Кузьма и барин

Когда Андрей проснулся наутро, Саши уже не было. Камердинер отчитался, что в половину девятого утра барин изволили выехать в город, при этом были печальны, решительны и взяли с собой саквояж и бутылку рябиновой водки. Последнее Андрею почему-то особенно не понравилось. Завтракать не хотелось. Андрей побродил по серым в зимнем сумраке комнатам. Всё напоминало о Саше — отодвинутый им стул, бумаги на его столе… Ремень, забытый на изголовье кровати у Андрея (им оказалось очень хорошо стягивать кисти перед лицом, словно в жалобном жесте, и Андрей вчера немало так помолился, пока барин изучал на его примере продолжительность рефракторного периода в зависимости от внешней или внутренней мануальной стимуляции, короче — дрочил). Камердинер предложил всё же поесть. Андрей отказался. Он досадовал на себя: всё проспал, не поцеловал на прощание, не сказал ещё раз, как любит! А вдруг это была их последняя встреча? Вдруг барина арестуют как безбожника и содомита и отправят в острог? А потом и за ним, Андреем, приедут, как за пособником?.. Честнее было бы сразу отправиться вдвоем; Андрей наскоро оделся и уже взял колокольчик — велеть, чтоб приготовили коня, скакать в город, когда вдруг странная обреченность охватила его. Вместе или порознь — всё уже решено. Вскоре, без всякой внешней причины, она сменилась безумной надеждой — Саша приедет, живым и свободным, и они вместе бегут в Петербург, как давно уже стоило. Андрей начал собираться — с мучительной обстоятельностью подыскивая самое легкое и теплое: две новых рубашки, какой-то пуховой платок… зачем платок, Господи, зачем эти рубашки… Всё больше понимал он, как был барин прав. Лучше мучительный конец, чем бесконечная мука. Попробовал и рисовать. Незаконченная капитель поражала своей кривизной, и поправить было нельзя: глаз, как говорится, замылился, а учитель Антон Леопольдович по воскресеньям ездил в какое-то дальнее село, где обитали такие же русские католики, вернется только к вечеру. Да и не любил Андрей капители и все эти гипсы, когда было другое. Со стен в рисовальном зале смотрели наброски углем — портреты Александра Владимировича, сделанные во время выздоровления. Андрей тогда его радовал, рисовал в два раза усердней: по утрам натюрморты с экорше, а днем барина. По четыре, восемь набросков кряду, как он о чем-то тихо думает или смотрит в окно. Однажды в такой момент заглянул Антон Леопольдович, и они с барином опять знатно поругались на тему бога и веры (старый итальянец пришел просить отпуска на время Сочельника). Барин так возмутился ловко подпущенной в поздравление мысли, дескать, это бог его спас, а не кровоостанавливающий порошок и Андрюша, его раздобывший, что аж сел на постели — и начал яростно выговаривать: может, бог и Антону Леопольдовичу тогда платит жалование? Или, может, это бог подписывал рабочий контракт, где говорилось о гарантиях свободы вероисповедания, которая заключается в том, чтобы никто в этой усадьбе как не терпел ущемления в собственной вере, так и не навязывал её другим?.. И ему очень, очень неприятно слышать в очередной раз эти наглые бредни о якобы Провидении, и… Дальнейшее потонуло в приступе кашля, принесшем значительный отход мокроты и облегчение дыхания. Всё время, пока барин ругался, Андрей торопливо его рисовал, насколько хватило в блокноте бумаги. Получился интересный эффект — если быстро листать, барин снова как будто кричал. Александру Владимировичу открытие очень понравилось, он только заметил, что для удобства лучше было бы не листать каждый раз, а склеить наброски в одну длинную ленту и протягивать её через рамку, допустим, закрепив на два валика. Так и думали сделать, но потом отвлеклись на что-то, и вот теперь наброски висели на стене, оставшись, возможно, единственным свидетельством… Андрей чуть не взвыл. Он ходил уже по дому как волк. Страшные мысли снова сменились