Кузьма и барин

Несмотря на всё, четвертого апреля Мишка пел на пасхальной службе во дворце. Андрей узнал об этом, как ни странно, от сына дворника. Жадный до светских новостей, Забир пересказал ему днем в понедельник, когда принес дрова: мол, такой был голос, что заглушил весь хор. Об этом ему сказала знакомая торговка, у которой муж подруги в Зимнем служил стекольщиком. — Ну и окно разбил. — Что, голосом? — спросил Андрей с улыбкой. — Нет, говорят, яйцом, которым Император жаловал. Как получилось, непонятно. Вроде, рукой махнул, и… — Забир сделал жест, будто сметает крошки со стола. Андрей тогда посмеялся и даже как-то посветлел душой. Мишка, значит, пусть и под надзором как революционер, а все-таки — поди ж ты! Слежка за ними с Сашей была едва заметна — но утомительна. Какой-то господин с уж очень черными усами, три раза кряду проходящий под окном туда-сюда; чужой, не от их дома, дворник, часами метущий тротуар… Саша говорил, что это так, игрушки, и если б захотели, их давно бы довели до полного отчаяния и истощения нервов, а на это не стоит и внимание обращать. Андрей при всем желании не мог разделить его спокойствие, и в следующее воскресенье не выдержал — во всем открылся Мишке. Увиделись бы раньше, но тот вновь погрузился в репетиции и на записки, как всегда, не отвечал. Мишка сам прислал им приглашения — одиннадцатого, в два часа, у него на Итальянской. Андрей пошел один: Саша остался дома, сославшись на усталость. Он часто мерз теперь, и сидел в кресле у жаркого камина, укрывшись пледом и смотря в огонь. Андрей уж думал отказаться, побыть с ним, но Саша настоял: давай, развеешься немного. Мишка снимал огромную квартиру в бельэтаже, по пышности способную тягаться с залами Императорского античного музея. Позолоченные люстры, росписи в помпейском духе, столики с корзинами цветов… Мишка, казалось, этого всего не замечал. Он бросился к Андрею и крепко обнял, обжег горящими глазами: — Андрюха, да ты чего? — Чего, Мих? — Тебя же половина, эта, треть осталась! Едва узнал! Болеешь, что ль? Сам он, по правде, выглядел не слишком-то здоровым — худой, с отросшими до плеч густыми волосами, которые явно забывал расчесывать. Андрей отговорился недавней инфлюэнцей, хотя в душе тягуче, медленно начала распускаться радость от мысли: он тоже заболел чахоткой, и они с Сашей теперь будут совершенно во всем вместе. Наконец-то… — А барин твой? — Ми-их! — Ну хорошо, не барин. Алексан Вадимыч, он как? — Миха приподнял брови. Андрей ответил, что не очень, но благодарит за приглашение. Мишка понимающе кивнул, а Андрею вдруг сделалось ужасно горько. И вправду, как сейчас там Саша, один?.. Но о своих печалях он не говорил, а слушал Мишку. Тот болтал как сумасшедший: то угощал его каким-то особым коньяком, забористым и терпким, то принимался рассказывать, как главный декоратор впал в черную тоску и пытался удавиться на бечевке, так что свезли в больницу, а вместо него доделывать кулисы будет граф, то просто радостно смеялся — как он умел, по сути, ни с чего, услышав только пару слов со стороны Андрея. Представил другу и невесту. Анфиса оказалась невысокой, темноволосой, с изжелта-бледной кожей и прекрасными карими глазами, какие бывают у малороссиянок. Она впорхнула в гостиную в светло-голубом платье, сияя просто от радости быть, и быть такой красивой и любимой. Мишка при виде девушки разулыбался и разом вытянулся, развернул плечи и сделался вовсе важный жених, а Андрей подумал: неужели у него самого возле Саши всегда такой же дурковатый вид? Не иначе! Так улыбаются только когда правда любят. Андрей расспросил Анфису, что же там за особенный танец готовится под её предводительством. Она прощебетала в ответ россыпь терминов на французском, и видя, что он не понимает, засмеялась и показала, протанцевав от фортепиано к двери. Это было