***
Будь Иосиф впечатлительным, можно было бы сказать, что книга его сломала. На самом же деле на относительно поверхностную, но интересную для него тему вылито в четко отпечатанных буквах слишком много. Никогда не был искусен в политических повадках, пусть и был знаком с пропагандой их времени и чуждо встретил первые страницы. Однако быстро понял, что полностью согласен со словами автора. По истине, его увлекло, хоть и выводы выходили... чересчур лицемерными.***
—..И чему ж Макиавелли научил? —Алексей обратил прищуренный взгляд на друга, снимая гимнастерку, оставшись в рубашке с широким разрезом, и подставляя блестящую от пота кожу яркому солнцу. Май 35-го не поскупился на жару. Джугашвили нерасторопно протянул прочитанную книгу, крепко держа её широкой рукой: —Смысл больно чёрный: жить можно лишь злом и обманом. —И что тебе не нравится? —Неприятно.. как будто у людей вообще отсутствует мораль и справедливость.. —грузин скривился в густые усы, не отделимые от короткой, спутанной бороды. Пусть в душе он и был согласен, но пока не потерявшая молодого огонька надежда продолжала держать старые принципы на тонюсенькой, верно гниющей от времени бечёвке. —Не знаю... Когда я сказал брату примерно тоже самое, он ответил, что я юн и в моей жизни будет много поводов усомниться.. в морали. Хотя нет.. я рассказывал, как в полку один со мной поспорил, чтоб по ходу я со скалы убился на лошади? Зачем так делать?..—в горле повисло негодование, он дернул бровью, — ..И ничего плохого я не успел сделать.. Может, мне показалось или что-то ещё.. Ладно. Поживём —увидим..—князь ловко выудил из сумки бумажку, — ..Насчет жизни точно ничего говорить не хочу, но я уже усомнился в том, что у меня будет возможность забыть Петербург. В переданное письмо не пришлось вчитываться, грузин с немым вопросом поднял глаза на друга. —Скоро? —10 июля, —Алексей залихватски пожал плечами и хихикнул, —я как-то возмутился Насте, что мол, вы меня в столицу часто таскаете, так она мне лекцию читала, что с семьёй надо видеться.. А когда в декабре я попытался завести разговор, чтоб с моим отцом увидеться.. На меня Мария Александровна вот ТАК глянула! —юноша наклонил корпус вперёд и максимально возможно для своей мимики сдвинул брови в переносице и вытаращил глаза. —Ха-ха.. —пусть Иосифу было смешно от лица друга, тема оказалась для обоих грустной, — ..По тебе, конечно, театр плачет, но.. мне жаль, —он провел по лицу друга нежным взглядом, — ..А в некотором роде я тебе завидую.. Алексей понимал, почему. А Иосифу непонятно, что хуже: знать отца, ненавидеть его и желать ему смерти или же отца не знать и хотеть увидеть, но не иметь такой возможности? Однако.. Алеко говорил об этом удивительно легко. —Не стоит, —рыжеволосый юноша махнул рукой, —меня это ни сколь не ранит.. —не было для него загадкой, почему при самом слове «семья», в его словах расцветает язва. Хлебнул «семьи» на прежней Родине.. Аж другую знать не хочется.. До поры до времени. От Романовых никуда ведь не деться. Но несмотря на существенную разницу.. во всем.. в определённой мере тема семьи их объединяла. Вернее, проблемы, связанные с ней. Ещё, что повеселило, —на лицо Джугашвили наползает улыбка, —оба были третьими сыновьями у матери после двух умерших братьев. Иосиф слышал, что если ребёнок умирает, то родившийся после него проживает жизнь и за себя, и за умершего брата. Тогда он посмеялся: «Алеко, да у нас насыщенная жизнь будет. За троих живём!» —Я что думаю... —меж бровей Алексея изогнулись морщинки. Он достал портсигар и напряжёнными пальцами отковырнул две сигареты, —себе и грузину, —зажег и туго затянулся. С его проблемными легкими курить—не самое лучшее решение, но познакомившись однажды целебным дымом табака, отвыкать не захотелось. Приятное чувство, когда идёшь по неправильному пути не потому что не знаешь дорогу, а потому что так хочется, — ..