Кузьма и барин

Снег, вначале падавший отдельными крупными хлопьями, вскоре повалил сплошной белой стеной. Андрей поглаживал кобылу по холке, грустно усмехаясь: хорошо, что взял вороную, а то совсем бы растворились в этой белой болтанке. Должно быть, они всё ещё двигались по дороге — Андрей приметил на обочине перевернутую, увязшую в снегу телегу. Кобыла то и дело оскальзывалась на припорошенном льду, Андрей пригибался к самой гриве, молясь, чтоб не упала. Приговаривал: «Нельзя, Маркиза, пропадать, барин ждёт…» Казалось, время в белой мгле остановилось. Андрею вдруг стали лезть на ум самые странные воспоминания. То как барин, еще отроком, приезжал из пансиона. Его матушка была тогда жива, хотя уже болела, и они днями сиживали в старой плетеной беседке в саду. Барыня страшно кашляла — каждый раз будто вскрикивая. Саша ей читал, а Андрей, спрятавшись за стенкой из плюща, тихо слушал. Но что была за книга — он не помнил, только гортанный, словно дрожащий от сдерживаемых слез голос юного барина. Вспомнил он и как однажды с Мишкой убежали в поле и давай резвиться. Метель была — ну прямо как сейчас. Андрей кричал: заблудимся! А Мишке всё нипочем, только смеялся как оглашенный и норовил запихать Андрею побольше снега за воротник… Андрей передернул плечами и стряхнул с шеи ледяную охапку. Снежинки роились перед глазами, слепя звездно-белым. Барин однажды говорил Андрею про космос — всякие сказки, будто в небе не ангелы со светильниками, а горящие шары из газа и пыли, и сотворил их, дескать, не Бог, а сами скатались, как комки сора под лавкой. Они вышли на балкон с телескопом, и Александр Владимирович принялся показывать планеты, созвездия, называя их по-мудреному все на латыни. Андрею было просто хорошо стоять в кольце его рук, прижавшись к теплому барину спиной. У него всё было проще — Денница, Большой Ковш и Малый. Полярную он даже находить не умел. — А какая самая яркая звезда? — спросил Андрей. Александр Владимирович потер переносицу и начал: — Технически — Сириус, или Альфа Канис Маджорис, в созвездии Большого Пса. Особенно хорошо видна сейчас, в декабре. По яркости почти вдвое превосходит Канопус… — Нет, — Андрей лукаво покачал головой. — Я знаю ярче звезду. — А это какая? — растерялся Александр Владимирович. — Ты, — улыбнулся Андрей и поцеловал его. Александр Владимирович залился горячим румянцем — Андрей почувствовал, как вспыхнули щеки, — и робко ответил на поцелуй. Тем же вечером Андрей нашел целых восемь новых созвездий — образованных дробной россыпью родинок у него на плечах и груди. Щеки горели, онемевшие пальцы едва держали поводья. Говорят, смерть от холода легкая, даже приятная — просто засыпаешь и всё… Уже не веря собственным глазам, Андрей увидел впереди оранжеватый тусклый огонек. Это был фонарь на городской заставе. Бело-черная в полоску будка пустовала — видно, даже часовой убрался подальше от мороза. Казалось, спасение пришло, но мысли всё бежали и бежали вхолостую… Андрей порою думал, еще до получения вольной: а что как если он улизнет в уездный город? Не насовсем, а погулять денек-другой. Посмотреть на местных барышень, может, по церквям пройтись, полюбоваться на иконы. Разве на лице его написано, что он из крепостных — клейма-то вроде не стоит. Всё разбивалось лишь об обувь. Следовало обзавестись пристойными ботинками заранее. Но как? Либо раздобыть их на месте… А потом случился барин, и эта вольная, и осенью Андрей поехал в город уже в карете, вместе с Александром Владимировичем — как свободный и в ботинках, которые ему стачали по личной мерке. Они зашли в две книжных лавки, потом как раз в аптеку, где Александр Владимирович закупил каких-то жидкостей и порошков (он называл их «реактивы»), а затем — в кафе-кондитерскую. Андрей там по примеру барина чинно ел заварные шу ножом и вилкой, — зато ту дюжину, которую взяли с собой, они потом прикончили в спальне, смеясь и