нечто вакхическое, с изгибами рук и молниеносным кружением вокруг оси, очень красивое, но уж очень и смелое. — Ну как?! — звонко спросила она, обернувшись. — Тебе нравится? Андрей искренне поаплодировал, и Анфиса, шутливо отвесив серию поклонов, упорхнула по своим важным танцевальным делам. — Каждый день по десять часов всё скачет и скачет, — посетовал Мишка. — Я ей говорю, отдохни, а она: в гробу отдохнем, дурачок. Вот как, на самом деле. — А ты сам, Мих? Ты ж себя не бережешь. Мишка только отмахнулся. До премьеры в субботу оставалось шесть дней. Нужно было немного доделать последние декорации. И репетировать, репетировать… Глаза у Мишки горели, но под ними темнели круги, на лбу появились морщины, которых не было еще недавно, руки заметно тряслись. Андрей смотрел на Мишку с опаской. Его зачарованность пугала. Когда он рассказывал, как брал уроки парикмахерского мастерства у одного иностранца-виртуоза, и махал рукой со сложенными по-особому пальцами, Андрей на секунду увидел в них очертания бритвы. С искаженным в ажитации лицом, Мишка был демоном-цирюльником — он его не играл. Вернее, это демон был им. Но наваждение отступило, лишь появился чинный лакей. Он объявил, что жаркое готово, а пирог с трюфелями от Филиппова привезут с минуты на минуту. Мишка, закинув руку Андрею, как прежде, на плечо, предложил: — А? Ну а то чё вы, с барином, видно, голодаете. Жаркое хорошее, пирог пока не знаю… — Мих. Прости, я, наверное, должен идти. — А чего такое? — огорчился тот. — Саше правда нехорошо сейчас. Я чувствую, надо домой. Миха руку с плеча убрал и пожевал губами. Потом сказал: — Ладно. Но жаркого тебе с собой велю положить. А пирог тогда Алешка съест! — Граф? — Андрей вздрогнул. — Он здесь?.. — Ну да, отсыпается где-то, — хмыкнул Миха. — Вроде не уезжал со вчера. Ноги у Андрея ослабели, и он опустился на стеганый белый диванчик. Мишка непонимающе склонился: — Эй? Ну точно голодные обмороки уже, ё-моё… Андрюх? — Я должен кое-что тебе рассказать, — тихо выдохнул Андрей. Он попросил Мишку убедиться, что никто не подслушивает ни за одной из дверей, и шепотом поведал вкратце историю с доносом. Пришлось затронуть и рознь графа с Сашей. Миха серьезнел на глазах, не веря — и при этом сердясь. Когда Андрей закончил рассказ, он задумчиво потер лоб. — Нет, на самом деле, про шпиков я знал, что ходят… но пусть за мной ходят. Может, жизнь у них скучная. А если так… — Мих, пожалуйста, будь осторожней. Я не хочу, чтобы тебя арестовали. — А, да кому я нужен… — Графу! — воскликнул шепотом Андрей. — Я ничего не понимаю, — Мишка помотал головой. — С чего б Алёшка стал меня закладывать? — Не знаю! Может, хочет оперу присвоить. — Да нахер ему наша опера? — фыркнул Мишка. — Он за меня что ль петь будет? Мы же всё вместе делали… Такая тень нашла ему на лицо, что Андрею сделалось горько, зачем он вообще признался. А сказать, что злобный граф затеял всё исключительно дабы замучить Сашу, у него не вышло. Мишка нервно дернул плечом и предложил: — Давай у Лёшки спросим, чё. — Миха, нет!.. — Заха-ааар! Появился лакей — рослый белокурый детина, курносый и краснощекий. Он склонил голову и щелкнул каблуками: — Да, барин. Вызывать изволили? — Захар, а где граф? — Спит в угольном сарае. — Разбуди и передай, чтобы сюда пришел, — велел Мишка. — Слушаюсь, барин! Андрей, признаться, был готов бежать — по анфиладе, прочь, не видя в ужасе дороги. Снова встретиться с графом? С тем, кто так жестоко над ними насмеялся?.. Но он взял себя в руки и на всякий случай приметил у камина кочергу. Раздались тяжелые шаги и оглушительно-утробное зевание. Граф вошел — огромный, слегка оплывший, в черном шелковом халате. Запустив под него руку, граф, по всей видимости, почесал яйца, но очень импозантно, и сказал хрипло: — Привет. Андрей, дрожа, смотрел в его степное