Моё лицо и имя

      1935 год, 6 декабря.       Гулкий вдох гремел набатом в собственном сознании. Юноша, стоящий у стены медленно прислонил к ней голову. В уголок, стык виска и лба, уж слишком режуще впились частички побелки. И холод. Раньше бы он дал облегчение, но теперь внутри стянуло более тугим узлом.       Князь в последнее время всё чаще испытывает эту боль. Рваный, неровный выдох. И закрывает глаза.       Тишину пробивали шаркающие шаги по ковролину. Алексей, в напряжённости, просочившейся из мыслей, хмуро смотрел под ноги, на пути к выходу из Зимнего. Он невольно, раздражительно для самого себя, вздрагивает, уловив невдалеке тихий топот. Замирает на полушаге оловянным солдатиком и с ожиданием, боязненным предвкушением, смотрит на угол, из-за которого и должен бы выйти человек. Грусть назойливо, пусть и мимолетом, просвистела в голове. В этом дворце он всей душой не желает видеть никого.       Но шаг неизвестного подозрительно стремителен. Мелкие и частые, глуховатые удары о пол наталкивают на догадку тогда, когда белая низенькая тень вылетает из-за угла.       Мальчишка трёх лет, с потрепанными от ветра, тонкими каштановыми волосами, останавливается посреди коридора, аккурат напротив князя. Круглые глазки останавливаются на нём, оглядывают с любопытством, однако под этим взглядом Алексей теряется. Детский наив чудится заискиванием, шеренгой из канатов, коими опутаны ключицы, тянущие его тело вниз. И по мере того, как глубже становились ямочки от улыбки на светлых щеках ребенка, князь присаживается на одно колено так, чтобы быть с малышом на одном уровне. Мальчик, с кажущейся странной Алексею непосредственностью, бросается навстречу, в объятия юноши.       —Дядя! —голосок, удивительно, не по-детски тихий и хриплый, сминается, пока рыжеволосый чувствует на вороте удушающее давление тонких, почти как веревка, ручек.       Алексей не любит терять себя надолго, а потому проводит ладонью по маленькой спинке и отстраняет ребёнка от себя. Смотрит на бледное, с пухлыми, но не такими, как у здоровых детей, щечками, миловидное личико тёзки. Он, удивительно для себя, слишком совестлив, чтобы не сочувствовать малышу в его недуге. И слукавит, если не признает—в некой доле брезгует им. Но отнюдь не только из-за болезненного вида.       —Солнышко, здравствуй, —от приторных слов из собственных уст становится обидно. За себя и за обстоятельства, при которых надо столь отчаянно притворяться. Но Алексей нежно, как только может, поправляет спавшие на высокий лобик каштановые волосы мальчишки, —как у тебя дела? —не зная, чем ещё можно поинтересоваться у ребёнка, юноша поднимает взгляд за его голову, —И почему ты без мамы?       Мнимое беспокойство ограничивается лишь интересом, чем навредит компания малыша лично старшему князю. Александра Федоровна вернулась во дворец с сыном недавно, всё время, что здесь был Алексей, прибывая на юге России у знахаря. Стало быть, должна внимательно следить за мальчиком с гнетущей кровью. Готовой убить при любом неудачном падении.       Младший цесаревич хмурится, больше возмущенный прозрачным взглядом родственника, нежели каверзным вопросом. Он наклоняет голову, ловя чужие глаза и бурчит почти обиженно.       —Я от неё сбежал, —на него смотрят с наигранным изумлением, чему мальчишка отвечает почти зло, ожидая и заранее зная, что его пожурят за поступок, —она не разрешала пойти к тебе!       На сей раз Алексей лишь легко морщит лоб, вздымая брови. Он не удивлён. А чему, собственно? Всё это слишком ожидаемо.       Старший князь опускает подбородок, сглатывая тугой ком в горле и, можно сказать, приличия ради спрашивает.       —Почему?       В тоне его—безучастность, прикрытая тонкой вуалью эмоций уставшего голоса, но ребёнок, существо, как ничто иное чувствительное к этому, не замечает.       Бледное личико становится грустнее, малыш стыдливо молчит с минуту, верно, уже в своём трехлетнем возрасте понимая примерную цену слов.       