Может, когда меня, дай Бог, —новое слово-привычку он освоил быстро, религия пока властвует над умами, как сказал Иосиф, — в Петербург переведут.. тебя с собой забрать?.. То есть.. —Иосиф ошеломлённо уставился на него «Шутит что ли?», — ..В Петербурге намного больше возможностей!.. —он замолк, но быстро продолжил, осушив горло и говоря твёрже. Джугашвили поднял острую бровь, — ..Ты когда-то сказал, что надо хвататься за любую возможность стать выше, —наверняка сам грузин и не помнит, когда сказал такое, но ему это так или иначе присуще, посему тот не стал долго копаться в памяти, слушая,—вот мне и хочется помочь тебе.. Прозвучит это смазливо и, может, ты мне не поверишь потому что я Романов,—в голосе просквозило обидой, тщательно скрываемой. Алексей подмечал, как сужался круг тем (о Романовых, конечно же) их разговоров, и реагировал на это слишком остро, но, безусловно, про себя. И теперь иглы в горле пробились на нескольких словах. Иосиф совсем нежно,—обезоруживающе!—улыбнулся, — но.. Ты стал единственным.. родным мне человеком. В братьях я чувствую чуть ли не меньше родства, чем в тебе.. Не хочу отдаляться.. И хочу помочь.—закончил он неуверенно, окончательно сникнув. А взгляд грузина, подтуманенный, от последних слов прояснился. Он придвинулся ближе, крепче перехватывая в пальцах предложенную сигарету и нарочито доверчиво заглядывая в опущенные глаза. Впрочем, говорил, будто пытаясь утешить: —Алеко.. И я рядом буду. —из груди его коротко просвистело и он закашлялся, ненароком стукнув князя в висок лбом. Алексей на минуту пристыл. Однако, в приливе непонятной прохлады по телу, мягко потянулся к спине друга, похлопывая и обвивая. На берегу журчащей реки в объятиях друг друга сидели двое юношей. Им всего 15, холодно бледные, хоть и солнце палит несчадно, а в пальцах догорающие сигареты. Осиротевшие, едва узнавшие друг друга, быстро пролили в сосуд общего достояния свет, озарившего закрома души. Они хотят мечтать, не оглядываясь на тягло, ждущее на пороге их жизней. Увы, никто из них не способен видеть будущее.***
В Зимнем дворце холодно. Воздух в покоях вязок, в тишине любой шорох кажется зловещим. Единственное высокое окно не зашторенное, тусклый свет обводит пыть на крепких, как тёрн, занавесках. Напротив него, спиной, за низким деревянным столом сидит женщина. Осунувшееся лицо, с которого то и дело сыпятся частички мучной, душно-ядовитой пудры, робко освещает остаток растаявшей до самого основания свечи. Грудь её вздымается от тяжелого дыхания. Взгляд периодически помутнялся, мотнув головой прояснялся, но в висках тут же отдавало бьющей болью. Казалось, она вот-вот упадет в обморок, а сидеть на стуле с прямой спиной помогал ей стержень собственного упрямства. Пишет. Железное перо—наконечник на ручке под натиском жилистых пальцев прогибается, скрипит раненой птицей по бумаге, но слова останутся ровными —император себе не изменит. Наконец, кропотливый труд завершён —женщина махает широкой ладонью на незасохшие чернила и с царственной придирчивостью оглядывает содержание. На своем веку такой документ она пишет раз уже... пятый? шестой? Легко сбиться со счета, когда чувство присутствия смерти у порога покоев стало частым явлением. Когда очередной приступ боли в пояснице заместо любых убеждений. И когда боишься, что после смерти на трон взойдёт ненавистный племянник. Мария давно потеряла надежду собственными руками сотворить победу. Осталось ей мало, в этом нет сомнений, и она пытается сделать всё, что возможно, что пока ещё в её власти. Завещать страну мальчишке—глупо, неразумно; отдать Николаю, фавориту армейской вышки —прекрасно! генштаб рукоплескать стоя будет! Однако.. на кон она ставит слишком много, чтобы подкрепить это одним лишь словесным обещанием старшего племянника. Остаётся только... «...И воля моя такова: во вступленія въ совершенные лѣта князя Алексія θедоровича, передать престолъ ему..»