смуглое лицо, чуть измазанное углем, на маленькое пятнышко у рта — розовый след закрывшейся на диво быстро раны… — Алёша, тут история такая, — Миха с силой потер лоб. — В общем, кто-то на нас донёс опять. Что заговор, ячейка… и Сашке, ну, нашему бывшему с Андреем барину досталось. За то, что денег дал. И непонятно, главное, кто напаскудил… — Не вы ли, граф, послали тот донос? — дрожащим голосом проговорил Андрей. Граф хмыкнул и сказал: — Нет. Подавив еще один зевок, он скользнул на диван рядом с Андреем и откинулся на подлокотник. — Так что именно случилось? Андрей и Миха рассказали: Миха, что только что узнал, размахивая для наглядности руками, а Андрей — вначале сбивчиво, а после как-то разом успокоившись, словно и не с графом говорил — всё и обстоятельно. И что препятствие для выезда было внезапным, странным и нелепым, и что состояние Саши ухудшается. При словах об этом лицо графа тронула тревога. Он сидел, привольно развалившись, однако всё наматывал на палец прядь, блестящую и маслянистую. Наконец, Андрей закончил и вопросительно смотрел на графа. Тот пожевал губами, а после паузы сказал: — Однако, я не стал бы прибегать к подобным методам. — Вы можете поклясться? — Голос у Андрея снова дрогнул. Граф только отмахнулся: — Неинтересно. — Вдруг он потянулся и тронул ухо Андрея с витой сережкой: — Мм, обручальное?.. Андрей молча увернулся и отсел, а граф довольно засмеялся: — Уверяю, вы с Сашенькой не центр мира, сколь вам бы ни хотелось так считать. Обидно, грустно. Я соболезную. Не обращая внимание на покрасневшего пыхтящего Андрея, граф обратился к Михе: — Кто в театре знал, от кого пришли те деньги? Миха всерьез задумался, остекленел глазами. — Ты говорил кому-либо, кроме меня? — подсказал граф. — Ну как… Я сам не знал, — Миха криво усмехнулся. — Парниш принес, и ведь пробился ж — в руки! Там Гусев был, я ему говорю, что необычно. Не сразу понял, что это не… ну. А он и подсказал: так это, мол, другое. Кто еще у нас Сашуля, и при деньгах? Я: да только барин, прежний наш рабовладелец. Он: так, небось, от него и есть. — Миха гоготнул. — Я: ну, должно быть, он, и почерк схожий. Вот и Андрюха приходил… И помню, как раз тогда подумал — чего я взъелся? Барин, он человек — хороший… Спасибо ему, кстати! Завертелся, ё-моё, со всеми этими Пасхами и куличами, так и не сказал. Алёш, билеты же пошлем? — Пошлём, — низким эхом откликнулся граф. Глаза у него сузились и стали совсем темными и злыми. — А больше никого, — Миха пожал плечами. — Сразу тебе отнес, помнишь, в тот же день наполовину разошлось на жалования… Андрей сидел, как оглушенный. Гусев! Тот человек, который завлек обманом Сашу на сборище тайных сладострастников, подвергнув чудовищной опасности. Который его сёк… — Ты письма не читаешь? — сказал ему вдруг граф, неожиданно миролюбиво. — Ну вот. Зря я что ль пишу, стараюсь… Андрей тряхнул головой и посмотрел на графа: — Что, простите? — Скоро пришлю вам контрамарки, — граф улыбнулся. — Два места в бельэтаже. Партер ушел на спонсоров, увы. — Алёш, получше надо! — заволновался Миха. — Чтобы всё видно было! — Зрители, страдающие близорукостью, могут воспользоваться биноклем, — елейно проговорил граф. — Астигматизмом, — пробурчал под нос Андрей. — Корреспонденцию не жги! — граф погрозил толстым пальцем с черным ногтем. Вера и неверие боролись в душе Андрея: да, граф злодей, но такая подлость, как донос, к нему совсем не шла. Его методы и вправду были другими: заставить жертву самой загнать себя в ловушку, дойти до полного отчаяния. Охранка и жандармы — какое убожество и пошлость! Нет, не таким он был… В дверь постучали, Миха приказал войти. Лакей, дрожа от счастья, объявил: — Пирог может быть подан! — Какой пирог? — уточнил граф. — С трюфелями. — Неси сюда! — Граф еще раз зевнул и отклонившись, шумно почесался сзади.

