестолкового, нескладного и бесконечно чувствительного. Всего и всякого. … Декабрьская выставка «ИЗОмира» началась в той привычной творческой суете, которая сопровождала все выставки подопечных Соколовского ещё во времена его работы с Севой: преподаватели рвали на себе волосы, бегая по галерее и поправляя картины, сокрушаясь, что снова перепутали «Машу» и «Таю», отчего нужно было слюнявить приклеенные к стеклу бумажки с именами, чтобы было проще их оторвать. — Уже несу, уже несу! — сотрясал Сева рукой в воздухе, смачно спотыкаясь об стул и летя прямиком лицом в шкаф, смеясь при этом беспечно. — Севка! — сокрушенно покачал головой Павел Алексеевич, поворачиваясь к жене. — Светлана Викторовна, будете так любезны, аптечку балбесу дайте! В холле уже собирались дети с родителями. Было шумно и волнительно, девочки в нарядных платьях секретничали, делая ставки, чья работа и в какой категории победит, мальчишки, напротив, носились по скамейкам, переворачивая раздевалку вверх дном, и только Олег Удальцов, в темно-синей рубашке, чопорно заправленной в брюки, и ультрамариновой бабочке, стоял чуть в стороне, кусая губы и мрачно смотря через стеклянные двери на Севу. Тот махнул ему рукой, а потом, вдруг, поднял бровь, вытирая поспешно кровавый нос. — Пойду, выйду к своим, — кивнул он сам себе, после чего направился в холл, распахивая дверь и улыбаясь. — Привет, ребят! Его тут же окружили взбудораженные дети, их не менее взволнованные родители, отовсюду сыпались вопросы, а Сева бестолково крутил головой, не в силах найти хотя бы крошечную лазейку, чтобы подойти к Олегу. Он отбивался от диалогов с привычной, чуть виноватой улыбкой, когда входные двери распахнулись и на пороге показалась высокая фигура в идеальном черном полупальто, смахивающая с волос налипший снег. Несколько раз с силой топнув блестящими ботинками о половик у входа, Арсений посмотрел на Олега, на стоящую рядом с ним женщину, которая уткнулась носом в телефон, после чего сделал в их сторону несколько уверенных шагов, протягивая мальчику руку. Сева, наконец, освободился из крепкой хватки подопечных, благодаря высшие силы за то, что Павел Алексеевич с бодрым: «Добро пожаловать!» распахнул двери в галерею, протиснулся сквозь хлынувшую туда толпу, вывалившись из нее, наконец, к Удальцовым и улыбаясь мальчику. — Ну, как Олег, готов? — спросил он решительно, а тот лишь напряжённо кивнул. — В чем дело? — Я про город не уверен, — сказал сипло Удальцов-младший. Сева невольно поднял брови, посмотрев на него внимательно. — Насколько не уверен? — спросил он проницательно, а женщина рядом, наконец, отвлеклась от телефона, приобняв сына за плечи. — Ой, да, ничего страшного, Всеволод Викторович, мы уже все решили, правда, Олежка? — она заглянула ему в лицо, но Олег так и продолжил хмурится. — Олег, насколько ты не уверен? — повторил свой вопрос Сева, не обратив на нее внимания, а в голосе его послышалась серая сталь. Мальчик вздохнул, покачав головой. — Не очень. В общем, терпимо. Ладно, Всеволод Викторович, уже выставка началась, давайте не будем… — Олег сделал несколько робких шагов в сторону дверей, утягивая мать за собой. Сева с тревогой посмотрел на Арсения, а тот поднял бровь, подходя к нему и вставая рядом, привычно касаясь плечом его плеча. — В чем дело? — спросил он проницательно. — Мне это не нравится, — заметил Сева глухо. — У меня так было, закончилось плохо. Не должно быть неуверенности. Это неправильно. Арсений хмыкнул. — А ты сам-то уверен? — спросил он, цокнув языком. — Поговорим после вернисажа, ладно? — занервничал Сева, а Удальцов перевел на него внимательный