Голос малыша пробивается в тот момент, когда Алексей только захочет перевести тему. Речь, вопреки, льётся наивно и непрерывно, не так, словно бы говорящий колебался. Так по-детски.       —Мама́ говорит, что тебя надо убить, иначе ты убьёшь меня…       Воспоминания о событии двухнедельной давности породили новый приступ. Князь начал остервенело массировать линию скальпа, желая отвлечь неподкупную, набухающую преграду кислороду на пути к легким. Сей орган должен стать символом жизни, а не сердце.       Он долго думал. Голову разрывали панические потоки мыслей. Как мечется загнанный зверёк, Алексей пытался найти выход. Докопаться до истины, нужной, способной задать желанный тонус, чтобы, как когда-то давно, вновь поставить от природы прагматичный разум у руля и двинуть себя в нужную сторону.       Но пока в растрёпанных чувствах явственные очертания имеет только страх. Забытый, как и многое другое из прошлой жизни, до тошноты изученный, оставивший свой уникальный отпечаток. Виделся животворяще, ибо страх этот—главная, как вторая голова трехголового змея из мистических сказок, самая сильная и авторитетная, в мире спасающая миллионы существ, причина, сумевшая удержать его здесь!.. Примирить к этой Родине.       Ибо смерти боятся все. Когда-то он боялся принять смерть от шёлкового шнура, от приказа одного из братьев... И страх увидел в России спасение. Теперь же... Вторая жизнь рискует обернуться первой могилой. По иронии,— словно из мести!—к ней приведут отголоски прошлого себя. С легкостью брошены старые кандалы, желанным освобождением прошёлся ветер по изувеченным сердцем легким. Лишь прошлое отпускать не спешило... Другие его помнили.       И теперь боялись и презирали. Но не то место, что стало прошлым. Алексея. Считали, в нем оно ещё живет. Темные люди, понятия не имеющие, что князь един с ними чувствами!       И теперь неминуемое и навязчивое дыхание смерти вновь рядом. Ему желают поскорей сколотить гроб с золотым крестом на крышке, заместо белоснежно-невинного савана...       Романов, живя во лжи, ценил правду превыше злата, прежде всего в главном, обезоруживающем качестве—в её неумолимой жестокости... Однако сейчас глубоко сожалеет, что дети не способны хранить секреты родителей.       Со стороны юноши доносятся стесненные выдохи. На него устремлен сочувственный взгляд Браденбурга. Вольфганга Николай отправлял в провинцию по псевдосрочным делам ещё в начале осени. Вернулся прошлым утром.       —Вольфганг Карлович,—князь обращен лицом к окну, откуда сочится холодный свет, говоря через тугой вдох, —помните.. Вы когда-то говорили о практике высылки политиков за границу.. —синие тени птиц среди утреннего тумана гипнотизируют, Алексей поворачивается через силу, визави сверлящего висок чужого сострадания, — ...Вы так и не ответили, было ли что-то подобное с князьями.. Романовыми..       Разговор с братом тогда стал своего рода подстраховкой. Князь признавал себя слабым перед,—возможным,—будущим. Пугало одиночество и.. Изгнание?.. Верить не хотелось, но после слов племянника, который ненароком, —Алексей теперь, после долгого обдумывания и слов бывшего наставника, был уверен!—раскрыл секрет родителей и ссылка для него, Великого князя—самый лучший исход.       Немец хмурит брови и сокрушенно качает головой.       —Нет. —на это из глотки вылетает поток воздуха, старательно выдаваемый за попытку закашлять, выбить невидимую нечисть изнутри. Горько. В который раз чужое слово для него—решающее судьбу?.. Так и привыкнуть недолго.. — ...Но, с учетом того, что вам довелось услышать... Во дворце находится нежелательно. Сами понимаете.       Озвученная мысль вполне здравая. Только вот вровень с ней, считай под руку, идёт естественный скептицизм. Нужный, когда необходимо усмотреть и отрицательные стороны идеи.       —И как вы себе это представляете?