размазывая крем друг другу по лицам. От этих воспоминаний сделалось ему совсем горестно, и Андрей пришпорил кобылу. Городская околица, нищая и темная, вскоре сменилась блеском центральных улиц. В свете газовых фонарей витрины мерцали фольговыми цветами, шапками ватных вертепов к Рождеству… Всё было не то. Андрей в отчаянии завертел головой — и вдруг увидал городового. Старик в фуражке заложив руки за спину прохаживался возле лавки сыров. Андрей направил кобылу к нему, да так резко, что городовой испугался. — П-постойте-ка, милейший! — он отскочил к фонарному столбу. — Куда вы так… — Аптека где? — Андрей склонился к самому его лицу. Старик сглотнул, пошевелив усами. — Направо третий поворот. — Спасибо! — Андрей опять пришпорил лошадь и понесся по проспекту, лавируя между ползущими неспешно экипажами. Нелепый двухэтажный домик с башенкой был весь облеплен снегом, как фонарик. Наскоро привязав кобылу к столбу, Андрей дернул на себя дверную ручку, и ему на голову рухнула целая гора, обжигающе холодная. — Господа, мы уже закрываемся, — раздался гнусавый голос из-за стойки. — Простите, очень нужно! — Андрей, отряхнувшись кое-как, прокатился по скользкой плитке до прилавка. — Там барин умирает. Из-за стойки поднялся сухощавый старичок в больших очках. Андрей, дрожа, протянул ему листок. Старый аптекарь покачал головой — судя по набору, дело и вправду было плохо. Пока он отмерял что-то из фарфоровых сосудов, уходил и снова возвращался, Андрей успел немного оглядеться. В шкафах вдоль стен таинственно поблескивали склянки, сосуды, прозрачные кристаллы. У входа скалился скелет. И — осенью он почему-то не заметил — на подоконнике темнело чучело змеи, довольно угловато оплетающее шест, который символизировал, вестимо, кадуцей Трисмегиста… — Готово. Андрей рассеянно, не видя цифр, просмотрел подсчет и положил на прилавок дюжину целковых. Старик невозмутимо отсчитал ему большую сдачу. Получалось, порошки-то сами и дешевые… — Спасибо! Спасибо вам большое! Аптекарь важно, медленно кивнул — и вдруг подарил скрипучим: — Здоровья Александру Владимировичу. Андрей не помнил, как вышел. Что-то сказал городовому (другому, не тому с усами), который пытался отвязать кобылу от столба. Оседлал её и припустил скорей домой. На сердце давила тяжелая тревога, казалось, всё долго, слишком долго, он не успеет. И вот обратно сменились улицы с желтыми цепочками огней на темноту, убожество окраины. Шлагбаум был всё так же поднят, и в поле под луной плясала и вилась метель. За каких-то полчаса она усилилась. Снег был теперь сухим и колким, он слепил глаза, лезвиями резал щеки. Лошадь шла, опустив голову и плотно прижав дрожащие уши. Почти сразу, должно быть, они сбились с дороги. Не видно было ни зги, всё тонуло в густой белой мгле. Андрей начал молиться. Прижавшись к холке бедной Маркизы, он молил Господа, чтобы дал хотя бы довезти до усадьбы лекарство, а там будь что будет. Пусть сам с лихорадкой сляжет, пусть хоть руки себе отморозит — пускай, только бы Саша был жив. И словно Господь услышал его мольбу и отверг — вдали завыли волки. Андрей усмехнулся. Ему сделалось вдруг почти весело. — Жаль нет ружья, — прошептал он стынущими губами. — Только я и так с вами справлюсь. Отец любил рассказывать, как в юности пошел с рогатиной на медведя, а наткнулся на волка. Тот сбил уже с ног прыжком и начал драть шубу у горла, когда отец смог просунуть ему руку в рот, ухватить за язык да и вырвать его. В доказательство он показывал нечто скрученное и коричневое, что хранил обычно в тряпице на печке, — пока Миха это однажды не сгрыз (за что по ушам досталось обоим, ему — за прожорливость, а Андрею — что не уследил). Весь мир перестал существовать, время кончилось. Кобыла устало брела, едва переставляя ноги. Андрей гладил её, уговаривал: ну еще шажок, ну давай, ну хорошая, я тебе потом сена дам, да что там сена, отрубей насыплю, ты