взгляд. — И ты не убежишь, как с Шеховцова? — уточнил он, а Котов лишь кивнул коротко, направляясь в галерею на негнущихся ногах. Его уверенность относительно своей картины, вдруг, резко пошатнулась, но он отогнал сомнения прочь, решив, что должен сосредоточиться на том, что есть, ради Олега. И ради своего обещания Павлу Алексеевичу. Оказалось, что выставка, даже если ты имеешь к ней весьма посредственное отношение, нервирует не меньше, чем если твоя картина висит на стене. К концу вернисажа, который прошел в привычных этому процессу хлопотах и проколах, от которых хотелось то бить себя по лбу, а то смеяться, Сева так выдохся, что уже еле стоял на ногах. Павел Алексеевич, как радушный хозяин, провожал всех у входа, размахивая рукой, как Дед Мороз из шоу анимации, рядом с ним стояла верная супруга-снегурочка, Светлана Викторовна, а Сева, утопив нос в чашке с чаем, внимательно следил за улыбающимся лицом Олега, который в ажиотаже что-то рассказывал матери и дяде. Его работа «Мегаполис тысячи полос» заняла первое место, взяв главный приз. И было это таким правильным и таким проникающим в сердце, что Сева невольно расчувствовался. На ум сразу пришел его Новый год, его «Цирк», его утешительный приз и то разочарование, которое последовало за тем, когда объявили победителя. Сева устало посмотрел в окно, на мерцающий в темноте вечера снег, вздохнув. — Идём, подышим, — Арсений появился рядом, словно чертик из табакерки, а Сева вздрогнул, посмотрев на него и медленно кивнув. Они прошли к стеклянным дверям, где Котов шепнул Павлу Алексеевичу, что скоро вернётся, а тот лишь мазнул по Арсению изучающим взглядом, которого тот, на его счастье, не заметил. Они вышли в теплый, приветливый вечер декабря, словно из последнего вагона, уходящего в черный тоннель, поезда. Арсений тут же закурил, а Сева невольно залюбовался густыми клубами дыма вокруг его головы, придающего ему вид диковинного дракона. Сам он по-прежнему сжимал в руках чашку с остывшим чаем. — Передумал? — спросил Удальцов бесцветно, словно они были не знакомы. Сева втянул носом воздух, посмотрев на мужчину неуверенно. — Н-нет, — ответил он, запнувшись, а Арсений поднял бровь. — Звучит, как «да», — он выпустил из ноздрей дым, смотря на него внимательно. — Послушай. Я с тобой абсолютно солидарен, если нет уверенности в том, что ты делаешь и в том, чего ты действительно хочешь… — Есть, — выпалил Сева, краснея и добавшил смущённо, уже тише: — Есть, просто… Зачем это все? Ты выставляешь у себя Шеховцова, Виноградова и Дубосарского, Кабакова, Морозову… И, потом… Меня? — он покраснел ещё сильнее, занервничав, начиная двигаться урывками, жестикулируя, выпуская в воздух клубы горячего дыхания. — В том, что я сделал, нет ничего выдающегося. Ничего знакового, потому что единственный знак там — это я сам. Эти картины… Они ничему не учат. Они ничего не объясняют. Они лишь часть большой неудачи, которая просто случилось, что попала на холст и… — он не договорил, потому что Арсений решительно притянул его за ворот той самой красной толстовки, закрывая рот властным поцелуем. Сева сразу обмяк, выронил на мокрый от снега асфальт кружку, отзывчиво обнимая мужчину в ответ, а Удальцов мягко подтолкнул его к машине. Задыхаясь в его губах, Сева совершенно ничего не соображал, собственные слова, сказанные секундой ранее уже скрутились в голове в какой-то бессмысленный клубок, а сердце стучало в ушах бесконечное: «Люблю. Люблю. Люблю». Щёлкнул замок дверцы, Арсений слегка отстранился, ныряя в салон и утягивая Севу за собой. На заднем сидении его автомобиля было темно и тепло. Сева неловко