—он не хочет быть грубым, но голос из-за постоянного стресса прорывается хамски. Собеседник, однако, понятливо опускает это из внимания.       —Вы бледны... —степенный разговор Вольфганга подозрительно плавный и аккуратный. Словно репетируя, — ...Недомогание из-за недосыпа в связи с бессонницей и дальней дорогой до университета... И лучше будет дать согласие на съем квартиры поближе.. —блондинистые усы приподнимаются в улыбке.       Алексей боится пить воду, ожидающую на столе в хрустальном графине. И как никогда благодарен Браденбургу за смелость поговорить с Николаем лично.       —Уже 11,—мужчина кивает на часы, —вам пора завтракать.       —Я велел не приносить.       На него смотрят удивленно, разве что с капелькой возмущения на каемке взгляда, которое никто не выскажет чисто из вежливости. Алексей понимающе кивает.       —У меня нет аппетита в последнее время, —он извиняюще пожимает плечами, не имея никакого желания слушать безобидные нотации, но оправдываясь на ходу,—и желудок болит, когда начинаю есть..       Вольфганг, в своей придуманной речи не обманувший никого, оглядывает похудевшего с последней встречи и бледного князя почти с жалостью. Впрочем, молчит, зная, что его слова не возымеют никакого эффекта.

***

      1935 год, 8 декабря.       Шероховатые листы капризно выскальзывают из-под пальцев, вынуждая вновь подцеплять и царапаться о тонкое лезвие страниц. Столь бурные чувства вызывает книга у любопытного читателя. Но взгляд Джугашвили скользит поверх нечаевского текста, как глянцевого, покрытого толстым лака, держа идею где-то глубоко в мыслях, но не возвращаясь к ней. Его интересует сейчас совсем другое.       Ибо человек, наделенный должной для этой жизни верткостью ума, склонен сомневаться. Или к тому, что можно назвать сомнением. Оно порождает план. Что нужно делать дальше, что менять, что оставить... А Иосиф не знал.       Ориентир единственный—Алеко, рисковал сбиться... Он осудит себя за столь резкий, кажущийся до непристойности тайным вывод, что разорвет в клочья только-только созданную, ещё не ороговевшую от времени, связь. Она держит, не дает потерять баланс и свалиться в бездну, пугающую.. одиночеством. Что ошибся. Глубоко, на самом донышке колышется едва уловимое желание обвинить себя. За слепоту мотылька, который летит на огонь, а не на солнце. Потому что он ярче.       Иосиф думал, что неподкупен. Недосягаем для соблазнов. Только... что с ним произошло, когда нужно было решать, держа в руках записку со знакомым почерком?       Поманили, ласково и знающе. Ведь никому бы не простил. Никому, кто посмел бы предложить. Юноша, принципиальный до одури, чужие подачки—способ унизить... Но Алеко... поставил перед фактом.       Я знаю, ты хочешь. Даю возможность, а брать или не брать—решение твоё... Но ты возьмёшь, я уверен..       Так бы это звучало. Но тем не менее... ни злило, ни обижало. Алеко, в тот момент поняв, какую имеет власть, позвал с собой. Каприз? Нет, Алеко к ним не склонен, а если сравнить с его родственниками, так почти аскет. Мысль страшит тягуче, но.. ...Выходит, хотел видеть рядом? Джугашвили не имел понятия. А в душе возгоралось тепло. Нежное и стонущее.       Откуда-то ведь была у князя уверенность в том, что Иосиф пойдёт на это.       Желание, решительное и страстное. Разделимое между ними. Почти несбыточная мечта. Взять верх над всем. И над своей жизнью. Ухватить, крепко, жарко и яростно до такой степени, чтобы можно было заставить растечься металл невнятными капельками, любой шанс и любую возможность...       Почему-то другие его за это осудили. Показательно, раздражительно-приторно, с особой отчаянностью выдавая себя за моралистов. Отдав истину под ковер.       Но не Алеко. Человек, в чьих жилах, казалось, и должно течь притворство в равной доле с кровью. Оказался честен.       