только меня довези… Внезапно она остановилась, словно запнулась о некое препятствие. — Э-эй! — раздалось откуда-то снизу. — Кто там?! — заорал Андрей. — Человек ты или бес? Покажись! Снег впереди зашевелился, и из сугроба вылез усадебный лекарь — немец Карлхайнц, которого все звали для простоты Капитон Капитонычем. Он осоловело хлопал глазами, но не выглядел ни замерзшим, не умирающим — только очень пьяным. На плечах у Капитоныча воротником был обернут бобер. Видимо, охота оказалась удачной. — А-йя это здесь… да, — Капитон Капитоныч икнул и махнул рукой. — Отдыхаю. — Замерзнешь ты… дурья башка! — Андрей сплюнул в снег. — А ну пошли домой! Капитон пожал плечами и почапал куда-то в сторону, обиженно оправляя бобра. И быстро так! Андрей еле догнал его верхом. — Ты куда это? — Д-домой. — А знаешь, где дом? — Зы-наю. Я вс-сегда возвращаюсь домой, — заверил Капитон и свернул вдруг налево. Андрею ничего не оставалось, как следовать за ним — сам он сбился с пути уже окончательно. Ветер дул со всех сторон сразу, взметывал гриву кобыле. Капитон вёл их к мучительной смерти. И вдруг, словно отдернули занавес, за поредевшей метелью Андрей смог разглядеть контур усадебных ворот. Возле них тревожно маячила большая фигура. Кто-то переминался с ноги на ногу, покачивался. Марьюшка! Завернутая в огромный платок, она вглядывалась в метель. — Хаус, либер хаус, — изрек Капитон и снова икнул. Андрей спешился и кинулся к Марьюшке, взял её замерзшие руки в свои. — А ты что здесь? В город хочешь идти? Ты собиралась в город… — Да нет! Тебя жду, — неожиданно всхлипнула она. Андрей молчал, пораженный. Но быстро пришел в себя: — Ты прости, мне надо скорее… Я туда, — он снова оседлал Маркизу. Марьюшка молча кивнула. Андрей подъехал к самым дверям господского дома. Не привязывая лошадь, бросился внутрь, как был, весь в снегу. Насилу камердинер заставил его снять обмерзшее и жесткое как доспехи верхнее платье, пытался впихнуть в руки кружку с грогом. Андрей отмахнулся и побежал скорее наверх. Кажется, барин был еще жив, из спальни доносилось два голоса… Александр Владимирович был жив и очень, очень зол. Когда Андрей приоткрыл дверь, он лежал, покрасневший, раздувая тонкие ноздри. Рядом на кушетке сидел андреев учитель рисования, Антон Леопольдович, тоже сопящий и весь пунцовый. Увидев в дверях Андрея, старик резко встал и вышел, едва не задев его плечом. Уже из другой комнаты он обернулся и отчеканил: — Даже если вы не признаёте величие Творца, он существует, хотите вы этого или нет! — Даже если… а, впрочем, неважно, — Александр Владимирович устало мотнул головой — и заметил Андрея. Андрей бросился к нему, и они заключили друг друга в объятия. Александр Владимирович тут же стал отворачиваться, глухо бормотать, что не надо так близко, он может быть заразен… Но Андрею было всё равно. Он покрывал поцелуями запавшие, по-восковому бледные щеки, горячий лоб. — Я привёз… Саша, я купил тебе всё. Я достал, что ты просил… — Спасибо, — прошептал Александр Владимирович. Андрей разложил перед ним на покрывале все конверты с порошками и крошечные фольговые свертки, похожие на детские бирюльки. Барин быстро их подсчитал, кивнул, и, отделив два порошка, попросил теплой воды. Глядя, как расходится метелью в стакане белая взвесь, Андрей повторял: теперь всё будет хорошо, всё правда будет хорошо… Он осторожно, чтобы не перепутать, переместил все порошки на стол. Александр Владимирович, чуть морщась, выпил лекарство и уронил руку со стаканом на постель. — Ну как, Саш? — Андрей заглянул ему в лицо. — Помогло?.. — Надеюсь, это сможет нивелировать чрезмерный антикоагуляционный эффект отвара белой ивы, которым эта шарлатанка… — он негромко кашлянул и продолжил более сварливо, — чуть не свела меня в могилу. — Конечно, сможет! Всё сможет! — Ты замерз совсем, — Александр Владимирович вдруг по-детски стеснительно улыбнулся. — Да я согреюсь… — Андрей