***

Саша сидел у камина, закутавшись в плед и положив ноги в толстых носках на пузатую грелку, и читал потрепанного Брэма про приключения в Африке. При виде Андрея он слабо улыбнулся: — Ну что? Обмен революционным опытом прошел успешно, я надеюсь? Андрей, устроившись на кушетке у него в ногах, всё-всё рассказал: и что граф, наверное, не виноват, и что за всем стоит проклятый Гусев. Саша слушал рассеянно, а после проговорил тихо: — Это уже совершенно не важно. Он оперся на спинку кресла и машинально прижал руку слева к груди, где болело. Андрей продолжал, в попытке воодушевить: всё еще не потеряно; главное, что есть надежда — когда премьера состоится, и конечно, будет до ужаса успешной, и все окончательно поймут, что никакой Мишка не революционер, тот попросит за них у Императора, — и тогда Сашу выпустят лечиться в Швейцарию… — Очень благородное намерение, учитывая его убеждения, — бесцветно ответил Саша. Его явно охватила тихая меланхолия, приступы которой сделались особенно сильны после полного отказа от лауданума. Впрочем, возвращаться к опию Саша был не намерен, тем более, сам Боткин не рекомендовал использовать его, чтобы не усугублять истощение организма. Да и чаще он всё же был скорее возбужден, чем подавлен. С понедельника Саша стал посещать лечебницу при Императорской медицинской академии. Сначала ему не нравилось решительно; после он почти привык, по собственным словам, к «унылому безделью». Андрей узнал, что пресловутое лечение заключалось в длительных, по часу, ингаляциях в особой комнате. Там барин старательно вдыхал испарения нагретого кристалла соли, обкрошенного по краям по типу сахарной, как в лавках, головы. (Вероятно, кто-то из больных эту соль ел тайком, как лось.) Теория флюидов требовала солнца, и больные подолгу сидели в зале бывшей оранжереи с прозрачным потолком и зеркалами на стенах, чтоб организм насыщался светом. Саша, как самый крепкий из чахоточных, еще ходил по коридору, через какое-то количество шагов делая руками взмах, — согласно выкладкам немецкого профессора, это должно было улучшить ток флегмы в легких. Довершали лечение постукивающий массаж грудной клетки и жирное молоко с сырыми желтками три раза в день. Андрею не хотелось верить, что все эти смешные меры зря; по крайней мере, в здании лечебницы было тепло, а Саша был застрахован от встречи с графом, так как туда не пускали посторонних — лишь врачей и меценатов. Швейцар оказался поистине неподкупным, и когда Андрею захотелось как-то навестить барина, тот два рубля взял, но гостю пройти не разрешил. Три тоже взял, и уже голодно смотрел на пятирублевую ассигнацию, когда вдруг опомнился и сказал: — Простите, но не велено. Пришлось Андрею терпеть до вечера и блуждать по дому в розовом пеньюаре, воображая, что Саша в кабинете и просто пишет очередное письмо. Скепсис самого Саши был особенно неуемен первые два дня. После он притерпелся, нашел себе дело — помогать Альберту вести вместо недомогавшей Рени статистику по заболеваемости в губерниях, делая подсчеты в общем зале в часы солнечных ванн. Однажды Саша вернулся странно взбудораженным, в каком-то диком восторге. Глаза его блестели, как никогда. Оказалось, он встретил женщину, и она была просто удивительной! Андрей, вздрогнувший от холодного укола ревности в сердце, тут же улыбнулся: ну вот пусть Саша и узнает, что женщинам он тоже очень нравится. Весь вечер прошел в рассказах о прекрасной меценатке — графине Элис, или как она сама предпочитала называть себя на русский лад, Алле, наносившей дежурный визит в лечебницу и задержавшейся с Сашей до вечера. Она заинтересовалась, что он такое пишет, он рассказал ей про сыпной тиф и чуму в степных провинциях; завязался разговор, и когда было уже время ходить по коридору, а после пить желтки, графиня сопровождала его повсюду (даже во время массажа). Андрей узнал, что Алла молода, умна, красива, тоже страдала легочной чахоткой, но в ранней юности, и исцелилась благодаря трем годам в Италии, а теперь из солидарности регулярно жертвовала на нужды больниц, творя свою личную милостыню. Церковь она считала великим обманом и притоном воров, и только положение в свете мешало ей высказывать эти взгляды так же открыто, как в личной беседе с внезапно обретенным ею другом. Теперь Саша ездил в лечебницу с