Наверное, за что себя корит, пережив бремя предательства. Видно, что пережив. В письмах стало чересчур много рассуждений, планирования. И пугающих случаев. Алеко боится за себя. А Иосиф не посмеет порицать его за это... Просто обидно. Теперь, поглощённый переживаниями, ему наверняка нет дела до... единственного друга.       Открытая страница застыла перед глазами, как застыли во времени древние фрески, что встречали в начале научных статей. И не способна ежесекундно менять цвет на черный.       Взмахи чужой руки заставляют извиняюще вздохнуть и, наконец, оторвать уже начинающие слезиться глаза от книги. Что ж, он действительно заленился и готов был выслушивать тираду недовольного клиента.       —Привет, говорю, —Иосиф подскакивает, заслышав знакомый голос, и смотрит. Зачарованно. Неверяще. Царственный товарищ впервые заявился в книжный лично. Джугашвили готов броситься в объятья через кассовую стойку, —Разбудил, что ли? —рыжеволосый юноша улыбается, не меняя позы, любопытно навалившись на высокий бортик стола. Веселая ирония в голосе рвет образ на пару частей. Болезненно выступающие скулы и румянец на них. На меховом воротнике расцвели снежинки. Ровные и чёткие... как те цветы, что он то и дело рисует углём на бумаге, не признавая в себе художника.       С него не сводят взгляд, пока обходят стойку. Иосиф с тягучей нежностью, схожей с той, что плещется в глазах напротив, обнимает князя. Сразу же пытаясь оправдать себя.       —Я скучал... Мы давно не виделись, —на это ему, вопреки настроению, кивают сухо и князь, дернув головой в сторону, указывает на кассовый стол.       —Ты чего за продавца сидишь?       —Он заболел, —грузин пожимает плечами, становясь, признаться, немного радостнее, что друг помнит о его «повышении», —начало зимы, недобор кадров, все дела..—в подтверждение он обводит широким жестом почти пустой магазин.       Князь осматривается вслед за руками и, кивнув, возвращается к Иосифу.       —Но, надеюсь, у тебя будет завтра возможность встретиться. Отпразднуем твой день рождения на квартире.—уголки губ врезаются в натянутые щеки сильнее, темнея и находя особое удовольствие в том, чтобы лицезреть чужие в удивлении.       Джугашвили взирает почти поражённо, пока в голове, что-то,—видимо, гайки,—довершает свой поворот. Неотвратимая неловкость за собственную забывчивость накрывает на пару с едва ли не испепеляющей душу радостью. Как оправданная надежда. Что смущает его голос, когда приходится ответить согласием на предложение Алеко зайти к полудню. Князь отвечает стремительно, не оставляя шансов раньше времени узнать адрес, но Иосиф не обращает на это должного любопытства.       В хорошее верится неохотно, но приятно до безумия. Джугашвили не привык к этому, а ведь столь манящее это чувство.      Эмоциональная язва требует его всё больше. Как табак или морфий. Может... поэтому распробовав его из чужих рук Иосифа тянет к ним?.. И поневоле в них начинаешь видеть другое.. Так искажается собственное лицо после долгого лицезрения перед зеркалом..       Дверь у книжного магазина находится с правой стороны от витрины. По правде, до неё дела нет никакого. Но грузин бросает ожидающий взгляд на большое стекло. Только Алеко надо в левую сторону.       Взгляд, расстроенный лишь малость, впрочем медленно опускается. Его цепляет неудобство, нечто чужеродное, чему места здесь, на широком столе, который видит каждый, кто проходит мимо магазинчика, нет. Риски глупы,—размещать принятую Иосифом, нелегальную литературу у самой витрины, —но его шефу, в сущности, плевать, чем и где торговать. Верно, его холёные ноги уже давно забыты истертыми досками пола. И сейчас в грудь туго врезаются щепки. Скользят и черябают зазубринами, высвобождая из жил кипяток. От него сводит линию у скул и становится совсем грустно.       Джугашвили зачастую не понимает себя. С вопросом смотрит на разрывы, промежутки между взмахами маятника. От слепой уверенности до желчи, изъедающей изнутри. Махрового презрения к себе.       И жалости, что с Алеко у них разная правда.