подлез к нему, устроился в ногах, но барин строго велел: — Переоденься немедленно в сухое и теплое. Андрей весь извелся — как ни просил, Александр Владимирович гнал его от себя, чтобы иначе как сухим и согревшимся не возвращался. Пришлось повиноваться. Когда он вышел, три молчаливых сиделки скользнули в комнату и притворили дверь. Покачиваясь, как пьяный, Андрей спустился на кухню. Камердинер сидел у огня и перебирал черепах. Уродливые мелкие твари копошились в плетеной корзине, тихо щелкая клювами. Те, вестимо, что посимпатичней на вид, отправлялись в другую. — Барин велели разделить, — пояснил камердинер. — Это что же, на суп? — тихо спросил Андрей. — Никак нет. В старом террариуме нынче водяной обогрев поломался и стекла потрескались. Все гады смешались. Расселяем теперь на два новых. — А-а, — Андрей пригляделся: и вправду, те, что во второй корзине, отличались формой и как бы членением панциря. Он подцепил одну такую под пузо и тоже переложил. Потом Андрей грелся, покуда дрожь не прошла, с грогом у самого огня, слушая успокаивающий рассказ старика. Оказалось, такого мороза не бывало уже двадцать лет, а метели — и все пятьдесят. Вот он ещё был мальчишкой, один из местных, охотник Матвей, говорят, заблудился и стал замерзать, и увидел как бы белого великана в короне. Этот снежный чёрт начал над ним насмехаться, дескать всё, конец тебе, — да Матвей был не промах. Великан ему слово, Матвей ему два! Так сколько-то времени прошло, а к утру метель унялась и Матвея свои разыскали. Живым. Только всё равно его потом в кабацкой драке прирезали. Вроде, разборка была из-за баб… Когда Андрей вернулся, согревшийся вполне, в сухом и вправду немного хмельной, барин уже спокойно спал. Андрей немного полюбовался на тени от ресниц на бледных щеках и оставил его сиделкам. Марьюшка ждала, жгла свечу, читала роман… Она гладила его по волосам и прижимала к себе, вся жаркая, как печка. Суеверно шептала: — А вдруг это не ты уже, Андрюшенька? Вдруг тебя Мороз подменил? Говорят, бывает… — Я, я, конечно, — одышливо смеялся Андрей, качаясь на её теплых волнах. — Разве Мороз так может?.. Она весело взвизгнула, показывая крепкие зубы. Потом они лежали, обнявшись. Марьюшка кручинилась: — Твой-то всё-таки помутился. Может, обратно уляжется… Только перед тем, как с итальяшкой устроить расправу, он меня муштровал. Я бульону ему занесла, а он лаяться давай! Де, ты глупая баба, кто тебе позволил жизнью моих людей распоряжаться как собственной? — Ты о чем? — Да что плод изводить помогаю, кровопускающие травы даю. А что ему сказать? Что лучше так, чем сама девка будет в омут кидаться? А потом… — она вздохнула. — Вот барин детей любит, это известно, всё умиляется им. Только не ему ж самому их воспитывать. Бывает у людей, что дюжина родится, а до крещения доживают двое, много четверо. Лучше б и не рождались… Марьюшка сердито заворочалась и вместо свежей сдобы стала пахнуть горелой карамелью. Андрей лежал, пораженный. Он никогда не задумывался, что барин может любить детей. Почему-то казалось, эту часть бытия он навсегда закрыл для себя, как и любовь к противоположному полу, однако… В этот момент что-то зашуршало в углу. Андрей мигом сжался, натянув одеяло до самых ключиц. Неужели и тут домовой? Кота у Марьюшки давно уже не было, сбежал куда-то весной. В центр комнатки из угла вышел бобер, шлепая лапами и волоча плоский хвост. Он застыл, пристально глядя на них маленькими черными глазками. — А, я думала, выгнала сволочь, — вздохнула Марьюшка. — Оттаял-таки! И сразу жрать попросил. Ну пойдем, накрошу опять тебе курятины, что ли… Или ты там отруби жрешь? Ты же крыса водяная, да, крыса?.. Казалось, потеряв к Андрею интерес, она ушла, гоня бобра перед собой и радуясь этому новому делу. Андрей откинулся на спину. Дощатый белый полок вскоре покачнулся, уехал куда-то на сторону, и Андрей провалился в крепкий сон без видений.