* Женщина сокрушенно и горделиво оглядывала лист. Николаю не хватит пяти лет, чтобы в достаточной мере укрепить свою власть. А дальше... вся надежда на сестру, брата, Браденбурга и верных людей. Николашку любят вояки, а вот с правящим окружением отношения не задались. Она надеется, никто не помешает, а дальше Алешку под опеку возьмут министры. Смешно.. ибо сама всю жизнь боялась стать марионеткой бюрократов и теперь самолично обрекает на эту судьбу безвинного юношу. Лицемерно.. раз главный свой страх выдает,—пусть и сама себе, —за приемлемый выход для другого.. но... жизнь такова, если одним словом на бумаге юного князя лишили права отречения от престола. В закромах сознания она надеется. Что у него хватит сил.. вырваться.***
1935 год, 3 июля Над горной дорогой витали туманы пыли. Двое шли в сторону Тифлиса. Иосиф лихо рванул плотный лист с дерева, растущего вдоль полоски иссушенной земли. —Алеко, —он поднял тёмные глаза на горизонт, разрывая листок граба** на мелкие кусочки, —я всё думаю.. —князь, идущий рядом, обернулся на него, — ..Тебе ж через неделю уезжать.. А если, когда.. Ну, ты в Петербург навсегда переведёшься.. Меня не разрешат взять? Со стороны Алексея сипнул смешок. Джугашвили непонятливо качнул головой, ожидая ответа, переведя карий взгляд на него. —А у кого я спрашивать буду? —глаза его сделались нарочито наглыми, — ..Хотя нет.. —поняв по колючкам в глазах Иосифа, что переборщил, продолжил по-своему, без излишеств, к которым в последнее время странно тянуло, —..я никогда не пользовался своей княжеской властью.. в полной мере. И не намерен продолжать. Признаться, однажды задумавшись, князь натурально возмутился. Что на прежней Родине, что на нынешней, он старался не быть требовательным к, казалось, мелким, бытовым потребностям. Пока его старшие братья и сестры могли преспокойно высечь до кровавой спины любого слугу за не угодившую им прихоть. Будь то сабля с потрясающей гравировкой, на изготовление которой ушёл бы месяц, но необходимая, видите ли, прямо сейчас; или цветочные духи, непонравившееся Михримах по причинам, объяснимым лишь её плохим настроением. А Николай? Не был он любимчиком у тётушки, —даже Алексей заметил! —не был выше него по статусу, но одно его слово—и кто угодно, где угодно, мог быть принят на любую должность! Что мешает ему, младшему Великому Князю, замолвить пару слов и устроить Иосифа на работу или, как вариант, принять на службу Преображенском полку, на что-нибудь щадящее? И работой не обременён и шанс продвижения наверх есть. —Ты изменился,—гнусавый голос слился с шелестом листьев от порыва горячего ветра, где-то на вершине горы, —словно бы сильнее стал.. Князь споткнулся на половине шага и остановился, вроде бы не удивлённо, но вместе с непонятным ожиданием, смотря на Иосифа. —Почему бы? —После смерти Матвея, видимо,—они стояли друг напротив друга, Джугашвили легко поднял по-соколиному изогнутые черные брови, словно бы беседа их велась о погоде, а не о натеревшей мозоли другу теме, —тебя поломало, это видно. Раньше.. нежными и наивными были твои глаза.. как у ягнёнка. Но теперь я вижу в них железную каемку.. Выражаюсь я поэтично, но по-другому и не описать, почему ты таким кажешься. —Это плохо? —Это делает тебя лучше. И ближе со мной. —Джугашвили добро хмыкнул, с особой охотой обвивая спину друга для поданых объятий, —А что ты думал? Только ты меня принял.. Хотя б потому что с другими я неизменно заканчивал дружбу дракой через две-три встречи... —последнее произнес совсем тихо, но ввиду близости чужого уха, схлопотал по шее. Не сильно, по-дружески, —Эй! —Глянь, как заговорил! Никак, в поэты подашься!—князь любяще потрепал его по воротнику. —Ха-ха!—гнусавый смех прорезан иронией. Над пыльной дорогой пронеслось его эхо, устремленное в гущу окружавшего их горного леса.***
