Кузьма и барин

Март в Петербурге выдался морозным и солнечным. Каждое утро яркие лучи заглядывали к ним в окно, подбираясь всё ближе к кровати, и двадцать первого числа, как раз в равноденствие, достали спавшему Андрею до кончика носа. Андрей проснулся и весело поморщился, как от щекотки. Александр Владимирович говорил, это редкое здесь счастье, почти что чудо — видеть столько дней подряд солнце. А Андрей был счастлив просто потому, что каждый день видел своего Сашу. Поначалу они не разлучались почти что ни на минуту. Первую неделю обустраивались: перебрав на Невском три магазина с шедеврами Лиможа, Севра и Мейсена и ничего для себя не найдя, купили в скромной лавке у Сенной небольшой сервиз — по полдюжины тарелок, блюдец и чашек из белого фарфора с тонкой синей каймой, и столовые приборы к нему. Сервиз поставили в отмытый до блеска буфет, и тем же вечером ели омлет с томлеными томатами уже по всем правилам этикета (разве что Андрей норовил утащить кусочек у Саши, а тот смеялся, предлагая отдать ему всё). Купили также сосуды для специй и круп из толстостенного фарфора, часы взамен навечно остановившихся в гостиной, новые занавеси из черного бархата для кабинета (прежние, грязно-зеленые портьеры, совершенно никуда не годились), постельное белье тонкого полотна… Напоследок Андрей приглядел розу в горшке — маленький кустик, уже расцветающий кремовым бутоном. Его поставили на окно в спальне, и Александр Владимирович, поначалу смотревший скептично, очень скоро увлекся и стал каждый день поливать куст по какой-то особенной схеме с добавлением крупицы сахара. Впоследствии компанию розе составили макет печени в разрезе и гипсовая голова-экорше. Когда несли покупки домой, к ним привязался на углу большой рыжий кот. Его Андрей предложил тоже взять, но Александр Владимирович наотрез отказался — слишком серьезная ответственность. Да и судя по разбойничьей морде, кот не слишком хотел бы променять свободу на домашний уют. Он презрительно-гордо посмотрел на Андрея и затряс хвостом над углом подворотни. Модное платье они заказали в лавке самого Сихлера на Морской — впрочем, не самое модное, а конца прошлого сезона; барин считал, что излишняя новизна — дурной вкус. А Андрею всё нравилось. Никогда ещё у него не было такого легкого, теплого, по фигуре пригнанного сюртука, и таких добротных брюк. Всё-таки, усадебные портные отставали от выписанных из Парижа. Да и ткань была лучше в разы — плотная, но мягкая, совсем не колючая шерсть. Барин тоже заказал себе новый костюм. Когда они вместе с мастером ушли для снятия мерок, Андрея на миг окатило горячей волной. Он представил, как ловкие руки француза скользят сейчас по телу Александра Владимировича, щупают, перетягивают тугой мерной лентой. Хорошо, что в салоне для ожидающих были приготовлены журналы, и Андрей смог прикрыть одним из них пылающее лицо (а другим — колени). Вечером он рассказал Саше об этой фантазии, и тот чуть-чуть его подразнил, описывая, как портной обходился с ним и какие объемы снимал. Через три дня их пригласили на примерку, а еще через три костюмы были готовы, и в Императорский музеум они отправились уже совершенно как столичные жители. Новый Эрмитаж пленил Андрея, и туда ходили четырежды. Мраморные статуи, казалось, дышали, застыв в своем вечном движении, на стенах Рафаэлевских лоджий вились лозы и скакали пушистые белки. Андрею всё было чудесно и ново. Барин негромко рассказывал ему о каждом экспонате, а что-то Андрей уже знал и сам. Однако только здесь он задумался о том, какая великая сила дана художникам: сила любви, красоты, не подвластных течению времени. Именно тогда он решил, что должен написать портрет Саши — по-настоящему, по всем правилам искусства и техники, чтобы сохранился надолго, как та картина с задумчивым лютнистом, у которой они торопливо поцеловались, лишь зал на миг опустел. Каждый день для них был наполнен удивительным. В собрании графа Румянцева у Николаевского моста Андрей с восхищением рассматривал потемневшие старые иконы, где под слоем свечного нагара проглядывали, как солнце сквозь дым, когда-то