***

Наутро он первым делом побежал наверх к Александру Владимировичу. Тот уже проснулся, сидел, опираясь на подушки, и маленькими глотками пил молоко. Рядом, придерживая собственную голову рукой, маячил лекарь Капитон Капитоныч с красным обветренным лицом. Увидев Андрея, он обрадованно затрясся: — А вот и второй барин пожаловали! Не буду мешать-с! — и странно подскакивая, на цыпочках убежал, словно пол был горячим. — Доброе утро, — тихо сказал Андрей. Александр Владимирович молча смотрел на него непривычно светлыми, без черноты лихорадки глазами, и благодарно улыбался. Андрей запер дверь — а потом встал на колени возле кровати, уткнулся лицом в горячую сухую руку и тихо заплакал. От всего — от боли за своего Сашу, и вчерашнего смертного страха, и оттого, что нагрешил… Впрочем, тут он подумал, как сладко будет каяться, когда барин выздоровеет, — и чуть приободрился. — Ну что ты, Андрюшенька, что… — зашептал барин, гладя его по голове. — Ты-то не простудился? — Нет… — Ну и славно. Это ведь главное. Хорош же я был… Мне потом сказали уже, что метель начиналась, и я… Не мог до утра подождать… — Да нет, я думаю, правильно, что сразу лекарство… — Андрей шмыгнул носом. — А что он про второго барина сейчас такое сказал? Александр Владимирович невесело улыбнулся: — Вероятно, до него также дошли известия о моем выборе наследника. Андрея затрясло от злости, аж слезы выступили на глаза. Ну как они не понимают!.. Александр Владимирович добавил: — Полагаю, уезд мы обеспечили сплетнями на ближайшие пару месяцев. Может, чуть меньше. — Тот ферт всем разболтал! — Андрей ударил кулаком по кровати. — Так я и знал! Вот же чертова крыса… Александр Владимирович только пожал плечами. — Так или иначе, я в своем выборе уверен. Завещание верно и имеет законную силу, а ты мой главный и единственный преемник. Тут Андрей зарыдал уже в голос. Он целовал барину ноги сквозь покрывало и молил не умирать, да и вовсе не говорить таких ужасов… Александр Владимирович грустно улыбался, мыслями будучи далеко, словно что-то в нем уже стало чуждым миру живых. Андрей вытер локтем зареванное лицо и прогундосил: — Шдо мде ещё нада сдедать, Саш? Я… Хочешь, я… всё… — Ты помнишь, я показывал, как стерилизовать катетер?.. Андрей торопливо закивал.

***

Завещание им не потребовалось. С этого дня барин пошел на поправку. Подействовали то порошки, сила андреевой любви или желание отомстить графу — а может, всё сразу, но болезнь как будто отпускала его. Он всё ещё кашлял, но мягче. Кровохарканье не возобновлялось, и было непонятно даже, чахотка ли это, однако Александр Владимирович всё равно мягко удерживал Андрея от поцелуев. — Постой же, я прошу тебя… вдруг я заразен? Андрей на такое лишь хмыкал, что издавна известно: чахнут от сердечной печали, а у него печалей нет, только радости, — и успевал урвать поцелуй, пока Александр Владимирович формулировал вступление к лекции. — Дело в том, что существует теория… Андрюш, право, не надо… что phthisis имеет такую же бактериальную природу, как и холера. Пока не удалось выделить возбудителя, но я уверен… Андрюша! Что человечество ещё найдёт… средство… Андрей целовал его жадно, прикусывая губы, будто снова мечтал увидеть кровь. Хотелось стать с Сашей одним целым — хоть так, дышать с ним одним воздухом, а если и умереть — то рядом и в равных мучениях. — Я не знаю, что ты делаешь, — прошептал ему однажды на ухо Александр Владимирович. — Я знаю, — улыбнулся Андрей и потерся носом о нос. Однако, если не считать этих самоубийственных приступов у Андрея, они жили тихо, даже чинно. Александр Владимирович любил, когда ему читали, особенно Гоголя, и Андрей проводил часы напролет с книгой, полной чертей и колдунов, на кровати в ногах у любимого, зажав его ступни между собственных теплых коленей. Еще он обожал ноги ему целовать, в абсолютном восторге, что Саша жив, — а ноги были очень красивые, с сухими точеными щиколотками и высоким подъемом. Саша уже начал понемногу вставать и добирался до ванной. Андрей сам остригал ему ногти и тер