***
Ложа оказалась великолепная — небольшая, только для двоих, но почти у самого центра справа, на ярус ниже императорской. Андрей даже не верил, что это для них, но чинный билетер проверил приглашения и распахнул перед Александром Владимировичем белую с золотом дверь. Они вошли, и Андрея охватил восторг, как при взгляде на широкую реку. Весь театр блистал: тысячи газовых канделябров, огромная люстра, должно быть, в сотню огней над залом и поменьше — над сценой. Пестрые платья дам в широком партере, а главное — роскошный, алый с золотой монограммой Императора занавес. Резьба и скульптуры на ярусах, тонкая роспись плафона — вечно несущийся на своей колеснице упитанный Феб в гирляндах цветов, всё казалось Андрею прекрасным и удивительным. Он запомнил театр по своим визитам за кулисы как что-то грязное, даже пугающее, видел мастерскую с изнурительной гонкой и труд балерин, — а это был будто бы другой мир, некий Рай, залитый теплым светом и благоухающий апельсиновой цедрой. — Сударь, не желаете? — раздался вдруг тонкий голосок. У входа в ложу стояла маленькая Марьюшка, рыжая племянница кухарки с пирамидкой апельсинов на серебряном подносе. Одетая в белый шелк и серебристые туфельки, она была похожа на ангела. Андрей покачал головой: а вот и притворщица! Узнав барина, девочка вспыхнула, даже веснушки покраснели, как мелкие искорки. Александр Владимирович улыбнулся: — Вижу, к тебе вполне вернулась способность ходить, не так ли? Она хитро потупила взгляд. Александр Владимирович взял два апельсина и положил на край подноса целковый. — Благодарю, сударь! — пропищала она — и вдруг, подскочив к сидящему Александру Владимировичу, чмокнула его в висок и тут же с топотом унеслась. Он покачал головой: — Вероятно, единственный случай, когда петербургский климат на кого-то повлиял благотворно. Андрей ничего не смог на это ответить. Он вспомнил, что именно от сегодняшнего спектакля зависит, не попадет ли Мишка и вовсе в немилость со своим революционным настроем. О них же самих с Сашей он старался не думать, только молился, пусть это тоже получится, и барин сможет уехать… Пожалуйста, пусть всё пройдет хорошо! Бог словно услышал — и посмеялся над ним. Не прошло и пяти минут, как вновь раздался топоток, и Марьюшка влетела в ложу, задыхаясь, кинулась к Александру Владимировичу: — Барин, барин! — она в отчаянии заламывала руки. — Там доктора зовут! У Андрея сердце упало. Неужели что-то с Мишкой?.. Александр Владимирович быстро встал и пошел за ней, Андрей следом. Девочка почти бежала, то и дело оборачиваясь, смотрела тревожно. Сквозь неприметную дверь, по винтовой лестнице она привела их за кулисы, и дальше узким коридором в маленькую душную комнату. Там было шумно, многолюдно, актеры, уже в костюмах, камзолах и серых лохмотьях, столпились вокруг кого-то, сидевшего на лавке у стены, лица его было не видно. Андрей не выдержал, вскрикнул: — Мишка! Тут же на него будто налетел вихрь, толкнул, окружил: — Андрюха! Плохи дела! Совсем плохи! Ай, беда-а… Андрей обнял его, обхватил, не веря радости. Господи! Сам Мишка был жив, и видимо, здоров. Он отклонился, и Андрей увидел, что тот уже в полном гриме — с набеленным лицом, прорисованными бороздами морщин, в седом парике. Завидев Александра Владимировича, Мишка кинулся к нему: — Барин, милуйте! Помогите, как дохтур! — Казалось, он был готов упасть на колени. Александр Владимирович крепко взял его за плечи и заглянул в лицо: — Так. Кому нужна помощь? — Наш Судья… напился до б-беспамятства, чёрт этакий… Вон