пошевелился, пытаясь сосредоточиться хотя бы на чем-то, кроме безумного сердцебиения, а Арсений подхватил решительно его за бедра, ловко усаживая себе на колени. — Я, разве, недостаточно доступно объяснил? — спросил он мягко, но строго, отчего Сева покраснел ещё сильнее, упираясь в его широкую грудь замерзшими ладонями. — Ты просто сказал, что хочешь… — начал было лепетать Сева, но Арсений его решительно перебил: — Нет, Сева, я сказал, что хочу этого, — его голос звучал жёстко. — Не «просто», это и есть основная причина, — он сверкнул глазами, а его пальцы сжались на ягодицах парня. — Или, ты ждешь, чтобы я сделал тебе комплимент? Сева торопливо замотал головой. — Все перечисленные мной люди, они же настоящие художники… — Ты тоже вполне себе настоящий, — отрезал Арсений безапелляционно. Сева помотал головой. — Я недоучка, — сказал он с тоской. — Я просто выдумка, пародия, я… — Сева, посмотри на меня. — …я какая-то нелепая часть одной большой идеи, которая… — Сева. — …должна была стать мыслью, но так и осталась… Так и не смогла… — Сева отчаянно поджал губы, понимая, что, если продолжит, то расплачется. Арсений выдохнул слегка раздражённо, а Сева вскинул тут же на него испытывающий испуганный взгляд, вцепляясь пальцами в лацканы пальто. — Послушай меня, — Удальцов покачал головой. — Я не могу знать, что произошло у тебя в голове, из-за чего ты называешь себя не художником, а выдумкой. И, откровенно говоря, я и не хочу знать. Я вижу то, что вижу, и мне это нравится. Я владелец этой галереи, Сева, поэтому, если я хочу выставить там тебя, это уже достаточная причина, тебе ясно? — Сева затравленно кивнул, а Арсений протянул руку, мягко коснувшись его щеки пальцами. — Ты не хуже Кабакова и Пепперштейна, Сева, ты просто другой. И, от этого, не менее прекрасный, запомни, — он подцепил его подбородок пальцами, притягивая к губам и улыбнувшись в них. — И мне хочется, чтобы ты тоже это увидел. Сева порывисто вздохнул, приникая к Арсению с жалобным поцелуем, обнимая его замерзшими пальцами за шею, а тот лишь тихо заурчал, словно огромный кот. Его руки продолжили мять ягодицы Котова, только теперь они стали настырнее, сильнее сжимали их, а Сева, слегка покачиваясь на коленях Удальцова, уже чувствовал его откровенное возбуждение. Кровь прилила к щекам, голова начала кружиться. Арсений, несомненно, был потрясающим: его дикое, еле сдерживаемое дыхание, полное опасности и огня, его дурманящий одеколон, сводящий с ума, его настойчивость, с которой он раскрыл Севины губы, одним движением мягкого языка заплетая его в тугой узел наслаждения. Руки Севы против воли обхватили его шею, зарываясь тонкими пальцами в волосы, а отзывчивый, наивный рот ответил с тем жаром, на который он только был способен. Все вокруг Севы крутилось, взрывалось и сворачивалось в миллион сверкающих спиралей, в которых опасность перекликалась с наслаждением, а желание со страхом. Но, чего в этом поцелуе точно не было, так это сомнения. Неловко подавшись ему навстречу, Сева лишь сильнее обнял Удальцова за шею, а в следующее мгновение почувствовал, как его мощные руки подхватывают парня под бедра, решительно притягивая его ближе. Ещё ближе. Толстовка задралась, пальцы Арсения нырнули под нее, касаясь спины и поясницы, а Сева лишь сильнее прижался к нему губами, чуть наклоняя голову набок, отчего их языки ещё теснее переплелись друг с другом, вырывая из груди Удальцова глубокий стон. Арсений втянул носом воздух, нетерпеливым руками стягивая с плеч Севы толстовку, в то время, как его узкие ладони с настойчивостью сжимали его плечи. Сева неуклюже приподнялся на его коленях, коснувшись