пятки, когда купал. Хоть и непривычно было, чтобы у человека всё так коротко и гладко, но барину так нравилось. Вот Мишка говорил: ногти на ногах зачем человеку даны? Чтобы по деревьям было лазить удобней! А барин по деревьям не лазил — даже в детстве, об этом они тоже говорили. — Папенька запрещал, — словно в чем-то винясь, проговорил Александр Владимирович. — Так что мне никогда и не доводилось… — В лесу дуб есть хороший один, — успокоил Андрей. — В мае вместе полезем. А пока он через день натирал пятки ему мелкой пемзой, и порой, не удержавшись, прямо в комнате для купания начинал целовать до странности узкие стопы, медленно брал в рот большой палец и оттянув щеку смотрел, как Саша пунцово краснеет в не такой уж горячей воде и пытается прикрыться ладонью. Андрей выпускал палец изо рта и улыбался: — Помочь тебе? Или сам? Хочешь, я тебе помогу? — Пожалуй, я сам… благодарю, — запинаясь, бормотал Александр Владимирович. — Давай только, чтобы я видел, какой ты красивый. А потом Андрей наслаждался, глядя, как Саша ласкает себя, постанывает сквозь зубы, и сам продолжал целовать его ноги — то ступню, то выступающую косточку на щиколотке. И когда Саша в какой-то миг, выгибаясь над поверхностью воды, запрокидывал голову на бортик, Андрею хотелось впиться в эту беззащитную шею и покрывать её поцелуями-укусами. Сашу вообще всего хотелось съесть, целиком. Но Андрей пока начал с пальцев на ногах. Капитон Капитоныч почти сразу же признался в своем бессилии как лекаря и самоустранился от больного, уверяя, что барин лучше него знает, чем лечиться. Александр Владимирович с прекрасной дозой яда поблагодарил его за честность. Известно, что кроме мягкого отхаркивающего и маковой настойки для снятия болей и успокоения нервов, средств особо-то и не придумано. Андрей просмотрел всю библиотеку, в каком-то суеверии надеясь, что если найдет средство втайне от Саши, то оно подействует. Однако же единственное практическое упоминание чахотки в книге не на латыни пришло вдруг от Марюшки. — Граф Толстой писал, чахотошных пользуют кумысом. Это калмыцкое питье из молока кобылиц. Вообще, молока б ему побольше, и жирного, чтобы окреп, а то совсем же как тень тилипается. По счастью, молоко Александр Владимирович любил и пил его с охотой, часто заменяя еду, к некоторым видам которой получил внезапное отвращение. Андрей строго наказал, чтобы не готовили пока больше блюда из печени (её запах у Саши вызывал тошноту) и из легких (они вызывали суеверный страх уже у Андрея). Его все теперь слушались, и добавляли к ответам «барин», затаенно поглядывая — каким хозяином будет, очень ли лютым?.. Андрей подобному почитанию не препятствовал. Знал, что так лучше. Анархия хороша только в фантазиях у Мишки, но о Мишке он старался не думать. Поэтому когда Андрей затеял кое-что необычное — никто и слова поперек не сказал. В тот день Александр Владимирович сам дошел до купальной, не опираясь на руку Андрея — но застыл в дверях от удивления и вынужден был опуститься на скамейку. — Нравится, барин? — Что это?.. — улыбнулся Александр Владимирович. Ванна до краев была наполнена молоком. Кстати, кипяченым, Андрей сам проследил, чтобы нагрели до пышной шапки, а потом сняли пенку. — Ты предлагаешь… — Да. Давай, Сашенька. Для всестороннего укрепления… этого… — Андрей вспомнил-таки умное слово, — оргазма. Барин издал странный звук между всхлипом и уханьем, но позволил снять с себя халат и медленно опустился в белую толщу молока. Несмотря на скепсис и внезапно выданный экскурс в биографию Эржбеты Батори, Андрей понял, что Александру Владимировичу процедура понравилась. Особенно, когда Андрей наклонился над ним и взял в рот, но уже не пальцы, а само восставшее естество и жадно начал сосать, смешивая молоко и предсемя. После Александр Владимирович выглядел посвежевшим, лихорадочный румянец пропал, а жар, все ещё порой беспокоивший его, в тот вечер не приходил, — словно молоко оттянуло хворь, как кукла при заговоре. Барин строго-настрого запретил его пить, велел непременно вылить, а