воспоминаниями, и это было мучительно. Бросил взгляд на пруд — там в январе, когда мороз неожиданно спал, так что можно было выбираться на улицу уже без опаски, но лед оставался по прежнему крепким, Андрей устроил барину сюрприз. Попросил в восемь вечера подойти к окну, — что барин и сделал, и тут же в удивлении поднес руку ко рту. На пруду сновали огоньки, красные, желтые, белые. Это Андрей подговорил крестьянских детей, кто получше катался, и каждому вручил зажженный фонарик. Огоньки дрожали, роились как светлячки — и вдруг понеслись мерцающей каруселью. Барин ахнул. Цветные точки складывались в узоры, кресты и восьмерки, пока, наконец, не образовали монограмму А.В. — Ну что, здорово, правда?! — спросил, сияя, Андрей. Они это два дня репетировали. — Я… никогда, признаться, такого не видел, — сказал Александр Владимирович и сморгнул набежавшие слезы. Детей он велел тогда позвать скорее в дом и накормить, и каждому с собою выдать имбирных пряников, печь которые Марьюшка была великая мастерица. Андрей уж думал пойти к ней — но вспомнил, как по-странному, с сомнением, порой глядела кухарка. Они нечасто виделись теперь, и Марьюшка каждый раз будто хотела что-то сказать, но замолкала. Больше к себе она его не приглашала. Андрей всё думал уж спросить, но сам до странности робел. В тоске он лег на сашину постель, прижался щекой к подушке, еще хранившей запах его волос — чуть сладкий, летний отголосок трав, которыми барин ополаскивал свои по-девичьи отросшие тугие кудри. Андрей закрыл глаза и вскоре провалился в сон. Но даже сон был страшным и мучительным. Он видел графа — хоть не знал в реальности его лица, но понял, что это он. Граф был тучным, смуглым и с узкими и темными глазами как у одного сапожника-бурята, жившего раньше в Голубково. Граф сидел на некоем кресле, широко разведя ноги в светлых тугих лосинах, как у кавалериста, и хохотал, трясясь всем грузным телом. Андрею стало страшно, и стыдно, ведь смеялся граф над ним или над Сашей; он возмущенным окликом хотел уже прервать сей непристойный хохот… и проснулся. Стемнело. Под окном было какое-то движение, бряцанье сбруи, ржание лошадей. Андрей скорей вскочил, понесся по анфиладе к зале над крыльцом. У ступеней стояла барская карета. Камердинер отворил дверцу, и из кареты выбрался Александр Владимирович. Он тут же схватился за дверцу и повис, но смог все же устоять, и нетвердой походкой направился к дому. У Андрея сердце замерло. Он побежал к нему, в мгновение ока вниз по лестнице, и распахнул дверь — чтобы оказаться лицом к лицу с Александром Владимировичем. — Саша, ты… А тот — без шапки, с хлопьями снега на темных волосах, вдруг улыбнулся ему как-то смазанно, по-детски — и упал на чучело медведя, в вечном приветствии застывшее у входа. Он был пьян. Подоспел камердинер. Вдвоем они с Андреем смогли снять с барина шубу, с которой тот почему-то не хотел расставаться и весело смеялся: «Врёшь, не возьмёшь!». Камердинер шикнул на высунувшегося было слугу, мол, сами справимся, и они вдвоем с Андреем повели Александра Владимировича наверх. Он то и дело спотыкался, запинаясь о ступени, и словно в первый раз заметил портреты на стенах: — Ну и рожи… или это мастер был дурак… Андрюша, ты лучше нарисуешь меня, правда?.. — Я нарисую, — успокаивал его Андрей. — А, осторожно, шифоньер! Барин с хохотом ударился об угол и навалился на Андрея. Ему всё нравилось. Его, похоже, качка развлекала. — Друзья, — слабо улыбался он. — Давайте наперегонки! Беги… бежимте! Александр Владимирович пригнулся и изготовился, словно лось, готовый броситься навстречу рогатому сопернику. Его насилу удержали. — Никогда такого раньше не было, — шепнул Андрею камердинер. Тот промолчал. Барина довели до кабинета. К этому времени он начал петь какую-то бодрую песню на немецком и хлопать себя по колену в конце каждой строки. Андрей кивнул старику: — Спасибо, я