яркие краски. В залах Академии, прохладных и гулких, они с барином обошли сотни гипсовых слепков героев, атлетов и кариатид. Видели и Каллипигу — Венеру, любовавшуюся на свой довольно-таки плоский зад. Андрей подумал, что барин когда-то сравнением ему не польстил — у него был лучше. Хотя общий вектор мысли, конечно, улавливался. Возле копии фрагмента Пергамского фриза на низеньких стульчиках устроилась дюжина учеников. Андрей не удержался и заглянул одному из них в планшет. Равномерные линии угольного грифеля, как штрихи глубокой гравюры, рисовали объем запрокинутого в муке лица. Было, в общем, похоже, но он бы нарисовал по-другому. — Смог бы так же? — с улыбкой шепнул Александр Владимирович. — Потренировался бы — может, и смог, — улыбнулся Андрей в ответ. Накануне они говорили за ужином: Александр Владимирович, чуть погрустнев, сообщил Андрею, что приближается два года с тех пор, как он оставил третий курс, и следует озаботиться восстановлением. Андрей горячо его поддержал — пусть и жаль было, что не смогут они тогда проводить вместе целые дни, мечта барина стать врачом была гораздо важнее. Сам он тоже думал, что следует определиться куда-то, может быть, подмастерьем живописца… он толком даже не знал. Хотелось зарабатывать деньги, творить прекрасное и при этом, если честно, не слишком тяжко трудиться. Или хотя бы чему-то систематически уже обучаться. Александр Владимирович обещал ему поискать, куда можно устроиться. И вот момент наступил. Андрей, невольно ерзая, сидел на алой банкетке у дверей канцелярии. Александр Владимирович зашел осведомиться об условиях приема вольнослушателей, да так и пропал. Мимо пробежала стайка чахлых зеленоватых мальчишек со складными мольбертами, Андрей рассеянно проводил их взглядом. Наконец, барин вышел, заметно огорченный. Как будто извиняясь, он сказал Андрею, что для зачисления вольнослушателем необходим аттестат о полном среднем образовании, то есть за курс классической гимназии. Иначе претендент должен проходить многолетнюю программу наук вместе с воспитанниками училища (Андрей вспомнил зеленоватых мальчишек) — либо сдать экзамен экстерном. Ни один из вариантов не подходил им. — Ну что ж, — Андрей взял его руку в свои. — Спасибо, что утрудился узнать. Александр Владимирович невесело мотнул головой и тихо шепнул ему, что был глуп и не догадался сразу намекнуть о возможных индивидуальных условиях, но не поздно вернуться. Однако Андрей это сразу отверг: — Вот еще! Спасибо, Саш, я так порисую, без всяких наук. В тот же день они купили походный французский блокнот на доске, набор грифелей и угля взамен брошенных в деревне, и Андрей стал два-три раза в неделю захаживать рисовать в залы с гипсами, на бдительные взгляды новых, незнакомых пока смотрителей говоря: — Вольнослушатель! — На нем ведь не написано, что курс гимназии он не кончал. Разве что чуть-чуть — но второй, повседневный, костюм от Сихлера неплохо это скрывал. Кроме гипсов и фигур со старинных полотен он делал порой и зарисовки посетителей. Как правило это были скучные сутулые мужчины, похожие на провинциальных учителей, но порой и очень милые девушки с колоритными компаньонками. Иногда проходившие педагоги с любопытством заглядывали к Андрею в набросок и делали поправки. — Узнаю этот штрих… — прохрипел как-то, тряся сухой, изогнутой как ветка рукой древний старец. — Это… этот… — Антон Леопольдович, — подсказал Андрей имя своего старого учителя-академиста, с такой щедростью оставленного барином при усадьбе. — Да-а! Давно его не видел… Передайте ему, юноша, пусть зайдет к профессору Брюллову… Александр Владимирович тоже в учебных делах преуспел лишь отчасти. Он вернулся из университета уставшим, как будто поблекшим, и сказал, что согласно процедуре восстановления, должен будет сдать полные экзамены за второй курс и в случае успеха осенью продолжить обучение на третьем. Андрей воскликнул, что это несправедливо, ведь третий он почти что закончил! — но барин с грустной улыбкой успокоил его, дескать, так, должно быть, даже правильней, и он рад, что университетское руководство с такой