всем из дворни, кто испытывает надобу в молоке, выдать в этот день чистого. Он так был озабочен, не заразится ли кто-нибудь по собственной жадности, — а потом и тем, довольно ли в принципе слугам молока, что Андрей наконец с улыбкой сказал: — Вы, барин, наверно все-таки социалист. Эх, получше б вас Мишка знал… — и осекся. — Кстати, я писал в Петербург, — невозмутимо ответил Александр Владимирович. — И как он?! Не сбежал? — К сожалению, не знаю, — Александр Владимирович встряхнул особенно блестящими после молока тугими кудрями. — Мне пока не ответили. Наконец, дворянин-социалист заключил сделку с собственной совестью: по субботам, когда ему готовили молочную ванну, на дворню раздавали такой же объем молока. Это шло несколько в ущерб домашнему сыроделию, но вполне утешало барина. Видимо, слухи об этих странностях снова достигли уезда, потому что однажды даже Марьюшка, придержав Андрея за плечо, зашептала: — Милые, вам бы уехать… Говорят, архиерей на проповеди вас поминал… — Что, поп Димитрий донёс? — Да какая уж разница, — она махнула рукой. — Что они сделают? Даже если отлучат… Главное, чтобы безумным не признали и имение под опеку не взяли. Лучше бы оставить тут управляющего, а самим от греха в Питер-то… С тяжелым сердцем Андрей пошёл к барину. Тот сидел за столом, впервые, кажется, с начала болезни, и перечитывал какие-то письма. Андрей положил ему руки на плечи, зарылся лицом в волосы на затылке и просто стоял так, пока Александр Владимирович не рассмеялся, задрав лицо кверху: — Что тебе, Андрюша? — Ничего, правда. Радуюсь. — И я тоже радуюсь. Очень, — вдруг серьезно признался Александр Владимирович — и сам его поцеловал. А всё остальное было неважно.

***

Александр Владимирович порядком удивился, когда в субботней ванне не оказалось молока. Прокипяченное и уже остуженное до комнатной температуры, оно было в трех кувшинах, которые стояли на полу. Рядом на низком столике темнели свернутая трубка из медицинского шкафа и большая воронка. — Куда ещё молоко, вы говорили, барин, заливают? — подмигнул Андрей. Александр Владимирович шумно вдохнул — и сказал: — Я принесу более… соответствующее оборудование. То, что ты взял, для промывания желудка. — Уже обернувшись в дверях, он усмехнулся: — Если я не вернусь, значит, остатки стыда и человеческое достоинство одержали во мне сегодня верх над похотью и любопытством. Конечно же, он вернулся.

***

Потом они вместе лежали в купальной у печки, на простыне, расстеленной прямо на приятно-нагревшихся плитках чисто метеного пола. Андрей обнимал своего Сашу сзади, поглаживал по выступающему животу и шептал на ухо: — Странные вещи люди делают право, а, барин? — Да, порой… — Но приятные. Приятно, Саш? — Да, — сдавленно выдохнул тот. — А почему ты так захотел? Это ведь ты придумал, экспериментатор, — улыбнулся Андрей. — Так молоко сильно любишь? — Нет… Это… очень своеобразная фантазия, — Александр Владимирович закусил губы и выгнулся, когда рука Андрея легла на его член, — лично в моем случае… Я расскажу? — Расскажи, Саша, — Андрей дотянулся до жестянки с белой мазью, которой смазывали наконечник трубки, и растер немного по ладони. — Будто это не совсем молоко… И на самом деле… — он глубоко вздохнул, словно решаясь перед прыжком, — я заполнен eiaculatum… Как если бы мною воспользовалось множество людей, и каждый совершал семяизвержение внутрь. И это всё во мне, и… я не знаю. Вот. — Он полуобернулся, ища поддержки. Андрею стало грустно: как же барину запал в душу тот страх в тайном обществе. Он погладил его чистой рукой по щеке. — А тебе еще хочется? Чтоб было побольше? — Ч-чего… Нет, пожалуй, довольно. — И всё так жарко в тебе? — приговаривал Андрей, лаская его равномерными движениями вверх-вниз. — Тесно, давит, да, Саш? — Да. Очень тесно, — выдохнул Александр Владимирович. — А ещё как? Расскажи, как ещё тебе. Что ты чувствуешь, — Андрей погладил его по тугому животу, скользнул вниз. — Стыдно, — всхлипнул Александр Владимирович. — Почему? Почему тебе стыдно? — Потому что меня все