***

      1935 год, 9 декабря.       Юноши не чувствуют стяжения в щеках, войдя в помещение с промозглой улицы. Квартира не обжитая и воздух в ней слишком свежий, неуютный, а вдоль окон витает прохлада, едва ли различимая с той, которую они оставили.       Но камин разведён, а свечи в обоих комнатах зажжены, потому Алексей сразу приглашает на кухню, ставя на плиту тяжёлый чайник и выставляя упаковку пирожных.       Грузин следует за ним, не отставая, словно боится потеряться в огромном лабиринте, а не в квартире. Когда заботливо усаживают за стол,—только тогда,—взгляд, свободный, блуждает и подцепляет крюком копошащийся вопрос.       —Как в квартире оказался? —в глазах Иосифа проблескивает нездоровая вовлечённость, стоит уловить в князе маленькую обиду, за то, что этот вопрос не задали раньше.       Ибо для него это чуть меньше, чем победа.       Но Алексей сменяет эмоции быстро, обесценивая, и Джугашвили не видит в них весомое влияние на то, что он скажет. И не ошибается.       —Николашке надоел и выгнали,—с языка терпким потоком летит ирония, и, удивительно, ни капли зла. Он развернулся лицом к другу, оставив пальцы, ещё холодные, на ручке чайника.       Иосиф знал, какие переживания испытывает Алексей, и воспринимая их к сердцу ближе, чем сам князь, непо́нято смотрел на него, осмелившегося пошутить.       В ответ ему улыбаются, садясь напротив. Джугашвили, однако, прищуривается.       Вглядываться в улыбку Алексея—всё равно, что пытаться вглядеться в огонь. Слишком яркая и широкая. Она слепит, неестественной открытостью, столь горячная, переполненная и натянутая, как улыбался бы безумец.       Но у князя она всегда спокойная. Ему, Иосифу, растягивается уголки губ нежно и аккуратно сминая щёки, а складки светлы, как светлы переливы шелкового покрывала на постели.       И не безумно в притворстве.       —Случилось что-то?       Прямота грузина непривычна и любима князем, под её напором улыбка становится расхлябанной, потерявшей прежнюю крепость. Становится досадливой.       —Про квартиру, —он сохраняет вид, начиная говорить, —Браденбург помог. Соврали в три короба, что я сильно устаю из-за того, что приходится рано вставать, чтобы добраться до универа и мне разрешили "снять жильё поближе"...       —Браденбург? Разве он должен?.. Его ведь убрали из твоих наставников...       Вопрос останавливает, сбивает с намеченных словесных путей. На лице князя блёкло сияет подобие негодования. Иосиф выжидает, с крепким интересом всматриваясь. И лишая возможности соврать.       —Убрали, —чайник визжит. Протяжно и нетерпеливо взбешивает за мгновение, требуя немедля подняться. Стоя, голос Алексея звучит ещё чище, —и отправляли в Поволжье, чтоб не мешался. Недавно приехал и я ему рассказал об Алёшке. Собственно, он предложил идею и сам пошёл к Николаю.       —Зачем ему это? Или не знает, что тебе.. Царь сказал, когда показывал завещание?       —Знает, —князь порывист простых движениях и странно легок в разговоре. Тон прост, как сама непосредственность, —но говорит, что от престола отречь меня не имеет права... И, видимо, надеется, что его старания окупятся в будущем... —он с намеком на пренебрежение произносит последние слова и лицом темнеет резко, чтобы Джугашвили понял: о чем-то он замалчивает. Но в отличие от, видимо, Браденбурга он может узнать правду. Алексею незачем врать.       —А ты.. —всё же, Иосиф интересуется невнятно, словно боясь отпугнуть звенящей четкостью и без того напуганное признание.       —Я не хочу быть императором,—юноша присаживается и вздыхает. Только в серо-голубой краске, обрамленной пышными рыжими ресницами, заразительно яркими и чужеродными холодному взгляду князя, едва заметно рябит слишком похожее,—или знакомое?—чувство. Джугашвили боится, что ему показалось, потому смотрит и вздрагивает, когда Алексей вскидывает голову,—но пока Браденбург... готов помогать—я не буду отказываться.       Иосифу непривычно радостно. Его Алеко, в чьих жилах течет голубая кровь, в чьих глазах много света, в чьих ресницах испещрена медь... Смотрит также, как и карие глаза-червоточины.