серьезностью подходит к подготовке врачей. Теперь, днями, пока Андрей рисовал, и по несколько часов каждый вечер он штудировал книги и справочники. Андрей очень старался ему не мешать, но иногда не выдерживал и подлезал, как раньше, сбоку, клал голову на бедро, и занятия вскоре прекращались. Университетские товарищи Александра Владимировича разъехались уже кто куда, в Петербурге оставался только Альберт, продолжавший работу при Императорском госпитале. С ним условились встретиться, но накануне он прислал записку с извинениями: заболела Рени, и он вынужден перенести на неопределенный срок, чтобы ухаживать за женой. Александр Владимирович был глубоко огорчен и отправил ему письмо с пожеланиями выздоровления и букет белых ирисов. Андрею тоже было жаль: страсть как хотелось увидеть настоящего домового! Интересно, каков он? И вправду ли пьет теперь пиво?.. Кроме учебных дел, не забывал Александр Владимирович и о делах хозяйственных. Во вторую субботу он лично встретился со своим петербургским поверенным, Яковом. Андрей заранее представлял его огромным бородатым мужиком вроде усадебного управляющего, в сапогах и поддевке, но это оказался на вид почти юноша, кудрявый и рыжий. Они с барином пили в гостиной чай со сливками и филипповскими калачами и разбирали отчеты о сделках. Александр Владимирович похвалил Якова за скрупулезность и за то, что успел поместить деньги в банк по вкладу с выгодной ставкой. Яков зарделся нежным румянцем и прикрыл лицо калачом. Пришло письмо из деревни. В усадьбе, как выяснилось, всё разрешилось более-менее благополучно. Не найдя барина с его бесстыдным наперсником, церковники не нашли и состава преступления. Видимо, второй конверт с деньгами их вполне успокоил, а домашнее вино нового урожая убедило так, что в экипаж потом пришлось заносить на руках. Крестьяне отзывались о беглом хозяине как о благодетеле, и лишь вдова продолжала обличать, пока новый Владыка, Силуян, обогатившийся на три пуда меда, не наложил на неё епитимью. Дочитав до этого места, барин неопределенно кхэкнул, а Андрей злорадно улыбнулся, но тут же подумал: а ведь без этой бедной женщины они бы, верно, так и не собрались в Петербург! Вскоре Андрей с барином отправились вместе в Государственный коммерческий банк на Садовой. Пройдя двусветный зал, там в отдельном кабинете, под пристальным взглядом несколько нервного служащего, Андрей поставил свой росчерк под договором — и стал владельцем накопительного счета на имя Андрея Сергеева, мещанина, как записали ему ранее в паспорте. Помнится, когда выбирали фамилию, барин отверг такие замечательные варианты как Смарагдов и Аметистов, и попросил что-нибудь поспокойней. Андрей пошутил, мол, раньше всегда по помещикам звали. Вы князь, может, я буду Князев? — но барин этот вариант так же решительно отбросил. В результате записали Сергеевым; а Андрею хоть бы что, он всё равно о себе по фамилии не думал. Вот если дело дойдет до успеха в искусствах, тогда можно и по-красивому. Например, Хризопразов. На счёт сразу же внесли сто рублей, и Андрей вдруг ощутил себя как-то по-особенному сытым, что ли — как будто у него был не только обед, но и перспектива будущих многих обедов. Следующие сто рублей он поклялся внести уже сам. Александр Владимирович задержался, отсылая деньги племяннице, — а потом они пошли в кондитерскую Вольфа и Беранже, пить кофе, именованный в меню как «арапский», с шоколадными пирожными «поцелуй негра». Это было очень кстати, потому что на Невском, при виде театральной тумбы, Андрей опять загрустил. Еще в самую первую свою неделю они попытались увидеться с Мишкой в театре. Андрей не вполне понимал, на каком основании их могут принять, но должно быть, высокая солидная фигура барина внушала всем уважение, и их пригласили к самому директору. Порывистый итальянец благодарил князя Леонтьева за талант его бывшего крепостного так, словно барин лично имел в нем какое-то участие, и ненавязчиво осведомился, нету ли у Михаила еще братьев, способных к обучению музыкальному искусству? Александр Владимирович огорчил его, что нет, вернее — неизвестно, так