имели. Все мною воспользовались, как будто я вещь. — Ты не вещь, Саша. «И тобой на самом деле не пользовались», — Андрей всё ещё на это надеялся. — И… и мне стыдно, что ты меня видел таким. Помогал… с процедурой. И с другой, раньше, когда я болел! Я тебе теперь, наверно, противен… — Нет, ты мне не противен. Я тебя люблю, — Андрей поцеловал Сашу в уголок губ. Тот снова полуобернулся, отвечая на поцелуй — и тут же захныкал и завертелся: — Я… сейчас… я не смогу удержать… — Сможешь. Сожмись для меня, давай, постарайся. — Ан… Андрей… — Молодец, хороший Саша, еще три минутки. Как доктор прописал. Они оба посмеялись этому воображаемому доктору. Знал бы бедный Карлхайнц, чем они занимаются — в ужасе бы съел свой диплом и убежал в родную Тюрингию. Андрея вело оттого, какой Саша был послушный и слабый — дрожащий, с прилипшими ко лбу волосами, его и только его. Оттого, как твердый член прижимался снизу к выпуклому животу, обильно подтекая смазкой. Как Саша вздыхал и жалобно поскуливал, словно от едва стерпимой боли. Андрей, продолжая ласкать его, протолкнул указательный палец другой руки внутрь и стал поглаживать ещё и там. Было безумно горячо — казалось, молоко от телесного жара снова едва не кипело. Андрей добавил второй, и Саша от этого вскрикнул и зачастил: — Нет, нет, пожалуйста, я… я не могу, я сейчас… — Потерпи. — А-Андрюша, прошу тебя, мне очень… — Александр Владимирович осекся и выгнулся, изливаясь на простыню долгими толчками тягучего семени. Его било, выламывало словно конвульсиями, он пытался что-то сказать, но раз за разом прикусывал губы, и только хныкал совсем уже жалобно. В этот миг Андрея и самого накрыло — без рук, даже без прикосновения к коже, просто от того, что он видел и делал. Андрей посмаковал чувство, как Саша сжимается вокруг его фаланг, и осторожно вынул пальцы. Тот мигом подтянул, насколько мог, левую ногу к животу и замер так, всё еще дрожащий и загнанно дышащий. — Как тебе, Саш? — спросил Андрей. — Хорошо… А там?.. — Ты всё удержал, молодец. Хорошо постарался. Александр Владимирович вскинул бровь и скорчил шутливую гримасу, мол, ура, большое жизненное достижение! — Помочь как-нибудь? — продолжал Андрей. — Нет. — Александр Владимирович мотнул головой. — Я сам. — Точно? — Да, — в голосе снова звучало уже нетерпение. — Сейчас можешь, пожалуйста, выйти? Андрей поцеловал его в висок и, вымыв как следует руки, оставил одного — но ушел не дальше комнатки, которую сам называл предбанником, готовый, если что, помогать и спасать. — Совсем уйди! — прокричал Александр Владимирович и предупреждающе спустил воду в ватерклозете. Андрей послушался и правда пошел к себе — вернее, в комнату к барину, где в последнее время проводил дни и ночи. Упал на постель и с улыбкой смотрел в расшитый звездами изнутри балдахин. Он чувствовал себя немного пьяным, как будто заново в Сашу влюбился, хотя труднее было бы любить сильнее, чем раньше. Саша пришел к нему, тихий и какой-то успокоенный, с влажными волосами — видимо, потом мылся весь. Андрей, забыв пожурить за такое самоуправство, принялся его целовать, и очень скоро Саша стоял лицом в подушку, прогнувшись в спине, а Андрей с удовольствием его вылизывал, пока тот снова не застонал и не забился, сжимаясь вокруг его пальцев. Андрей вздохнул — так хотелось наполнить его уже не молоком, но не стал нарушать просьбу Саши и довел себя рукой, забрызгав семенем живот. Удивительное дело, но с этого дня Александр Владимирович и вправду как будто бы стал здороветь и крепчать. Ушли кошмары и плохой аппетит, вернулись способность до накипавшей в уголке рта слюны спорить с теми, кто верит в существование Бога; а также желание жить и тот род особого юмора, благодаря которому в ближайшую же субботу они нарядили Андрея барышней и вместе поехали в уездный город томно кушать пирожные. Когда они вернулись, Александра Владимировича ждали два свежих письма. Одно — послание от архиерея с требованием немедленной встречи (и пожертвования на ремонт крыши храма). Другое — из Петербурга, от Альберта.