***

      Джугашвили, однако, усмехается, невольно сравнивая. Стоило согреть кухню—надо идти в спальню, где царит прохлада,—за чаями засиделись они до вечера, а князь не пожелал отпускать друга на темную улицу,—так же, как и ему придётся.       Петербург, холодный и чужой, с высокими домами и фонарями со злым светом, не любим Иосифом. Тепло лишь в омуте их дружбы—нежной, бесценной. Без неё—Нева ещё сильнее страшит.       Они лежат под теплым покрывалом. У Алеко сна ни в одном глазу, он—в книге, под самым светом скрипящей лампы. Грузин отвечает легким кивком на вопрос, успел ли дочитать, и откидывается на приподнятую подушку.       Профиль князя, обведенный золотым контуром, нахмуренный и вдумчивый, вызывает умиление. Необъяснимое, но не пугающее. Будто бы обыденное. Так и должно быть.       Иосиф стыдится мыслей и придвигается ближе, целиком увлекая себя в чудесное изучение чужого лица.       Плечо никак не реагирует на его подбородок.       Помнится, Алеко говорил, что когда грустно, он легко может отвлечь себя, взяв в руки книгу. В желании забыться, с особой вдумчивостью вчитываясь в текст.       Во взгляде князя копошится то же неудобство, что заставляет улыбаться с безумством, в потуге упрятать нечто...       —Тебя что-то гложет?       Юноша дёргает головой, оборачиваясь на Иосифа. В карих, почти черных, глазах, неестественный блеск, когда, наконец, обращают внимание на болезненно-нежный взгляд. Под этим взглядом князь мнёт губу, закусывая слова, непривычно робея. Но Джугашвили ощущает лёгкую победу, когда глаза обращаются к нему.       —Мне неудобно перед тобой,—юноша наклоняется к Иосифу, соприкасаясь с ним лбом,—я ведь сам тебя потащил сюда,—в степенном голосе проскакивает горечь, от которой у грузина щемит в груди,— ...А теперь.. даже надеюсь, что меня вышлют... Прости..       Тонкие губы выгибаются мягкой дугой под крепкими тёмными волосками и ледяной взгляд напротив тает, убегая, но тут же возвращаясь.       —Я ведь не злюсь, Алеко,—собственное дыхание сбивчиво, но он не желает отрывать глаз. Словно чувствуя, каким ритмом заходится чужое сердце и каким жжением багровеют невидимые в полумраке кончики ушей. Желая увидеть отражение на лице, — ....Но в Петербурге без тебя мне делать нечего... Если тебя вышлют—я уеду.       Алеко кивает и вздыхает почти обречённо. Скованно, он отворачивает голову в бок, всё ещё чувствуя, как обволакивает его сладкой дымкой нежный взор. Иосиф сдается, выдерживая даже чуть меньше минуты, опуская подушку и прижимаясь щекой к боку князя. Он пытается не расстраиваться, но под скулами обиженно сводит и горит. Противно поневоле, когда понимает, что то, по сути.. беспричинно?       Но сквозь плотную ткань белой рубашки раздаётся гул. Быстрый и хлипкий... Как плачет надрывно само сердце, заставляя исходить освещённую теплым светом жилу на шее. Иосиф видит, повернув голову, одним глазом, как бросает в горячку её тень, извивается и булькает в ней алая жизнь...       —Прости меня, Иосиф.... —в тишине и одиночестве, голос Алеко, с хрипотцой и грустью, огибает пьедестал ангельского пения и содрогает чужое сердце, — ...ты знаешь, что страх—самый главный и ненавистный мой порок...       Джугашвили ощущает на своём лице взгляд и понимает, что нужно ответить. Жаль, что легкий кивок не способен передать должное количество эмоций.       Иосиф тоже упрекает себя в отсутствии воли и трусости.       Но достаточно смел, чтобы делить с Алеко этот порок.