как он сирота. Директор поохал — и тут же с коварством сплетника ввернул, что, тем не менее, их талантливый премьер порой упоминает какого-то брата Андрюшу. Тут уже Андрей объяснил, что маленьким ребенком подкинули Мишку проезжающие по тракту в одну из крестьянских семей, которая, впрочем, от него отказалась, так что и след затерялся — ни записки, ни приметного крестика. Родители Андрея взяли его к себе и воспитывали как родного, должно быть, поэтому Мишка назвал его братом. Петь, однако, Андрей не умеет, скорее рисует. Сентиментальный итальянец прослезился, но быстро вытер глаза кружевным платком, и виртуозно проигнорировав слова о рисовании, сказал, что Михаил — человек большого дарования, но таких же страстей. Например, сейчас с ним нельзя встретиться, потому что он сбежал с репетиции, поскандалив с автором музыки графом Горшеневым. Как всегда, ссора возникла из-за правок, которые Михаил с большой вольностью вносит в ноты и текст. Двое сцепились так, что пришлось разливать. Однако, вскоре они примирились и укатили куда-то вместе, вероятно, для дальнейшего примирения. Характер у Михаила — он задумался над русским словом. Кремень? Порох, подсказал с улыбкой Андрей. Итальянец закивал; словом, Мишку так в тот раз они и не увидели. Еще раз пытались вызвать его через неделю запиской, вернее, пытался Андрей, пока барин был в библиотеке — однако Мишки не оказалось в театре опять. Швейцар сказал, он в этот день еще не явился. И вообще он ни с кем не встречается, а то отбоя от желающих нет, особенно от женского пола и всяких там якобы родственников. Так что можно и не пытаться. Андрей, грустный, вышел. Премьера близилась неотвратимо, и с круглых тумб на него смотрели афиши с причудливо выпуклым Михой (несмотря на схематичность рисунка, довольно похожим). Очень хотелось отодрать одну на память, но рядом маячил городовой, и Андрей побоялся. Сторож у служебного входа за пару целковых сказал ему, что Мишка, вначале живший как все актеры на казенной квартере, как только поднялся, да начал петь для Императрицы — так сразу и съехал. Теперь снимает на Итальянской в угловом доме, на личной карете разъезжает. Не чета всем он, вишь ты! И Андрей как-то странно вдруг успокоился. Если для Императрицы поет — должно быть, не так всё и плохо. Пусть идет своим чередом. Мишка всегда не дурак был гульнуть, неужели он меры не знает? Может, заедут к нему как-нибудь на Итальянскую… Или купят билет уже на премьеру. Воображение сразу ринулось вскачь: Миха замечает его в зале, машет со сцены, бежит… Царапнули слова про якобы родственников, но Андрей старался об этом не думать. Андрей вообще нечасто думал о доме, о прошлом — всё заслонили впечатления их новой жизни: то музей, то каток на льду залива, то ботанический сад при университете. Но об одной вещи, бесконечно тупой и позорной, он всё-таки думал чаще, чем оно того стоило, и однажды шепнул Саше на ухо, когда они лежали в обнимку. — Что? — рассмеялся тот. — Пробка, — сказал Андрей. — Представляешь, Саш, вдруг её кто-то нашел… Он кратко рассказал, что порой вспоминает тот резиновый звук, с которым она стукнулась об пол и укатилась под диван. Должно быть, её давным-давно обнаружили при уборке. Не то чтобы для кого-то в усадьбе это могло стать открытием… но всё-таки было неуютно. Даже стыдно. Сам от себя такого не ждал. Саша поцеловал его в макушку и со смехом сказал, что беспокоиться не о чем, ведь её он взял с собой. Вовсе она не валяется, смущая камердинеров и соблазняя бобров. Глаза у Андрея загорелись. На следующее утро они отправились на прогулку. Андрей шел, часто останавливаясь, и хватался за барина. За последние недели он отвык от чувства чего-то внутри, и его распирало, окатывало волнами жара. Ставить ноги рядом было почти невозможно, но барин строго приказал, чтобы не шагал как матрос, и Андрей, млея, старался для него идти едва ли не в ниточку, как модница в зауженной юбке. Первый раз его накрыло еще на спуске у Исаакиевского моста, а потом они взяли извозчика и поехали в сторону гавани. Из этой поездки ему ничего не запомнилось толком — ни