бёдрами внушительного достоинтсва и с удивлением отрываясь от его губ, смотря прямо в лицо распахнутыми широко глазами. — Я… Мы… — его губы так восхитительно припухли и блестели, что Арсений невольно залюбовался, не сводя с них внимательного взгляда. — Уф… — смущаясь, Сева невольно прикусил нижнюю губу, а его пальцы на шее Удальцова задрожали. — Мне остановиться? — хрипло спросил Арсений, а его глаза были таким темными, что Сева ни секунды не сомневался — мужчина еле сдерживается, чтобы не разорвать его на тысячу крошечных Котовых. — Н-нет, — покрутил головой Сева. — Просто… Тут… Я никогда… На лице Арсения промелькнуло понимание, он расслабил пальцы на ягодицах, словно давая Севе выбор, а тот наклонил голову, хитро улыбаясь и с какой-то мальчишеской наивностью выдохнул: — Но я так тебя хочу… Арсений словно облегчённо выдохнул. Приник к рту Севы со всей пылкостью, на которую был способен, отпуская себя, а его ответный стон попал прямо тому в сердце. Его руки вновь сжали бедра Котова, чуть приподнимая на своих коленях, после чего вновь опуская, а рычание, невольно вырвавшееся из его груди лишь сильнее распалило его невольного партнёра. Чувствовать ответное желание было потрясающе. Севе не верилось до сих пор, что такой мужчина, как Арсений, может испытывать хоть что-то по отношению к такому неудачнику, как он, но факт оставался фактом: Котов сидел на его коленях, вжимаясь своим членом в его решительное достоинство, под сладострастные стоны и пылкие, дикие поцелуи. И все это в его машине. Руки Арсения ловко пролезли меж их тел, дрожащими от возбуждения пальцами расстегивая ширинку, пока пытливые ладони Севы блуждали по его груди. Вдох, и Сева почувствовал, как Арсений вновь приподнимает его на коленях, побуждая стянуть с себя широкие штаны. Сева, кряхтя и путаясь в одежде, вновь и вновь прижимаясь к губам Удальцова быстрыми поцелуями, кое-как выпутался из брюк, оставляя их безвольно болтаться на одной ноге, чувствуя, как горит жаром член, когда он вновь оседлал колени мужчины, соприкасаясь своим достоинством с его. Выдох. Арсений чиркнул губами по его шее, стремительно теряя контроль, словно Сева методично ломал все предохранители в его голове. Он ничего не соображал, только примитивные мысли и инстинкты. Он забывал, как дышать, когда прыткие Севины пальцы касались его кожи под одеждой, обжигая ее кислотой. Вдох, Сева сопел и стонал, когда рука Арсения сжала вместе их члены, медленно проходя ладонью по всей длине, он откинул голову назад, прикрыв глаза от смущения и удовольствия. Выдох. Пальцы Арсения, чарующие, магнетические, коснулись осторожно тугого сжатого кольца, Сева протяжно застонал, впуская в себя сразу два, чувствуя, как напрягается рядом с его достоинством член Удальцова. — М-м-м… Мгм-м… — замычал он, прикусив губу, а Арсений прильнул ртом к его шее, лаская ее влажным языком. — Арс… Быстрее… — просипел Сева, понимая, что путается в пространстве, кружится, словно на чертовом колесе, совершенно не соображая, где у авто потолок, а где пол. — Презервативы в бардачке… — простонал Арсений, чуть отстраняясь, а Сева, вернув качающуюся голову в нормальное положение, посмотрел на мужчину неожиданно порочно, облизнув губы. — Арс, я хочу тебя, давай так… — его голос звучал непривычно низко, Удальцов задышал тяжело, моргнул и кивнул, подхватывая парня за ягодицы. — Держись за меня, — прорычал он грозно, Сева вцепился ему в шею, прижимаясь к лицу грудью и приподнимаясь, чувствуя, как член Арсения вжимается крупной головкой ему в анус. — Дыши, Сев… Сева с шумом втянул носом воздух, а Арсений решительно надавил на его