радостью, ведь там он каждый день встречался с прекрасной графиней. По его словам, она была белокура, невысокого роста, с лицом нежным и светлым, голубыми глазами и «удивительной витальной силой в каждом движении». Одевалась не по моде, а каким-то своим, особенным образом в темные ткани с массивными украшениями-цепями, словно венецианка. Говорила на четырех европейских языках и изучала санскрит. Интересовалась биологией, а свое тело завещала для опытов медицинской кафедре Университета. А еще графиня оказалась отпетой нигилисткой, не верила ни в Бога, ни в черта, и лично выследила в своем имении разбойников, которые повадились грабить запоздалых посетителей кладбища (для этого пришлось просидеть несколько часов с пистолетом в свежей могильной яме). Мужа у неё — почти ожидаемо — не было. — Я никогда не встречал раньше женщин с таким циничным и верным отношением к sphaera sexualis, — восхищенно говорил Саша, сидя на кухне, а Андрей подкладывал ему на тарелку кашу по-гурьевски. — Если и прочие отринут фантазмы романтической любви и законного брака, а будут брать удовлетворение от мужчины спокойно и просто, как… например, как рукопожатие — заметь, не поцелуй руки, а именно рукопожатие, — то представь, сколько свободных, счастливых женщин будет вокруг! Андрей кивал, думая про себя: хорошо, что это вещи всё-таки разные, а то так поздороваешься раз по-братски с какой-нибудь эмансипе, а она оп! — и на сносях… Словом, Саша был пленен. Андрей нарадоваться не мог, каким он сделался вдруг оживленным. Вечерами за столом Андрей спрашивал, о чем же сегодня говорили с графиней, и Саша называл темы самые парадоксальные: от «Атлантиды» Платона и «Государя» Макиавелли до коллекционирования минералов (у графини было небольшое собрание). Андрей был мысленно благодарен ей, потому что Саша явно отводил беседами душу, а ему самому не пришлось читать этого Платона, которого Саша давным-давно вручил с наказом освоить для начала «Пир». Андрей честно пытался, даже делал выписки, но запутался и вскоре уснул. Словом, всё складывалось лучшим образом. Тем более, барин Андрея исправно драл, во всех возможных смыслах и позах. Как-то Андрей заметил, что Саша за ужином задумчиво смотрит на желатиновое яйцо из кондитерской — один из многочисленных сезонных десертов, вдохновленных недавнею Пасхой. Яйца были чудо как хороши: под тонкой пленкой желе, полупрозрачной «скорлупой», был густой белый крем с шариком желтой лимонной конфеты внутри. Андрей спросил, как Саше, понравилось лакомство? Можно еще купить. Барин признался, что само строение этого десерта навело его на мысль о суппозиториях и их использовании в определенного вида досугах. Прямо за чаем он развернул теорию: необходимость постоянно добавлять смазку может быть достаточно утомительна, но что если вводить перед началом акта своего рода миниатюрные резервуары в виде яиц, заполненные ею в полу-твердом состоянии? Благодаря обтекаемой форме и нейтральному составу они не причинят вреда, а за счет мягкого давления могут даже усилить удовольствие. От жара тела смазка будет таять и делаться жидкой, а оболочка — рваться от фрикций, постепенно выпуская содержимое, и впоследствии растворяться внутри. Таким образом, не придется отвлекаться, и нет риска, что смазка внезапно закончится (как у них уже однажды случилось). Андрей горячо откликнулся на предложение стать участником эксперимента. На следующий день он с замиранием сердца наблюдал, как барин изготавливал суппозитории — по принципу десерта, формочки для которого они купили в кондитерской лавке. Делали сразу четыре штуки, на случай, если часть не удастся. Барин наполнил яйца их обычной смазкой, «скорлупа», как и у десерта, была желатиновой. Залив последний слой, Саша поставил формочки на лед, а для Андрея началось ожидание — гораздо более мучительное, чем когда они делали дома настоящее мороженое. Наконец, спустя час яйца были готовы. Андрей, подготовленный, умытый, растянутый, лежал на правом боку, замирая от восторга и нетерпения. Саша, совсем домашний в своем лиловом халате, но с видом серьезным, как полагается экспериментатору, велел: — А сейчас ты будешь очень послушным и примешь его. Понял? — Да, барин, — выдохнул Андрей восхищенно. Суппозиторий покоился в блестящей кювете, похожий на драгоценный