дома, не белоснежный лед залива, всё было как картинки в быстро пролистанной книжке. По дороге Андрей излился еще трижды, вернее — один раз обычным образом, и два как-то странно, судорогой, почти и без семени. Он так изнемог, что по возвращении на 1 линию барин на руках выносил его из экипажа, а извозчик, сдвинув шапку на затылок, одобрительно покрякивал, мол, и когда успел так набраться! Однако, пару часов отдохнув, он был снова готов, и немало поскакал в тот день, оседлав барина, у которого, как выяснилось, в минуты страсти вырывались совершенно очаровательные стоны — которые он больше не пытался заглушать, как раньше, закусывая запястье. Александр Владимирович взял из дома не только пробку с жестянкой мази — недаром начал собираться заранее, — но и набор стальных зондов, и сережки, которые планировал снова вставить себе и Андрею. Андрей улыбнулся такой предусмотрительности. В этот раз они обошлись одной пробкой, а вот в следующий он попробовал на себе разом весь арсенал. Этой ночью они впервые столкнулись с присутствием соседей-спиритов. После ужина, умывшись над бадьей (в баню ездили вчера), Андрей с барином недолго почитали в обнимку о злоключениях фрегата «Паллада» и уже погасили свечу, когда вдруг откуда-то снизу донесся громкий пронзительный звук. Это было похоже больше всего на вой кошек, вернее, тот утробный крик, который они издают прежде чем выблевать комок шерсти. Андрей замер в недоумении и даже ужасе, но барин погладил его по плечу и спокойно сказал, что вот она и причина, по которой неплохая квартира сдавалась так дешево и долго стояла пустой. Это было собрание спиритов этажом ниже. Подобные сборища проводились нерегулярно, по таинственной схеме, вероятно, привязанной к венерианскому календарю. Подойдя к окну, Андрей увидел вдоль тротуара с полдюжины карет. Еще кто-то опоздавший, в широком плаще, торопливо расплачивался с извозчиком. Страшный звук сменил тональность — теперь это было низкое бормотание. Похоже, там хором читали заклинание. Потом снова завывали, кто-то драматично декламировал басом нечто, напоминавшее частушки, затем опять выли… Весь сон как рукой сняло. Андрей сидел на постели, глядя в темноту и досадуя, что завтра с барином они будут уставшие только потому, что какой-то княгине — или кто она там? — задумалось устроить девичник. Пусть вызывают духов днем. А ночью все нормальные люди спят. Ну или моются в банях. Или кутят в ресторанах. Но не дома же! — Это невыносимо, — Александр Владимирович покачал головой и начал одеваться. — Раньше я по своей глупости это терпел, но более терпеть не намерен. Он спустился со свечой на второй этаж. Андрей, тоже наспех одевшийся, следовал за ним. Барин трижды раздельно постучал в огромную дверь. Звук прекратился, но им не открыли. Он постучал еще раз. В квартире была тишина. Лишь только они поднялись к себе и заперли дверь, страшная месса продолжилась. Барин побелел и нервно барабанил пальцами по столу. Внезапно он вспомнил о чем-то. — Конечно, это не исправит проблемы, но поможет немного нивелировать эффект. — Он порылся в ящике и нашел среди своих вещей желтую коробочку. Протянул её Андрею. — Ушной воск? — Андрей знал только про ушную серу. — Технически, не совсем. Это не воск, вернее, не только воск… Александр Владимирович объяснил ему, что это особый пластичный состав, из которого можно делать небольшие конусы для введения в ушные каналы. Так сказать, заглушки для ушей, за счет плотности более эффективные, чем вата. — Купил на вокзале перед поездом, — улыбнулся он. — Не пригодились. Он помог Андрею — придерживая его под челюстью, осторожно ввел в ухо кусочек воска. В первую секунду Андрея охватил страх — а что если провалится? Голова-то пустая, — но дотронувшись, он понял, что большая часть остается снаружи, и успокоился. — За счет пластичности они не рвутся, не бойся, — кивнул Александр Владимирович. — Но доставать всё же лучше, выкручивая. Его голос звучал странно и только с одной стороны. Так Андрей понял, что заткнутым ухом он абсолютно ничего не слышит. И даже ужасного воя. Особенно