бедра, призывая опуститься, практически насадиться на его член. Удальцов застыл, позволяя Котову привыкнуть, зажав нижнюю губу и еле сдерживаясь, когда Сева совершил дурманящее движение бедрами, сильнее вжимаясь в его член, с таким сладострастием выдыхая ему в губы свое вожделение, что Арсений окончательно потерялся в ощущениях. Удальцов стонал. Сева был готов отдать Богу душу там, на кожаном сидении черного авто, от одних только звуков, которые вырывались из груди Арсения, от одного лишь понимания, что это с ним происходит из-за него. Из-за глупого Севы Котова. Глубокий, сладкий, пьянящий аромат его кожи пронзил Севино сознание, заводя ещё сильнее. Это был бесконечный жёлтый. Жасмин? А, может, красный? Малина? Какой же это цвет? Его сладострастные стоны стали громче, давление усилилось, а Севины потерявшиеся на его шее губы слышали, как стучит под ними сердце Арсения. Переливом бесконечного чувства, словно огромный насос, выбрасывающий на кожу Севы пятнами цвет. Брызги цвета. Сева чувствовал, что еще немного, и Удальцов кончит, так ослепительно сладко, что хотелось прожить этот момент несколько раз. Он и сам был на грани, лишь от осознания того, как сильно Удальцову нравится то, что между ними сейчас происходит, то, как отчаянно Сева скачет на его члене, сам Котов держался. С силой сжав его белоснежные ягодицы, Арсений, рыча, потянул Котова на себя, проникая в него так глубоко, как только мог, а Сева в ответ закричал, хрипло, восторженно, благодарно, лишь сильнее распаляя его естество, кончая ему на чертов свитер. Сева дышал и думал спутанно, цепляясь зубами за жасминовую кожу, лаская губы Арсения языком. Внезапно, тот отстранился, схватив Севу за щеки, посмотрев в лицо, а его глаза были полны пьянящей страсти, от которой Котову стало не по себе. Страсти и ещё чего-то. Удальцов наклонился к его губам, касаясь их прохладным кончиком юркого языка, выдыхая ему в губы полный горячего отчаяния стон, в то время, как все его тело завибрировало, а бешеная пульсация внутри Севы превратилась в бесконечное страстное вибрато, срывая их обоих в бездну наслаждения. Они дышали загнанно, Сева уткнулся Арсению в плечо, пряча в нем свое лицо, а тот откинул голову на спинку сиденья. — Кажется я тебя… — начал было Сева, а Удальцов с силой притянул его к себе, положив на затылок ладонь и прошептав на ухо полным разочарования голосом: — Сев, пожалуйста, не надо. — Но… — попытался выпутаться из его хватки Котов, заерзав на коленях и чувствуя, как член Удальцова покидает его тело, мягко выскальзывая из него. — О-ох… Я просто… — Я знаю, — отрезал Арсений сухо. — И прошу тебя, не нужно. Мы все уже обсудили. Сева почувствовал, как кровь отлила от лица. Он соскочил с колен мужчины, плюхнувшись голой задницей на сиденье, ощущая, как вытекает из нее чужая сперма, а Арсений лишь приподнял бедра, торопливо подтягивая брюки и проводя рукой по волосам. — Мне даже сказать этого нельзя? — спросил Сева виновато. Удальцов сжал губы, покачал головой и вздохнул: — Зачем? — Потому что, я так чувствую, — Сева повел плечом, медленно натягивая на ногу штаны. Арсений цыкнул языком, смотря перед собой строго. — Мы все уже решили, Сева, в признаниях нет никакого смысла, — сказал он холодно, после чего схватился за ручку дверцы. — Тебя ждут в галерее. Закончи там, и я отвезу тебя домой, — с этими словами он решительно вылез из автомобиля, вставая рядом и закуривая. Сева поджал губы. Он все понимал. Знал, что так будет, но ничего не мог с собой поделать. Мокрый и замерзающий от того, как эти цвета, ещё минуту назад согревающие его кожу, начали неприятно на ней