дальше сам. Камердинер с сомнением посмотрел на них, однако поклонился и ушел. Увидев кушетку, Александр Владимирович устремился к ней, но Андрей успел схватить его за плечи: — Стой-стой, нет. Сейчас ты ляжешь. Минуту. Александр Владимирович огорченно вздохнул и очень выразительно махнул рукой, мол, так и быть, готов терпеть страдания. Андрей завел его в спальню и усадил на кровать. — Здравствуй, — вдруг моргнул Александр Владимирович и ошалело потряс головой. — Я что же… — Ты дома, Саша, — тихо сказал Андрей. — Ты уже не помнишь? — Да, четвертая бутылка абрау была, возможно, лишней, — хохотнул барин. — Но хорошо пошло! — Вы выпили четыре бутылки?! — Андрей вскинул бровь. — Я выпил, — обиделся Александр Владимирович. — Пафнутий… ну, иерей — три… Слабак! — он снова взмахнул рукой и повалился на спину. — Рябиновка его и вовсе подкосила… А я, как видишь — молодцом! Ха! Андрей видел, каким он молодцом. И все же, несмотря на обиду за пережитый страх, он и в эту минуту любил своего бедного Сашу. Если снять брюки у Андрея получилось без проблем, то за сюртук Александр Владимирович боролся. Он вроде как позволил приподнять его и освободить правую руку — но тут же с силой качнулся назад и повалил Андрея на себя. Их лица оказались совсем близко, Андрей чувствовал сладкий запах спиртного. — Какой же ты, а, — счастливо улыбнулся Александр Владимирович и погладил его по щеке. — Яблочко моё ты наливное. — Это ты тут, Саша, наливное! — Андрей со смехом все же смог выпростать из рукава и левую. «Налился, я смотрю, по самые…» — сказал он уже мысленно. Несмотря на опьянение, а может, благодаря ему, барин был удивительно красив. Разошлась вечная складка меж бровей, и глаза уже не выглядели плачущими. Губы, так часто скептично сжатые, складывались в милую улыбку. Похоже, Саше правда было хорошо. Наконец-то Андрей вполне и с грустью понял, почему тот мог убивать себя пьянством в Петербурге. Он боднул его в висок, мол, горе ты, и принялся расстегивать сорочку. — Раз уж мы оказались в таком… п-положении, — вдруг криво усмехнулся Александр Владимирович. — Может, ты… им вопсоль… вос-поль-зу-ешь-ся! Вот, — он бессильно откинул голову назад. Андрей замер с полами сорочки в руках. — Д-авай. Сейчас я не боюс-с. — О чем ты, Саш? — Андрей с трудом приподнял его, освобождая от сорочки. Вместо ответа Александр Владимирович снова качнул его к себе, так, что Андрей повалился ему на обнаженную грудь, и мгновенно обхватил руками. Хватка была медвежьей. — Нет, нет, — замотал Андрей головой. — Ты пьян. — Дава-ай, — подначивал Александр. — Выеби меня уже. Я ж знаю, что ты хочешь… Он раздвинул ноги и сжал коленями бока Андрея. Сквозь тонкую ткань белья можно было почувствовать, как он возбужден. У Андрея самого уже стоял колом, но он снова выдохнул: — Нет! Завтра вот, на трезвую голову — это пожалуйста. А сейчас мы не будем, — он попытался отстраниться, и Александр Владимирович его отпустил. — Жаль. Опять же струсь… шу. — Не струсишь, — успокоил Андрей. — Давай вот так… — он помог ему лечь на кровати вдоль и повернуться на бок. Сзади быстро сунул подушку — чтобы не оказался во сне на спине, а то свежа была память о смерти на чьей-то свадьбе деревенского кузнеца-выпивохи. — Может, он был прав, что у меня лишь истерия… А вовсе не чахотка. Конечно, он всегда… был прав… — Что? — Ис-стерия! И я родился с женским сердцем… Возьмем пример! Наша кухарка баба, значит, женщина, но в то же время гренадер… — Спи, — вздохнул Андрей. — …Я же всё время боюсь. Имманентно. Или пер… перм… Ааа, — Александр Владимирович с досадой несильно ударил по постели. — Не твоего крепкого крестьянского хуя, а знаешь ли… Аngst vor dem Abgrund. Потому что когда засыпаешь, это же как смерть, да?.. Я не буду спать. Я не хочу спать! Андрей кивнул, накрывая его другим одеялом по самую шею, и уже спустя минуту Александр Владимирович крепко спал.