1935 год, 18 июля. Смерть... на самом деле гораздо ближе, чем принято считать. Живя, любой отбросит мысли о смерти подальше, словно ядовитую змею.. Но что заставит смириться с ней? Неизбежность. Никто не вечен, и никто не хочет это признавать. Горько, горько представить,—на мгновение! —конец. Нечто, где нет... а чего нет? Нас? Нас не будет здесь, но.. не может де столь совершенное создание—человек, возможно, создавший или наделенный душой просто взять и исчезнуть. Что будет с душой, с совершенством от мира сего? Её ждет другой мир? Однако же.. любой, способный ответить на этот вопрос уже безмолвен. Навсегда... И узнать не от кого. А человек, существо крайне любопытное, стремится всё знать и наделить смыслом, а если не может это сделать, то.. боится. И человечество, верно, обезумело от всепоглощающей тьмы, не сойдя с небес сам утешитель, давший описание рая, ада и чистилища.. Бог. Поистине, удивляет почти животный страх перед чем-то, неспособным убить, но являющимся... абсолютным ничем. Мария со злой гордостью оглядывает сидящих за широким столом племянников. В её глазах, цвета грязного песка, блестят инородной примесью иголки. Верно, они также остры, как и те, что насквозь пронизали её. Их тучи, нестройный поток проходит по всем тканям, добираются до изнуренно бьющегося сердца, обходят вокруг, словно зоркий стервятник кружит над умирающим, но уходит, видно, недовольный сим обстоятельством.. он подождёт. У него времени много, в отличие от жертвы. На то ли дана жизнь, чтобы страдать, в ожидании смерти? Нет. Но иногда.. дай бог, совсем редко, в смерти видят спасение. Когда существо выжало из себя всё, но этого мало, чтобы умереть. И тогда остатки, будто из обиды, мстя, страдают, причиняя боль и самим себе, и главенствующему разуму, который понимает: вот, она, смерть, совсем скоро. Она за углом.. Нет?. Значит, за тем. Снова нет?.. И существо бьётся в агонии. Конец, без того страшный, тянется, путает и теряет разум между явью и навью. Теряет себя разум, сосуд души, сосуд того самого совершенства. Совершенства, непревзойденного по величию природой, но превзойденный в истязании собственной оболочкой. Она не желает говорить, князья не настаивают. Опустивший голову Алексей лишь иногда, из любопытства, бросает секундный взгляд, но каждый раз, умудряясь разглядеть только её руку, будто побежденный, неловко отводит глаза. Корит себя, что напуган ужасающей бледностью и худобой. Он не слеп и не глух, знает, про что говорит весь дворец. И не хочет вновь увидеть смерть совсем рядом. Князь напряженно выдыхает, когда в голове, в очередной раз, мелькает мысль. От неё неудобно, перед родственницей, перед самим собой, ибо кажется всё это лицемерным и грубым. И стоит порадоваться, что он многое не знает о лицемерии, с которым его собственное не сравнить. Разговоры с воспитателями, безусловно, происходят слишком редко, чтобы считать их полноправной частью памяти. Но Анастасие следует быть благодарным: он точно знает, что Мария Александровна не воспротивится его маленькой просьбе, как негласному фавориту среди двух главных наследников. Через неделю он уедет, сославшись на желание встретить свой день рождения в Тифлисе. Пусть, будет рано, пусть глупо и необоснованно, но нежелание почувствовать всепоглощающий холод слишком велико, чтобы переживать о таких мелочах. Николай понурил голову, обидчиво ковыряя вилкой в мясе, зазря портя дорогой фарфор. Накопленных сил хватило лишь на тёплую встречу младшего брата... Прости Господи за такие слова. Мужчина поднял тяжёлый взгляд перед собой—аккурат на Алексея. В ледяных глазах не было эмоций, но тот ласково улыбнулся старшему. Взаимно. Улыбка исказила линии густых усов мужчины. Второй стеной в сознании стоял факт. Неоспоримый и пугающий. Сперва понадобилось задать неплохую тряпку дознавателям, а позже.. Вновь убедиться, что мусульмане те ещё чудовища. Николай помнил красочные рассказы генералов о зверствах осман над русскими пленными во время войны. О зверских из традициях магометанских семей. И теперь, воочию, как никогда близко, перед ним представитель монаршей жути. Николай не верил. Но не верил неохотно, словно бы