воя. — Заглушки, значит? — усмехнулся он. — Пробки. Александр Владимирович, кажется, понял и закусил губу — а Андрей приблизил к нему лицо, и, все так же с заткнутым ухом, принялся нашептывать, что он еще подумал насчет пробок, втулок и прочих посторонних предметов. Александр Владимирович покраснел и шумно выдохнул. — Да. Если ты хочешь. — Хочу, барин, — подтвердил Андрей. — Очень. За предвкушением и приготовлениями они уже и не заметили, как вой прекратился. По крайней мере, когда барин вставлял воск во второе ухо Андрея, голоса уже затихли, — а потом просто ночная тишина сменилась на абсолютную, подводную. Андрей лежал на спине, нагой и привязанный к столбикам кровати. Среди прочего, невинного на вид, но для них двоих очень важного, барин приобрел моток толстого шелкового шнура, атласно-синего с забавными пушистыми кистями на концах. Им-то он и притянул к опорам руки и ноги Андрея. Глаза его закрывала плотная маска для сна, в последнее время служившая спасением от утреннего солнца, а рот был заткнут платком. Барин предлагал оставить, но Андрей сам хотел так — чтобы полностью беспомощным оказаться в его руках. Он вздрогнул, почувствовав прикосновение к груди ваты с холодным раствором — а потом негромко вскрикнул. Барин закрепил ему на правом соске сережку, не такую, как раньше, а скорее клипсу, и она точечно плотно давила, будто кто-то сжал тело когтистыми пальцами. Через мгновение такая же оказалась на левом. Андрей взволнованно дышал. Грудь мучительно, сладко тянуло. Хотелось выпростать руку и потрогать сережки, погладить вокруг, но он знал, что крепко привязан, и от этого внутри рождалось особое, похожее на счастье отчаяние. Было странно не слышать и не видеть ничего, только чувствовать, как уверенные сильные руки трогают тело, раздвигают ноги чуть шире… Андрей всхлипнул, когда барин дошел до его члена. Растерев пальцем мазь по головке, он несколько раз провел кулаком вверх-вниз по стволу, а потом вдруг отпустил. Андрей знал, что будет дальше, они говорили заранее, — и всё равно, когда его кожи коснулся кончик твердого зонда, он застыл в пленительном ужасе. Должно быть, барин говорил что-нибудь успокаивающее, Андрей не мог слышать. Еще немного смазки, и ледяная сталь медленно начала скользить внутрь. Андрей с восторгом ощущал, как его член твердеет, но немного не в том смысле, как обычно — будто обретает каркас, пришло на ум внезапное сравнение из Зоологического музея, где у лошади Императора Петра Великого тоже явно был каркас… Они ходили туда вчера… Андрея вело, уносило куда-то. Время остановило свой ход. Осторожно опустив почти до конца, Александр Владимирович плавно вытянул зонд, и вставил опять. И еще. На этот раз он лег идеально. Андрей чувствовал, как касается головки снаружи круглый широкий упор. Барин ласково гладил его, по бедру, по животу, а Андрей вздрагивал, изнывая. Больше всего хотелось, чтобы барин снова провел сверху вниз тугим кулаком. Но предстояло кое-что другое. Александр Владимирович еще немного развел его ноги. Андрей охотно повиновался и даже согнул их в коленях, насколько позволяла веревка, чтобы было сподручней. Обильно смазанные пальцы толкнулись в него, Андрей заскулил. По ощущению, барин растягивал его тремя сразу. Член от этого напора встал так, что клонился уже к животу; Андрей вздрогнул, когда металлическая капля упора мазнула по коже. Еще раз успокаивающе погладив его, барин вышел. В следующий миг пальцы сменились пробкой. Андрей замер и лишь неглубоко и быстро дышал. Барин ввинчивал, покачивал её, постепенно проталкивая, и это было в тысячу раз лучше, чем когда Андрей вставлял её сам, неловко опустившись на корточки. Наконец, самая широкая часть оказалась внутри — а затем она уже вся скользнула и встала. Как влитая, подумал Андрей. Он пожалел, что не придумали чего-нибудь влить — каково было бы оказаться не только заткнутым, но и наполненным… Почти сразу Андрей порадовался, что обошлись без вливаний. Он шевельнулся, и пробка вдруг так надавила внутри, что у него перехватило дыхание. Член болезненно дернулся, и Андрей застонал. Барин больше ничего с ним