***

Наутро он проснулся рано и был скорбен. Выпив три стакана воды, заботливо принесенные Андреем заранее, Александр Владимирович потрогал голову, поморщился и произнес: — Ну что ж, могло бы быть и хуже. Марьюшка приготовила «похмелье» — особую похлебку на бараньем густом бульоне с солеными огурцами. Барин долго сидел над тарелкой, цедя из хрустального фужера рассол, и наконец смог приступить к еде. Андрей с улыбкой смотрел на его бледное, чуть отекшее лицо, и вспоминал, как ночью Саше что-то чудилось. Ругаясь (вроде, по-французски) он кинул в угол подушкой и крайне обиженно стал взбивать одеяло ногами. Андрей лег рядом, обнял со спины, насилу успокоил его, шепча на ухо: — Тише, тише. Всё хорошо. Никто тебя не тронет. Саша беззвучно плакал и льнул к нему. За окном в саду хрустнула под снегом ветка, и Александр Владимирович болезненно поморщился. — Жаль… что я не приготовил порошок-сорбент. Впрочем, кто знал, — он отпил еще рассола, — что архиерей окажется столь интересным собеседником. Андрей мотнул головой, мол, ничего себе, и долил ему из банки. Средство быстро подействовало. Александр Владимирович на глазах повеселел, порозовел от еды, и за кофе, который подали в гостиную, сидя уже на диване рассказал Андрею о вчерашней встрече. — Представляешь, он ведь учился в Тарту… и год на философском в Гейдельберге, потом из бедности пришлось вернуться в гувернеры. Поклялся матери, что выйдет в люди. Закончил семинарию при петербургской Лавре. Прислуживал покойному Владыке, и я надеюсь, не в том смысле, в каком я это понял, — Александр Владимирович дернул плечами. — Прекрасный человек, но умирает у нас со скуки. Говорит, больше всего ему здесь не хватает моря. Не знаю, почему-то меня так тронуло… — А что там с епитимьей? — тревожно уточнил Андрей. — Забудь, — Александр Владимирович улыбнулся. — Он её снял. Теперь ты можешь ходить в церковь каждый день, что ты… — он потрепал Андрея по боку, — исправно делал последние полгода! Они со смехом принялись возиться. Наконец, барин откинулся на подлокотник и потянул Андрея на себя. Тот устроился у него на животе и уткнулся носом в ключицу. — Андрюш? — Да? — Я всё помню, — вдруг сказал Александр Владимирович. — Всё, что вчера было. Андрей замер. Сердце бешено заколотилось. Александр Владимирович продолжал: — И я не боюсь. Не веря собственным ушам, Андрей приподнялся и заглянул ему в глаза. — Сегодня, Саш? — Да, — твердо сказал Александр Владимирович, также садясь — и вдруг поморщился от боли, коснувшись виска. — Я думал… мой исключительный метаболизм уже одержал верх на адской смесью абрау дюрсо и рябиновки. Однако... — Я знаю средство, — улыбнулся Андрей, и скатился с него, чтобы взять колокольчик. Он велел: пусть затопят баню, но не ту, в парке, которая терма с помпейскими росписями, а хорошую крестьянскую, да пожарче, и принесут березовых веников.