выплеснулось желание, копившееся годами, вступить в борьбу, негласную, за положенный ему, черт побери, российский трон! Престол не был идеей "фикс" до смерти отца, он относился к нему с тем же равнодушием, что и покойный ныне Александр Александрович. Особую ценность для князя имели.. не сколько сами традиции, сколько безукоризненное следование им. Строгое и трепетное отношение к правилам—вот, то единственное на чем может быть построен мир. Так был построен его маленький мир когда-то под крепким и иссушеным на ласки к старшему сыну крылом матери. И несмотря на нордическую, свойственную ей холодность немка,—в крещении получившая новое имя,—Мария Федоровна ценила семью и покорность. И потому Николая любила больше всех. Она не повторяла больше, чем один раз слов любви, не нежила в скупых объятьях чаще других детей. Но он чувствовал. Чувствовал во взгляде, что именно он, маленький Ники, оказался единственным, понявшим её любовь и её истоки. Как бесконечная муштра, как повторение ставшего ненавистным стиха для любимого родителя. Пока братья и сестрички дули розовые детские губы, в обиде из-за отсутствия ласк тёплых материнских рук, Николай грел душу о ледяные, гордые за соблюдение её правил, глаза. И перенес принципы важнейшей женщины в своё будущее. В груди кипело от нарушения, пренебрежения установленным. И до одури возмутила узурпация престола после смерти отца. Мария Александровна.. никогда не была кумиром.. Якому бы то ни было. И уж тем более Николаю. Вся она.. какая-то разрозненная. Хватается за одно, за другое, спонтанно, разбросано. Не так править надо!.. как бы по-детски это не звучало.. Николай, однако, не стал противится, —действительно побаивался, хоть и не признает ни за что, —но затаил обиду, позже быстро смирился и ждал. Уж после смерти тетки все вернётся на круги своя. Но, видно, старая решила пойти дальше. И притащила Его. У них принято убивать братьев и их детей. Николай боялся. За себя, за сына, за больных братьев, чьи жизни и без того висят на волоске. Не верил в слова императрицы, что с явным намёком Николаю, про якобы "перевоспитание" новоявленного младшего,—двоюродного, слава Богу! —брата. Мужчина в очередной раз поднял взгляд. Вот он, сидит, зыркает! Поди сам сидит, переживает, а только и радуется удаче, сидящей рядом и вытянувшей из магометанской мясорубки! И планы строит.. Нет. Не будет Россией, —Его Россией! —править осман. Они не меняются, их невозможно перевоспитать,—Николай не верил и не поверит! —эту изуверскую душонку не вытрясти и за сто лет! По пространству пронесся скрип. На мгновение показалось, что трещину дал пол, но Мария Александровна лишь крепким движением отодвинула богатый резной стул и встала. —Уважаемые князья, —она не удостаивает ни одного даже взглядом. Лицо её подернуто горькой дымкой, а слова отлетают, не касаясь терпкого языка. Тонкие брови болезненно изогнуты сломанными ветками дерева. Она не желает показывать свою слабость, однако становится видна другая перемена. В темных зрачках плещет решение. Не стоит. Они сами обо всём узнают, когда придет время читать завещание. Уже официальное и сокрытое от обоих князей. Воздух тяжко, словно из последних сил, выталкивает зажатая от спазма мышц диафрагма, —вынуждена покинуть вас. Всего хорошего. Женщина вертко, ускользающим от птицы червём, огибает стол и выходит из залы, едва ли не отмахнувших от поклонов племянников поворотом головы. Цепкая боль разносится по всему существу ударами барабанов парадного оркестра. Как совсем юная девица восторженно видела и слышала звуки само́й силы, так и теперь она жалеет, что не имеет возможности, как те милые юнцы в гимнастерках, бросится под пули. Всегда крепко сбитое тело и страшно усохшее недавно, безвольной грудой падает на царскую кровать. На голове нет золотого венца, в ней есть вопрос, как никогда не требующий ответа: —«Господи.. За что мне это?.. Господи..»***