***

      1936 год, 2 марта.       Дыхание слишком динамичное, чтобы из него можно было вытянуть достаточно кислорода. Пальцы, тонкие и искусанные, дрожат, сжимая поганый лист бумаги, в котором князь выжигает чёрную, как гниль, дыру.       Кровь кипит по всем венам и артериям, но только в груди собственные легкие кажутся незаконченным творением стеклодува.       Неоторванные и до тошноты крепкие, по ним растекается неестественная гордость. Она сравнима лишь с превосходством маленького львенка над тщедушной и опасной гиеной.       Обманчивое, слепящее, оно невольно наполняет силами.       Даже Николаю стыдно сообщить о высылке лично, раз он приказал доставить документ почтой.       На холеной бумаге сложно очертить суть среди самодовольства и слов "Высшей воли", дающей кислую милость в виде должности секретаря дипломатической миссии во Франции.       Алексей горд, что оказался прав во всём и благодарен Браденбургу за страну в этой бумаге.       Адреналин приливает тонкими прожилками к голове, неся холодок и радость пополам с сумасшедшим пониманием, что он, чёрт возьми, не ошибся!..       Теперь ему не страшно.

***

      1936 год, 20 марта.       Князь смотрит в сторону, честно стараясь побороть привычку и не прятать глаза.       Потому что во взгляде Иосифа содрогается весеннее солнце, на которое смотреть больно.      Подающее надежду на процветание, юношам стала символом последней встречи.       Под твердым каблуком рохлядью заходится смёрзшийся снег, падая в проталины белесыми камушками. Они погибают под тонкими и стремительными, как змейки ручейками, ибо слишком холодны для теплеющего мира.       Иосиф с такими же терпкими блестками в уголках глаз, какие отражает последняя твердыня зимы, смотрит на них и думает, что погибает их дружба.       —Иосиф, —Алексей говорит шепотом, словно совестливо прерывать, отягощяя собой карий взгляд,—прошу, напиши мне на адрес посольства.. А там я по обратному адресу тебе писать буду..       Джугашвили качает головой, отшвыривая грусть.       —А если.. меня вышлют?.. —о сотрудничестве с социалистами князь узнал недавно и вскользь, метко прозвав "пагубным развлечением" друга,— ...Что тогда?..       Алексей кивает, питая искреннюю надежду на то, что страх преувеличен.       — ....Что-нибудь сделаем.. Найдем друг друга..       Слова, брошенные нестройно, безалаберно, дали лучам солнца тепло и силы улыбнуться Иосифу.       —Знаешь... Если загадать желание 20 марта, то оно обязательно сбудется.       —Иосиф, я не верю в подобное... Да и ты тоже.. —голос пропитан нежностью, желая извиниться, на что Джугашвили улыбается шире и пожимает плечами.       —Да.. Но почему бы и нет? Вдруг, сработает.       —Я хочу, чтобы твоё желание сбылось. —князь наклоняет голову вбок и обводит ласковым взглядом Иосифа. Его губы произносили слова боязливо, в нежелании сбиться, обронить громко, пробивая неслышный шёпот.       —Я хочу, чтобы наши пути сошлись и никогда не расходились..