***

Прежде чем лечь на лавку, Александр Владимирович изящно и довольно кратко высказался на тему недопустимости подобных процедур при чахотке — но раз у него, по видимости, не чахотка, то он так и быть испытает на себе это суеверное крестьянское средство. Никогда еще Андрей не стегал своего барина — и думать не мог о таком, а теперь быстро и весело охаживал его по плечам, и пониже спины, и по икрам душистым березовым веником. Александр Владимирович шумно, словно испуганно, дышал и коротко вскрикивал, когда Андрей специально хлестал чуть сильнее. Кожа у него мгновенно налилась красивыми розовыми пятнами, Андрей любовался, как славно выходит. Вообще, барин весь был ладный, пусть и отощавший — с длинными ногами, прямой широкой спиной (а не как у Мишки горбом от сутулости), даже страшные шрамы на коже не портили его. — А теперь повернись-ка. Александр Владимирович, помедлил, но перевернулся, прикрываясь при этом ладонью. Андрей умилился — видно, понравилась банька! Отложив веник, он опустился на колени и быстро поцеловал барина в шею под челюстью, скользнул выше к губам. — Не думаю, что нам сто… — Александр Владимирович покорно позволил проникнуть себе в рот языком. Его рука немного поборолась с рукой Андрея и уступила, отодвинувшись. — Здесь при этой… температуре. — Сладко, барин? — усмехнулся Андрей, отклоняясь и все так же продолжая равномерные движения. Александр Владимирович зачарованно кивнул. — Потом еще слаще будет, — Андрей снова взялся за веник и хорошенько обработал его спереди, обходя самое чувствительное. После, уже умытый теплой водой и растертый чистым холстом, Александр Владимирович сидел на лавке в предбаннике, словно чуть оглушенный. Андрей помог ему одеться, опустившись на колени, как перед ребенком. По правде, он тоже немного боялся. А потом, закутанные в шубы до самых глаз, они ехали по деревне в открытой тройке с бубенцами — недалеко, зато весело, и Андрею хотелось смеяться оттого, как внезапно разошлись тучи и на минуту выглянуло робкое солнце. Люди махали им — тоже радостно; верно, узнали, что барин во-первых не еретик, а во-вторых не дурак хорошенько напиться, — ведь милое дело же! А говорили, плохой барин, едва ли не басурман какой-то нерусский… До спальни они еле добрались. Андрею хотелось своего Сашу съесть, целоваться начали еще на верху лестницы, раздеваться стали в кабинете. Андрееева блуза художника осталась на кушетке, сашины кальсоны повисли на микроскопе. Сделав шутливо-страшные глаза, Андрей оттеснил Сашу к кровати. Тот с удовольствием поддавался, пятясь и страшась. Они упали вместе, тут же обнялись, сплелись. — Хороший мой, — шептал Андрей ему на ухо. — Любимый. Любый. Больше жизни тебя люблю. — Я тебя тоже, — выдохнул Саша. Его начинала было бить нервная дрожь, но вскоре прошла, и он стал расплавленно-податливым в объятиях Андрея, послушным, как раньше Андрей — ему, подставлял шею под поцелуи и тихо вздыхал, когда тот чуть прикусывал кожу. — Давай-ка на бочок, — ласково сказал Андрей — почему-то подумалось, так верно будет, как маленькому. Саша повиновался и лег на правый бок, как ранее — в ванной. Он снова немного дрожал, и Андрей успокаивающе погладил его по горячему бедру. — Не бойся, всё хорошо будет. Не больно. — А ты уже делал так когда-либо ранее? — чуть сдавленно, гортанно спросил Саша. — Конечно! — заверил Андрей. — Сколько девок до свадьбы сзади перепорчены — ни одна не жа… — Он ойкнул и прикусил язык. Но