не делал, всё уже происходило само. Теперь Андрей лежал, предоставленный сам себе. Он знал, что его Саша рядом, смотрит и радуется, а может, и кое-что еще, но они договорились — сначала вот так. И Андрей лежал — изнывающий, возбужденный, беспомощный. Хотелось ерзать, шевелиться всё время; Андрей поёжился — и тут же запрокинул голову в беззвучном отчаянном крике. Ему было слишком хорошо. Ему было плохо. Проклятая пробка распирала изнутри, казалось, больше чем когда-либо. В ином случае он уже бы излился без рук, но нагревшийся зонд плотно заполнял — уретру, он вспомнил ученое слово, — и наслаждение, подступив, оставалось где-то на грани. Через пару минут Андрей уже выл от отчаяния в голос, так что слышал сквозь воск. Грудь тянуло и покалывало, член, такое чувство, готов был взорваться. Пробка внутри как будто мелко подрагивала, и Андрей не сразу понял, что это дрожит он сам, а вместе с ним и кровать. Платок, которым были завязаны глаза, намок и стягивал кожу. Словно видя его муки, барин решил их усилить и принялся поглаживать его — невесомо касался напряженных плеч, скользил сбоку по ребрам, спускался к бедру, при этом старательно избегая паха. Андрей покачивался, пытаясь подставиться, хоть как-то попасть под любимую руку — тщетно. И он понял — пора. До начала они условились, что если будет совсем невыносимо терпеть, Андрей сможет постучать правой ладонью по простыне, и это будет знак помочь ему, как повторил вслед за ним барин, краснея, «закончить». Левой — и вовсе тут же прекратить их игру. Остатки упрямства заставляли его сопротивляться, продержаться еще чуть-чуть, но он чувствовал, что проигрывает: желание захлестывало, затмевало всё; казалось, он умрет, если не… Андрей дробно захлопал правой рукой, как побежденный боец, вспомнив при этом некстати восточную притчу. Хлопок одной ладонью сработал: Александр Владимирович коснулся его, мягко, но с силой придержал. Андрей дернулся и тут же расслабился, вверяясь его рукам. Барин осторожно, чуть вращая извлек зонд, и Андрею показалось, он весь стал пустым, будто из спины вынули позвоночник. Александр Владимирович несколько раз, плотно обхватив, провел ладонью от основания к головке, и Андрей захлебнулся, весь выгнулся, но барин тут же отпустил его, и Андрей издал придушенный хрип — характерно начало саднить натруженное криками горло. Он больше не мог терпеть. Хотелось уже коснуться себя, Андрей бессильно задергался, натягивая веревки — и понял, что ладонью-то он не хлопает. Даже правой. Потому что согласен дойти до конца и принять всё, что Саша захочет с ним сделать. Подождав, пока он затихнет, барин поласкал его еще, и опять замер за секунду до наслаждения. Андрей уже просто рычал, совершенно по-звериному. Если бы рука Александра Владимировича оказалась сейчас вблизи его рта… он, конечно, её бы поцеловал. Барин играл с ним так еще несколько раз — доводил до грани и умело останавливался. Это было прекрасно и мучительно. Андрею казалось, пытка никогда не закончится. А потом барин коснулся основания пробки. Другой рукой он снова ласкал его член, как будто подаивал, и при этом вращал пробку, то вводя поглубже, то вытаскивая до самого широкого места. Андрею казалось, он куда-то летит, в черноте перед глазами будто открывалась другая чернота. Он снова отчаянно захлопал правой ладонью, и барин стал равномерными сильными толчками двигать в нем пробку, наконец-то синхронно с неумолимым скольжением вверх-вниз другой руки. Андрея колотило крупной дрожью, мышцы живота напряглись — а потом, и вправду как будто нахлынуло, сбило, захлестнуло горячей волной. Кажется, он кричал, слёзы текли по щекам, и подушка у шеи неприятно, щипуче намокла. Стало очень-очень хорошо, как будто у него это в первый раз, и он раньше не знал, что так бывает. Андрей не заметил, как из него совсем вынули пробку, просто стало пусто, но тоже по-своему приятно. Внутри еще всё подрагивало, ноги хотелось, но невозможно пока было свести. Александр Владимирович освободил его от веревок и серег и вымыл теплой водой, стирая семя и пот. Андрей хотел было снять маску и вынуть