белый карбункул. Саша взял его своими длинными изящными пальцами и поцеловал — на удачу. — Приготовься. Сейчас может быть чуточку холодно. Андрей кивнул, и вздрогнул от прохладного касания сзади. Барин погладил его по бедру и принялся осторожно проталкивать, вкручивать упругое яйцо. Андрей глубоко дышал, стараясь не зажиматься. Вдруг его охватил сладкий ужас от понимания, что это, инородное, сейчас будет в нем. — Молодец, вот так, — шептал барин. Он одним пальцем придерживал смазанное яйцо, мягко вдавливая, пока не вошла самая широкая часть. — Да. — Он отпустил, и яйцо быстро скользнуло внутрь. Андрей изумленно замер, прислушиваясь к себе. Ощущения были не как от члена или пробки — другими, но тоже очень приятными. Он машинально тронул живот, и естественно, ничего не нащупал. — Ты готов? — улыбнулся Саша. Они условились, как настоящие экспериментаторы, проверить на деле всё до конца. — Нет, я… — Андрей осекся и выпалил: — Барин, а можно ещё? — То есть, ты хочешь… — Другие. Которые остались, — Андрей моляще смотрел на него. — Саш, пожалуйста. Барин поколебался, но сходив на кухню, принес три прочих яйца. Все они удались, и мерцали в кювете — идеальной формы, отпотевавшие мелкой росой. — Ты точно уверен? — Да, барин, — прошептал Андрей. — Точно. И он принял их все — постанывая и задыхаясь от чудесной мучительной тесноты. Барин предлагал подождать, но Андрей хотел так, поскорее, и еле вытерпел четверть часа, чтобы они хоть немного нагрелись. От ощутимого холодка он невольно сжался, и барин звонко шлепнул его по бедру: — А ну-ка! Это что такое? Андрей заскулил и шумно вдохнул, пуская в себя второе яйцо. Третье входило с трудом, и барин, сведя брови, протолкнул его пальцами внутри , а потом еще заставил Андрея походить на четвереньках, прогнувшись в пояснице и качая тазом для лучшей миграции яиц вверх. В животе как будто растекался приятный морозец. Андрей представлял, как они там трутся в нем друг о друга, нагреваются… — ...Андрюш, ты правда этого хочешь? — Да, барин, да! — Андрей лежал на спине, подхватив себя под коленки, а его живот едва заметно бугрился контурами трех крупных яиц. Саша кивнул и взял из кюветы четвертое. Его он вводил издевательски медленно, так что Андрей начал беспорядочно вилять бедрами и хныкать, умоляя, пусть Саша уже сделает это. Яйцо, из-за брака получившееся чуть больше прочих, едва поместилось. Оказавшись внутри, оно тут же устремилось наружу, но Саша вовремя его удержал. — Так! Андрей, ты совсем не стараешься. — Простите, барин… я сейчас… — Ты сейчас его примешь как следует, или я изготовлю еще дюжину яиц и нашпигую тебя по самое горло. — Слушаюсь, барин, — простонал Андрей, сокращениями мышц пытаясь протолкнуть яйцо глубже. И у него получилось. Оно как-то вдруг само скользнуло и ушло далеко. В животе сделалось совсем тесно, но это было неважно. Перекатившись на бок, Андрей заплакал от счастья — он всё-таки смог. У него получилось. — Покажи себя, — велел барин. — Хочу убедиться, что ты действительно принял. Нелепо покряхтывая, Андрей встал на четвереньки и раздвинул ягодицы руками, показал себя барину. Никаких яиц больше на волю не рвалось. — Вот и отлично, — тихо проговорил Саша. — А сейчас сядь на пятки. Андрей послушно выпрямился, держась за бока. Голова кружилась, сердце рвалось из груди. Саша скинул халат и сел сзади, обнял его со спины, положил на живот горячие большие ладони. — Хорошо, умница, — он гладил Андрея снизу вверх от паха до ребер, мягко, но дразняще надавливая. — Нравится быть таким полным, да? — Нравится, барин, — прошептал Андрей. — Это хорошо, — Саша поцеловал его за ухом. — Наседушка моя. Андрей засмеялся, и барин пощекотал его живот, чтобы яйцам тоже было весело. — Скоро научишься принимать по десятку, — пообещал он. — Да, барин. — Будешь ходить у меня всё время круглый, тугой, как беременный. В платье, и без корсажа. — Хорошо, барин. — Можешь привыкать уже сейчас. — Саша слегка прикусил ему кончик уха. — А давай-ка мы заткнем тебя такого пробкой, и ты прогуляешься в лавку, допустим, на Среднем… — За яйцами? — хохотнул Андрей, и Саша рассмеялся: — Не знаю! — У нас мука кончается, — грустно сказал Андрей. — И ваниль. А яйца есть пока. — Пока? — Саша скользнул рукой ниже, и Андрей со стоном запрокинул голову. — Тебе-то они