Саша, казалось, не слышал. Андрей взял со стола жестянку белой мази и окунул в нее сначала указательный палец. Лег сзади, ткнулся носом Саше в шею и загудел на ухо: — Давай, хороший, сейчас… Саша коротко выдохнул, почувствовав палец внутри, но выталкивать не стал, и Андрея окатило жаром гордости — вот какой его Саша молодец, раньше бывало зажимался, а теперь так хорошо всё принимает! Он шептал ему на ухо, какой он красивый, и чудесный, и умный, почему-то — но, впрочем, в чем он соврал? — и Саша едва слышно постанывал в такт движениям пальца внутри. Андрей то вытаскивал до первой фаланги, то постепенно, очень медленно ввинчивал внутрь, а Саша весь вздрагивал и выгибался. — Хорошо так? — Андрей быстро поцеловал его в висок. — Нравится, не больно тебе? — Да… — прошелестел Саша. — Не боль… ах… Андрей добавил второй палец. Тут Сашу заколотило крупной дрожью, он попытался отодвинуться, но после сам же подался назад, насаживаясь глубже. То ли на боку всё чувствовалось острее, то ли сегодня просто всё было у них по-особому. У Андрея уже сил не осталось терпеть, и он думал о самых неприятных вещах, как-то: архитектурная перспектива, поп Димитрий и сопливые маслята в супе, чтобы не забрызгать Саше спину прямо сейчас. — Какой же ты… Любишь, когда так? Когда я внутри? — Да! Я… прости… — Саша сдавленно застонал и излился себе на живот. Андрей, спустя несколько секунд, себе в руку. Они полежали, обнявшись. Андрей невесомо целовал Сашу в затылок, уткнувшись носом в густые темные кудри. — Извини, — вдруг сказал Саша. Андрей его тут же за это затискал, приговаривая, мол, да за что прости, когда он самый чудесный и лучший в мире, и вообще, так даже интересней! Он вытер руку платком и притянул Сашу к себе, накрыл их одеялом и принялся укачивать, приговаривая: — Ты думал, это только сегодня? Мы ж и завтра будем, и теперь всегда. Я тебя больше никогда не отпущу. — И все же я не стал бы практиковать подобное часто, — заметил Саша. — такие ласки нефизиологичны и могут быть опасны для тонуса запирающей мускулатуры. — А как часто можно? — спросил Андрей. — Полагаю… не чаще раза в два месяца, — серьезно сказал Саша. — Мышцы должны восстанавливаться. — Значит, по очереди будем! — обрадовался Андрей. — Месяц ты, месяц я. Но уже через несколько минут он взял своего рода кредит за апрель и снова ласкал и дразнил Сашу пальцами, а тот ему с удовольствием подмахивал и стонал уже громче — и куда подевалась вся сдержанность?.. — Готов? — прошептал Андрей. Саша быстро закивал, и Андрей, придержав его за бедро, плавно и сильно толкнулся внутрь. Это было ни с чем не сравнимое чувство. Андрея будто молнией прошило. Он был в Саше, приобнимал его рукой и продолжал короткими толчками входить, выбивая отрывочные стоны: — Ааа, господи… господи… Словно застеснявшись, что так легко расстался со своим атеизмом, Саша поднес руку ко рту и прижал запястье к губам. Андрей пытался сказать: перестань, я хочу тебя слышать, но он забыл как говорить и весь отдался ощущению тугого невероятного жара тела под ним. Наконец, он прижался плотно к сашиной спине, обхватил его поперек груди и замер так на секунду. Страшные шрамы уже не пугали, Андрей хотел каждый из них поцеловать, но потом. Он прошептал Саше на ухо: — Я тебя люблю, — и был счастлив, что вот так просто может это сказать. — А я тебя, — еле слышно ответил Саша. Потом Андрей выскользнул из него, и они сменили позу: Саша лег на спину, а Андрей сверху, придерживая