леденеть. Кое-как одевшись, он вывалился с другой стороны, неуклюже подхватывая на ходу упавшую на снег чашку, заторопившись в галерею, где Павел Алексеевич уже начал уборку. — Сев, все нормально? — уточнил преподаватель, увидев красные пятна на лице и шее Котова, а тот лишь улыбнулся уголками губ, крутя головой. — Я устал. Нервный день, — сказал парень разочарованно, принимаясь за уборку. — Севка… — позвал Павел Алексеевич, коснувшись его плеча, а Котов нервно взбрыкнул, дернувшись, как от удара. — Я… Пожалуйста… Не надо… — он шмыгнул носом, чувствуя, как наливаются слезами глаза. — Павел Алексеевич, я вас очень прошу… — просипел он жалобно, а мужчина лишь крепко обнял его, притянув в себе, не обращая внимания на то, как Котов попытался вырваться. — Сев, мальчик мой, ну… — его большие руки смяли и без того видавшую виды толстовку, а Сева лишь ткнулся мокрым носом ему в плечо. — Я… Я же… Я… — Сева никак не мог успокоить какие-то глупые рыдания, глотая слезы вместе со словами, а Павел Алексеевич лишь успокаивающе погладил его по голове, ероша волосы. — Сев, так бывает. Это жизнь. Попробуй посмотреть на это не как на трагедию, а как на вдохновение, — сказал он примирительно. — Это… Это как сюрприз, подарили и отняли, — проскулил Сева. — А я уже на него рассчитывал. — Это отношения, Сева, в них ты не можешь ни на что рассчитывать, в них вас двое, — заметил Соколовский, чуть отстраняя парня от себя. — Сосредоточиться надо на выставке. Это твой шанс стать тем, кем ты стать должен был, не упускай его, пожалуйста. Удальцов может дать тебе много больше, чем ты думаешь. Сева порывисто вздохнул. — Он не может дать мне того, что мне нужно, — ответил он сипло, а Павел Алексеевич мягко ему улыбнулся, покачав головой. — Ошибаешься, Севка. Он уже тебе это дал. Ведь ты дописал все недостающие части, чего сделать не мог, сколько? Лет пятнадцать? Сева с недоверием посмотрел на преподавателя и шмыгнул носом. — А, как же любовь? — спросил он наивно, а на его длинных ресницах задрожали слезы. Соколовский шагнул к нему, погладив по щеке и коснувшись ладонью впалой груди. — А ее у тебя никто отнять не сможет, — сказал он серьезно. … Севе понадобилось больше полутора часов, чтобы прийти в себя. В подобие себя, потому что, как он не старался, никак себя собрать по частям не мог. Словно начал со своего неслучившегося признания распадаться на те самые холсты с картинами, которые шестнадцать лет подряд писал в шкаф. Светлана Викторовна налила ему крепкого чая с сахаром и лимоном, Павел Алексеевич пустился в долгие рассуждения об идеологии любви, о ее бесконечных метаморфозах, о прекрасном и жутком. А декабрь по-прежнему оставался декабрем. … Сева, кутаясь в пронзительно зелёный широкий шарф, вышел на порог, осматриваясь, в тайной надежде, что Удальцов уехал. В груди было тесно, пальцы дрожали, а голова гудела от собственной никчемности. Черная блестящая машина, покрытая бесконечными мириадами капель снега, стояла, однако, тихо напротив, под раскидистым кустом сирени. Сева невольно втянул носом воздух, но никакой сирени не почувствовал. А, ещё пару часов назад он мог бы с уверенностью сказать, что на дворе никак не зима. Он шагнул на проезжую часть, увидел, как Арсений вылезает из авто, как выпрямляется, задевая волосами снег на ветках, как морщит нос, поднимает глаза, которые даже издалека показались Севе цвета ночного папоротника, а потом он увидел, как они расширяются, холодеют, как удивлённо взмывают брови и вытягивается в бесконечное «о» рот. Сева нахмурил брови, хотел ускориться, а вокруг, вдруг, снег засверкал таким ослепительно жёлтым, что