лежит, — Мишка указал трясущейся рукой на лавку, окруженную людьми. — Можете, это, его протрезвить? Спектакль щас начнется уже. — А дублер? — машинально встрял Андрей. — Да… — Мишка скривился. — В околотке он, долгая история… Александр Владимирович молча прошел к сидящему. Актеры расступились, давая дорогу, и проскользнувший за барином Андрей увидел грузного человека в черном балахоне и съехавшем набок завитом паричке. Человек с блаженной улыбкой пускал слюну, склонив голову себе на плечо. От него разило коньяком и еще чем-то горьким, наверно, полынной настойкой. — Любит он «для сугреву гортани», — сварливо проговорила актриса с чем-то рыжим на голове, похожим на паклю. — Для сугреву раз, для сугреву два!.. — Вот и наклюкался! — Да! Вовсе меры не знает! — зароптали в толпе. — Его уж и водой отливали… — Поможете, барин? — с надеждой попросил Мишка. — Очень надо. — Известно, сколько примерно он выпил? — Александр Владимирович оттянул толстяку воспаленное веко и нахмурившись смотрел в неподвижный расширенный зрачок. — Чекушки три будет… это водки. — Не смотрели, не знаю… — А у меня еще коньяк брал, скотина. — Да они с Гусевым тут пили! — выкрикнул кто-то в толпе. — Будто мало было! Андрей вздрогнул — он вдруг понял всё. Ноги сделались ватные, и он бы упал, не поддержи его Мишка. — Отравление очень сильное. Нужно вызвать рвоту, — Александр Владимирович принялся закатывать рукава. — Быстро, таз. Ему принесли какой-то медный, блестящий. Александр Владимирович уложил пьяного на бок, и обернув пальцы белоснежным платком, открыл ему рот, — а дальше Андрей не смотрел, уткнувшись Мишке в плечо. Мишку всего трясло, он повторял: — Это ж надо такое, а… И чтобы сегодня… Всё было так ужасно, уродливо. Будто из сверкающего рая их выгнали в смрадный ад. От кислого запаха Андрея самого затошнило. Откуда-то издали, из-за занавеса было слышно, как настраивается оркестр, взвизгивают в разных тональностях скрипки… Когда мучительные спазмы закончились, Александр Владимирович выпрямился, платком вытирая руку от рвоты. Сам он был очень бледным, но решительным. Велел принести нашатыря и стакан теплой воды. Отмерил шесть капель, и придерживая голову, дал пьяному выпить. Тот фыркнул было, но машинально начал глотать, как-то по-младенчески, неприятно причмокивая. Все затаив дыхание ждали. Однако, эффекта это не возымело. Толстяк не очнулся. — Может, повторить? — предложил кто-то. — Нет, мы рискуем сжечь ему желудок, — задумчиво проговорил Александр Владимирович. — Еще воды. И льда, пожалуйста. Унесли, наконец, таз; и явились и лед, и вода. Скрипки в зале тоскливо стонали. Александр Владимирович то поил беднягу водой, то прикладывал грелку со льдом ко лбу и груди, то растирал особенным образом уши. Через каждую минуту он подносил ему к носу пузырек с нашатырем, и наконец, залепил звонкую пощечину. И случилось чудо — толстяк вдруг очнулся. Все ахнули, придвинулись ближе. Обведя толпу мутным взглядом, Судья слабо улыбнулся и пробормотал: — Я, кажется, слышал ап… плодисменты? — Даже в этой фразе виден был неординарный артистизм. Однако, эффект оказался недолгим, и он снова с улыбкой впал в забытье. Александр Владимирович, сжав губы, ударил его еще раз. — Что за драка без меня? — раздался вдруг веселый низкий голос. Кто-то подошел, раздвигая столпившихся, и Андрей с ужасом узнал графа Горшенева. Сегодня он был особенно эффектен — в длиннополом черном сюртуке, с лицом бледным и инфернальным. Длинные темные волосы струились как шелк, глаза мерцали атропиновым