его ноги. С бесконечным восторгом он смотрел, как темнеют сашины глаза, как скрывается радужка за чернотой расширенных зрачков. Грудь и плечи покрылись густыми алыми пятнами, но Саше это тоже очень шло. Андрей и не знал, что он может так сильно и мило краснеть, и дал себе слово, что будет заставлять своего Сашу краснеть как можно чаще, так или иначе. Он двигался длинными толчками, с оттягом — то наклонялся к самому его лицу и жадно целовал, наслаждаясь, как трется о живот твердый и влажный член, то выпрямлялся и вздергивал ноги повыше. Саша мотал головой в такт движениям, лепетал что-то на французском, словом, вызывал в Андрее чувство болезненного умиления. Хотелось немедленно остановиться, покрыть его всего поцелуями, пройтись языком по самым чувствительным местам — а потом снова рывком войти, да ещё и закинуть эти длинные ноги на плечи, и двигаться-двигаться-двигаться… Саша коснулся его руки, и Андрей мигом понял, сплелся с ним пальцами. Теперь он удерживал его кисти по обеим сторонам от лица и продолжал равномерно толкаться внутрь, чуть ускоряя темп. Ноги стали соскальзывать, и Саша вдруг сцепил их у Андрея на пояснице, прижался совсем плотно. Чувствуя, что так долго не выдержит, Андрей отпустил его правую руку и протолкнул свою ладонь между телами, но Саша остановил его: — Не… я хочу… так… Андрей кивнул, стискивая зубы. Очень трудно было держаться, он словно балансировал на невидимом лезвии. Эта грань представлялась чем-то сверкающе-серым, а слева горело яркое Солнце, и Андрей вдруг увидел, как оно поднимается, заливает всё пронзительным белым светом… Он хрипло зарычал и попытался отстраниться, но Саша наоборот с силой притянул его к себе — и тут же сам со стоном запрокинул голову. Руки у Андрея ослабели, он повалился вперед, глубоко входя в последний раз и чувствуя, как равномерно с силой сокращаются мышцы. «Вот мы и супруги с тобой», — почему-то подумал он и сам улыбнулся этой мысли. Потом он нашел силы отстраниться, и они долго лежали в обнимку. Андрей повинился, что не удержался и получилось внутрь, но Саша успокоил его, что поскольку он не девица, единственным следствием данной несдержанности может быть alvi profluvium, сиречь — расстройство пищеварения. — Но я хотел сам, чтоб так. Чтобы быть совсем твой, — не вполне по-русски вдруг пояснил он. — Саш, — Андрей погладил его по щеке. — А что такое истерия? Александр Владимирович — теперь уже снова он. Или все-таки Саша? — ненадолго задумался и ответил: — Это состояние души, когда человек оказывается в невыносимых социальных условиях. Выражается в самых различных симптомах, свойственных другим болезням, например, это слепота, рвота, припадки паралича… Раньше его приписывали бешенству матки, что, как ты понимаешь, делает невозможным постановку данного диагноза мужчинам. Однако же отец называл истерией мой плач и лихорадку, начинавшуюся в преддверии порки. И я думаю, он прав, — Александр Владимирович сверкнул глазами. — У меня именно истерия, иначе почему я еще жив? Андрей молчал и испуганно глядел на него. — Обычно, когда открывается кровохарканье, человек сгорает за две недели, много два месяца. Однако, я всё ещё жив! Это значит… — Саша… — Что это глупая нервная болезнь, и я лишь ищу повод предаваться бездействию! Он недовольно нахмурился и поджал губы в извечной скептической гримасе. — Мы поедем в Петербург, — тихо сказал Андрей. — Завтра же. — И крепко обнял Сашу. Тот решительно кивнул.