1935 год, 2 августа. Алексей напряженно выдохнул, сдувая с крепкого травяного чая паровую шапочку. На бежевые занавески падает свет от начинающей коптить свечи. Проделав половину пути они решили остановиться здесь, в одной из гостиниц Смоленска, с говорящим названием "Царская". Подготовленная для посетителей с необычным запахом, свойственным только для подобных мест, где люди могут найти благословенный ночлег, постель охотно приняла уставшего юношу с пышными перинами и мягкой подушкой. Однако стоящий в разуме раздражающий туман усталости сгинул, стоило принять горизонтальное положение. Время за полночь. Ему даже успели заварить успокаивающий чай! но желание спать не возвращалось.. На сердце неспокойно. Алексей неприязненно скривил губу и отставил опустевшую кружку. В голове стоял пугающий образ бледнеющей тётушки. Если раньше он был готов хоть пешком идти подальше от пропитанного ожиданием неизбежного дворца, то теперь... ему стыдно, что.. можно сказать бросил её. Едва ли уместно будет так говорить. Бросают близких, а этот человек ему почти незнаком. Но сделал этот человек для него гораздо больше, чему равна цена самой большой благодарности. Мария подарила ему жизнь. Шанс жить, а уж при каких обстоятельствах.. неважно. Главное жить. Князь рывком поднялся с кровати и движением менее горячным, чисто из бережливости к чужому, раздвинул плотные занавески. Небесная гладь окроплена звёздами. Юноша легко выдохнул. Небо не умеет говорить. Но мы видим в звёздах идеи, слова, мысли.. бесконечность.... Алексей увидел в нем жизнь. Во тьме её—фатализм, а светящихся игривых точках—шансы. И зависит всё от того, куда устремлен твой взгляд: во тьму, в один конец или же во множество маленьких возможностей, за которые надо хвататься. И даже в стянутом злыми тучами ночном небе обязательно,—обязательно!—будет сиять хотя бы одна звезда. В такт светлых мыслей из-за облаков выглянула луна, на мгновение ослепив неожиданностью. Юноша вгляделся в веснусчатое далекое небесное тело. А ведь луна не светится. Она отражает свет солнца, в невозможности самостоятельно даровать его, лишь жалко подражает Величеству Небесному. Так и люди. Так и цари и султаны, стремясь то переплюнуть предшественника, то победить соперника, из раза в раз. Десятилетиями. Столетиями. Тысячелетиями. Алексей не хочет. Никогда не имевший амбиций, никогда не мечташий о чем-то возвышенным.. сейчас он вновь затмит светлый порыв разума, напомнив, что вынужден ехать по старющей, как сам мир, колее. И вымотанный непонятно чем, ляжет спать. Будет спать, когда все слуги проснутся, потому что никто не посмеет разбудить Светлого Князя. Осмелится Браденбург. 1935 год, 3 августа, 9:00, утро. —Лёша!—с ключом от номера и с изломанной от сгибов бумажкой, мужчина подлетит к сидящему на постели и неловко, странно, почти по-немецки начнет тараторить, —..Беда.. Плохо.. Письмо.. Князь в непонятках, но вяло с спросонья, вырвет из заторможенных пальцев протянутую бумажку. «Дорогой брат! В сем письме хочу выразить огромнейшее соболезнование нашей общей утрате. Этой ночью, со второе на третье августа, умерла наша любимейшая тётушка и почтеннейшая императрица! Ввиду условий, оставленного ею завещания, Вы обязуетесь проходить службу в Преображенском полку и на постоянной основе находиться в Санкт-Петербурге. Прошу в скором времени прибыть в столицу. Николай» —Нам велено вернутся в Петербург.. —Я уже понял. —юноша невидяще откладывает письмо. Он непривычным жестом кладёт руку на лоб и давит на кожу, то ли в потуге успокоить самого себя, то ли в невозможности выплеснуть напряжение. Завещание... это испугает его потом, а сейчас... —Вольф, дай, будь добр, перо и ручку. На прикроватной тумбочке, то бишь чуть ли не на коленке, он начиркает короткое послание. Он должен знать. Пусть, всё слишком рано, но он должен. «Императрица умерла. Меня переводят в Петербург. Если хочешь, едь ко мне с Анастасией Константиновной Беловой. Я её обо всём предупрежу. Алексей»