Котов даже задумался на мгновение, бывает ли так вовсе. Секундой позже он, удивленный, потерял Арсения из виду, а звёзды, невидимые в городе, вонзились в него тысячей серебряных игл, прошивая тело насквозь. Сева замер. Потом всего его пронзила такая невероятная боль, что он зажмурился, чувствуя кипящий холод на затылке. Снова звёзды, злые, клыкастые, каких он никогда не видел, они сверкали страшными глазами, медленно уползая обратно на чёрное небо, а перед носом возникли полные ужаса глаза цвета горького папоротника. Или ночного шоколада. — Сев??! Сева! Боже, Сева! — его голос прорывался, как сквозь вату, Котов удивлённо открыл рот, пытаясь поднять руку, но ее совершенно не чувствовал. — Смотри на меня! — приказал Арсений каким-то изменившимся голосом, а где-то далеко зазвучали и другие голоса. — Что тут… — Да, он вылетел! Я и не видел! Мамой клянусь! — Паша, скорую надо! — Я вызвал, — опять голос Арсения, и его теплые большие ладони на Севином лице. — Сева… Сева, не отключайся, слышишь? Сева, смотри на меня. Сева хотел хмыкнуть, но тоже не получилось. Хотел сказать, что ничего страшного не произошло, вот же он, смотрит на них, но, просто почему-то молчит. — Паша, что делать? — Свет, принеси одеяло… — Сева, — снова позвал Арсений, так печально, что Котов занервничал, закашлялся, прикрывая глаза от того, какой пустой, вдруг, стала голова. — Сева! Сева, не надо, посмотри на меня! Черт… Мать твою, скорее же… Сева послушно распахнул шоколадные глаза, уставившись в небо, в носу засвербило, стало, вдруг, так холодно, что ему показалось, будто он не чувствует рук из-за снега. — А… — пролепетал он, пытаясь приподнять голову, но та, словно прилипла к асфальту. — Ар… — Тихо! — выпалил резко Арсений, наклоняясь ближе и проведя дрожащими пальцами по его лицу, добавляя уже мягче. — Сева, помолчи, пожалуйста… — Н-н… — промычал Сева жалобно, а на глаза ему навернулись слезы. — М… На лице Арсения отразилась какая-то непонятная эмоция, очень сложная, такая острая и пряная, от которой Котова стало колотить: все его тело завибрировало крупной дрожью, а Удальцов снова с чувством выругался. — Блять! Что стоишь, дебил, неси аптечку! — Ну… Так… Это… — Живо, блять! — огрызнулся Арсений, наклоняясь к лицу парня. — Сева! Сева, хороший мой, пожалуйста, посмотри на меня! Сева с силой прикусил губу, распахнув глаза и чуть поворачивая голову, которую рука Удальцова тут же заботливо обняла. Сева не мог сосредоточиться, голоса слышались и наслаивались друг на друга со всех сторон, скручивались друг с другом в спирали вокруг, он то прикрывал глаза, а то, вновь, распахивал их, напуганный темнотой и тишиной в голове. Единственный из голосов, который он слышал отчётливо, который не смешивался ни с чем, который он, наконец, смог определить, как цвет, перебирая в голове все названия палитры Пантон — это цвет глаз Арсения Удальцова, настойчиво звучащий в его ушах. Миртовый цвет. — Сева, держись, пожалуйста… Сева… Сева, смотри на меня… Сева, только не отключайся… Севе хотелось сказать ему, что он будет рядом столько, сколько Арсений попросит. Что он готов сложить голову к его ногам, лишь бы он и дальше говорил с ним, произносил своим миртовым голосом его имя, лишь бы он и дальше смотрел на него своими чудесными глазами. Но, как Сева Котов не желал оставаться рядом, его сознание, тонким, нелепым ручейком тихо сочилось из головы, медленно и подло покидая хозяина, пока он, под убаюкивающие слова Арсения: «Сева, мой хороший» не отключился окончательно. Ему было одновременно очень досадно и больно, но, вместе с тем, невероятно спокойно. Наверное, впервые в жизни.