скоро не понадобятся. Наседке не нужны тестикулы, не так ли? Будет здесь гладко, ровно. Как ты мечтал. — Да, барин, — одними губами произнес Андрей. Перед глазами проносились безумные картинки: то он как некая рептилия, раздутая и полная яиц, и очертания кладки проступают под натянутой холодной шкурой, то он — снова человек, но между ног нет ничего, лишь аккуратная розовая щель, и из неё бегут потоком яйца… — Андрюша, ты готов? — Да… Барин поставил его на четвереньки и вошел длинным напористым движением. А после толкался равномерно, с оттяжкой, кожей шлепая о кожу. Андрей стонал и упоенно выл в подушку. Смазки было много, даже с избытком. Он не заметил, как лопнуло первое яйцо, но с точностью почувствовал, как порвалось второе. В животе вдруг стало прохладней и тесней, он выгнулся, чтоб барин вошел насколько можно глубже. Нечасто Саша был таким — по-настоящему неудержимым, властным. Смазка стекала по ногам прозрачным водопадом, Андрей опять представил, что он не человек, а какое-то иное существо, исходящее мерцающими соками. И барин — не милый его Саша, а жестокое чудовище, напавшее и силой взявшее его, какой-то минотавр, или может быть конь, но почему-то при том яйцекладущий, и вот он, уже заполнив жертву до предела, до смертельной крайней тесноты, никак не может перестать, и всё вбивается, вбивается, вбивается… В момент наслаждения Андрей, должно быть, потерял сознание, так было хорошо. Когда он очнулся, Саша уже заканчивал обтирать его теплым полотенцем. Андрей благодарно улыбнулся любимому — и тут же, согнувшись пополам, ринулся в нужник. Злоупотребление, если можно так выразиться, суппозиториями со смазкой вызвало беспримерное очищение организма. Всё время, пока Андрей страдал (а как известно, страданиями и душа очищается), Саша дежурил под дверью, на разные лады повторяя смущенно: «Извини, извини, извини…» Но Андрей не сердился. Эксперимент можно было считать состоявшимся. И провести как-нибудь еще раз — с меньшим количеством смазочного материала. Да, и яйца, наверно, всё-таки лучше по размеру как перепелиные… После этого Андрей похудел на восемь фунтов и целые двое суток не помышлял о всяком интересном. Потом, правда, всё равно устроил так, что барин защекотал его до икоты, как настоящая русская кикимора. Словом, среди окружавшего их ужаса и мрака Андрей даже был, по-своему, счастлив. И он был абсолютно готов к тому, что однажды Саша придет — вряд ли пряча глаза, но должно быть, немного смущенным и неуловимо изменившимся. И тоже очень по-своему счастливым. И конечно, всё ему снова расскажет. Почему-то Андрей верил в графиню и её витальные силы — и в сашину манеру влюбляться больше в разум, нежели в тело, но отдаваться целиком. И Саша пришел, но был погрустневшим, как будто поблекшим. Он ничего не хотел говорить, в этот раз Андрей еле-еле от него чего-то добился. Оказалось, графиня, думая, что дело только в деньгах, открыто и честно предложила ему сумму, достаточную для поездки в Италию. Она не требовала взамен ничего — ни любви, ни особенной преданности, о чем так же спокойно сообщила. Просто шанс выжить — гораздо более верный, чем здесь, на вдыхании соли и питье молока. Саша отказался, но графиня была настойчива и во что бы то ни стало хотела, чтобы он лечился за границей. Пришлось признаться ей в тех неодолимых обстоятельствах, которые удерживали Сашу в России. Она ничуть не испугалась — и предложила бежать. — И ты не согласился? Саша с горечью покачал головой: — Я не имею права подвергать жизнь и положение стороннего человека подобному риску. А если её из-за меня убьют, покалечат или посадят в тюрьму? Её, или тебя… Графиня была готова организовать побег для них троих, как-то даже стоически восприняв новость, что сашино сердце не свободно, — но он всё равно отказался. — Я не хочу, чтобы на Родине меня считали преступником, бегством доказавшим собственную вину! — горячо произнес Саша и вдруг болезненно кашлянул. Андрею в этот момент захотелось стукнуть его хорошенько. Кулаком по красивой дурной голове, а потом отходить ладонью по отощавшей за последние месяцы заднице. Не хочет он, чтобы считали! А дела-то до этих счетоводов… Главное — жить, а там разберемся. Но это был Саша, со всеми его принципами и глупой верой в правила чести. И Андрей любил его именно таким.