воск из ушей, но сил не было даже на это, и он просто лежал, наслаждаясь прекрасным отсутствием мыслей. Всё стало неважно: зима, Мишка, живописная мастерская, из которой он получил отказ… Вдруг барин замер и перестал протирать Андрея мокрой тряпкой. Легко, осторожно накрыв его простыней, он ушел — пол дрожал от тяжелых шагов. Андрей с любопытством снял маску, начал выворачивать воск. Барин с кем-то говорил в прихожей. Андрей почти вернул слух второму уху, когда Александр Владимирович появился, веселый и как будто бы гордый. Он сел на постель рядом и поцеловал Андрея в висок, очень нежно. — А кто это был? — спросил Андрей. — Соседка, — улыбнулся барин. — Спрашивала, что же у нас тут за шум?.. — И что ты ответил? — Андрей уткнулся головой ему в плечо. — Спиритический сеанс. Примечательно, что после этой ночи спиритических сеансов более не было. То есть, не было внизу, а Андрей с барином провели их немало, правда, не таких радикальных. Они оба вполне оценили жизнь без соглядатаев, множества слуг и досужих соседей-помещиков. Александр Владимирович покупал на рынке скоромное, говоря, что воздержание от мяса по мнению ученых грозит анемией, и они ели свиные ребрышки и чуть суховатые бифштексы без немой укоризны от Марьюшки, дескать, она готовит им жаркое в пост, но только по принуждению. Барин сам, без камердинера, чистил себе платье, а вместо выпивохи-кучера у них были теперь извозчики, каждый день новые — то степенные ваньки, то грустные чухонцы. Как-то раз встретился и разбойник-черкес, который, завезя на темную улицу, резко обернулся с ножом — и тут же полетел с козел от удара кулаком в скулу. Его барин отвел к городовому, а после давал показания в участке, — хотя Андрей и не хотел связываться с полицией даже в виде пострадавших, Александр Владимирович сказал, что порядок важнее. Несмотря на это происшествие, им в целом везло, и Петербург открывался перед ними с лучшей своей стороны. Андрей всё странно не мог надивиться обычным, казалось, вещам. Он привык, что в уездном городе дай бог несколько улиц застроены двухэтажными домами, а здесь они возвышались громадами в четыре, шесть этажей, образуя бесконечные перспективы, как на фантастических гравюрах Пиранези. Они с барином много гуляли пешком по широким, освещенным шарами газовых фонарей магистралям. Заходили и в уютную Коломну, где дома сменялись уже деревянными избами, и на старое лютеранское кладбище на болоте в самом конце острова, и в Летний сад, темневший гробовыми ящиками статуй. Андрей пошутил, что вот так на самом деле проводит зиму Персефона (табличка под объемистым коробом гласила, что внутри скрывается именно она). Барин рассмеялся и взял его за руку, ничуть не постеснявшись маячившей неподалеку бонны с выводком галдящих детей. Они были попросту счастливы — молоды, богаты и сравнительно, казалось, здоровы. Месть графу стала чем-то уже фантастическим и немного смешным. Однажды барин купил красного вина, чтобы приготовить глинтвейна против простуды. Накануне они с Андреем весь вечер катались в компании студентов и мастеровых с обрыва в Екатерингофском парке, промокли и не сразу переоделись в сухое, и теперь Саша всё время забавно по-кошачьи чихал, чему очень злился. От глинтвейна он немного разрумянился, стал как будто сразу еще моложе и вдруг признался, что знает как им разделаться с графом. Надо просто не думать о нем, его и не будет. Это так с позиций и философского солипсизма, и, кстати уж, спиритизма. Андрею мысль показалась оригинальной и верной, и так, за глинтвейном, они решили, что впредь не будут ни тенью помысла подкреплять его эфирное тело, и пусть он там съежится. Александр Владимирович сказал, что они будут счастливы всем графам назло. И это у них получалось. И они, как дети, которые наслаждаются каникулами, радовались каждому дню, ели эклеры и гуляли по набережным. Гуляли они и по Невскому, и именно там случилась роковое событие, которое стало для Андрея началом конца их тихого счастья. В пятницу двадцать шестого марта примерно в четвертом часу пополудни Андрей впервые увидел графа Алексея Горшенёва.