***

На следующий день после визита к Михе на Итальянскую Андрей зашел в дворницкую, попросить у Забира, чтобы принес еще дров — несмотря на весеннее тепло, Саша тратил их больше, чем зимой. Юноша, спрятав что-то под раскроенную кожу на столе, тревожно встал, но узнав Андрея, мгновенно успокоился. На быстрый недоуменный взгляд он пояснил: — Отец не любит, когда читаю такое. А весело. Как люди живут. — И чего веселого пишут? Забир вытащил желтый листок и с удовольствием процитировал: — «Вчера вечером посетители ресторана Палкина на Невском стали свидетелями странного зрелища из разряда тех, что поддерживают в иностранцах представления о русских как о диком народе. Известный в свете скандалист и бретер граф Г-в в ярости выскочил из отдельного кабинета, гоня перед собой некоего господина с криком ''Доносчику первый кнут!''. При этом граф действительно щелкал над головой ямщицким кнутом, вселяя страх в невольных свидетелей. Жертвой этого буйства был человек из компании графа, по неподтвержденным данным, некто Гусев. Остается надеяться, что неистовый граф не устроит в ближайшее время классической дуэли или публичного акта гиль… гилё…» — Забир с досадой осекся. — Гильотинирования, — поправил Андрей. — Да! Ох, вот как ведь люди живут… — мечтательно вздохнул Забир и пошел за дровами в сарай. Тем вечером Саша вернулся успокоенным и чуть-чуть просветлевшим. Они с графиней примирились, и она пожала ему руку (Андрей слегка забеспокоился) в знак, что уважает его желание остаться в России, к каким бы последствия оно не вело. И их философские прогулки по галерее возобновились.

***

С утра Андрей отправился на рынок — Андреевский, что неизменно его веселило — за свежим творогом и зеленью. Он хотел сделать на ужин особые котлетки, рецепт которых подсмотрел еще в модном журнале у Зихлера. Тепло вернулось в Петербург, из-за прозрачно-серых туч выглядывало Солнце. Андрею вдруг захотелось ширины, простора — того душевного подъема, который вызывал в нем вид Невы. И он свернул с дороги к рынку и пошел в сторону реки, к обелиску Румянцева через узкий грязный Соловьевский переулок. Слежка была до комического явной. Какой-то толстенький жандарм, замаскированный под старую татарку (из-под черной юбки торчали синие форменные брюки), бежал за ним по-заячьи короткими зигзагами, прячась в каждой арке. Карета с забранными плотным тюлем стеклами тронулась, лишь только Андрей вышел из парадной, и ехала за ним. С проспекта она повернула в переулок, и теперь тряслась где-то за спиной невдалеке. Андрея это очень насмешило. Он замедлил шаг, а после и вовсе остановился, давая ей проехать. Интересно, так и будет тащиться как приклеенная? Спустится к Неве, зайдёт за ним на рынок?.. Они с каретой поравнялись. Андрей хотел уж выкрикнуть что-нибудь едкое про шпиков — псов режима мрачному бородатому вознице, да и пойти себе, когда внезапно дверца распахнулась. Андрей всё понял и мгновенно отшатнулся, но коренастый молодчик, выскочивший из кареты, был быстрей. Он подхватил Андрея, как ребенка, и затолкал внутрь экипажа. Дверца захлопнулась, кучер гортанно крикнул «Ай, пошла!», и они понеслись по тряской выбитой брусчатке, всё быстрее и быстрей. Вслед им надрывался отчаянно свисток жандармской ряженой татарки. Это были явно не служители закона. Молодчик мигом скрутил Андрея, уткнул скулой в потертый бархат сидения. Андрей, насколько мог, косился вверх, на тусклое окошко. Там были чуть различимы светлые контуры фасада Академии. Они влетели, видимо, во двор — брусчатка под колесами сменилась мягким, шуршащим при движении песком, — и вдруг остановились. Андрей мотнулся, но похититель вздернул его обратно за заломленную руку. Дверца вновь распахнулась, и Андрей с удивлением увидел рядом на расстоянии шага другую открытую карету. Их двери образовывали будто коридор, своеобразный шлюз. Детина без особого усилия приподнял Андрея и швырнул в соседнюю карету, а после захлопнул её дверь. Качнувшись, та тут же тронулась и полетела — по песку, и снова по брусчатке… Андрей, мотая загудевшей от падения головой, кое-как выпрямился на тугом пружинящем сидении. В карете он был не один. Напротив него, сложив полные кисти на серебряном черепе-навершии трости, сидел граф Горшенев. Он сказал: — Привет. Козинаки будешь? — И указал Андрею на стоящую рядом с ним жестяную коробку.