гибельным блеском, словом, не знай Андрей, что это лишь человек, вполне можно было бы принять графа за прекрасного демона, падшего ангела, самого Люцифера. — Экое ж блядство, — сказал граф, оценив ситуацию. В этот момент Александр Владимирович отвесил толстяку третью, особенно сильную пощечину. — Нет, бесполезно. — Он выпрямился. — Сегодня он не сможет выступать. Надо, чтобы кто-то с ним остался и не дал захлебнуться в случае… — Александр Владимирович обернулся — увидел графа и осекся. Граф молчал, пристально, гипнотически глядя на него. Уголок подкрашенных кармином губ слегка дрожал. — …Я сделал, что мог, — Александр Владимирович нервно дернул плечами. — Остается только ждать, пока его организм справится сам. — Да ничего, — Мишка будто отмер. — Это… да! — Он засуетился — и вдруг пожал Александру Владимировичу руку. — Спасибо! Мог ж и помереть, на самом деле… — Мишка нервно засмеялся. — Был у нас тут один, в канаве потом нашли… Александр Владимирович спокойно и прямо смотрел на графа, и Мишка догадался: — Вот! Лёш… Алексей Юрьич, а это барин наш! Бывший… Князь Леонтьев! — Мы уже имели счастье встречаться с ним ранее, — улыбнулся граф. Александр Владимирович промолчал, и Андрею, тревожно наблюдавшему за его лицом, не удалось увидеть в нем ни тени выражения. Сам он не выдержал и пискнул каким-то фальцетом: — Спасибо за билеты! Граф довольно улыбнулся, как бы говоря: для тебя, душа моя, ничего не жаль. И слегка облизнулся. Мишка с силой почесал голову под париком. — Ну хорошо… Лёш, а чё делать-то, ну, ё-моё? Может, выкупим того? Из околотка, а. Успеем?.. — Конечно, нет. — Граф стукнул в пол тростью с черепом-навершием и негромко кашлянул. — Костюм Судьи, парик! Сегодня я буду петь. Вокруг засуетились, забегали, словно муравьи. Граф тронул лацканы сюртука, и его мигом послушно сняли, кто-то принял трость. Жеманный, гладкий детина накинул ему на грудь клеенку и принялся белить лицо. — Лёш, — заволновался Миха. — Ты ж это, больной весь, свистишь! — Полагаю, у нас нет иного выхода, — с оттенком высшего трагизма произнес граф и чихнул. Александр Владимирович тронул Андрея за плечо: — Пойдем. Андрей кивнул. У него что-то внутри сломалось от мысли, что графа простудил он. Знал бы, что так получится — не толкал бы его в воду! Что за… Александр Владимирович остановил двух гимнастов покрепче и велел перенести пьяного на ровное место да положить на бок, и следить, чтобы и впрямь не задохнулся. Те серьезно покивали, и поднатужившись, подняли огромную тушу. Обратно шли молча, всё так же ведомые Марьюшкой. Девочка была грустна, и Андрею сделалось страшно от мысли, сколько еще такого она увидит за свой век при театре.***
Когда они вернулись, партер уже был заполнен, самые нерасторопные зрители занимали последние места в ложах бельэтажа. Выше, до самого потолка, кругами Ада поднимались пестрые ярусы. Там теснилась публика победнее, и доносились разговоры и грубый смех. Теперь, с людьми, театр производил совсем другое впечатление на Андрея, зловещее. Как будто все собрались, мучимые жаждой крови и зрелищ, словно в древнем Колизее, и готовы растерзать того, кто появится на сцене. Александр Владимирович учтиво кивнул и слегка поклонился даме в соседней ложе, которая смотрела на него с каким-то странным, очень уж пристальным интересом. Та с улыбкой кивнула в ответ, колыхнув высокой прической, а потом принялась что-то быстро говорить на ухо соседке. — А кто это? — шепотом спросил Андрей. — Не знаю, — легкомысленно ответил Александр Владимирович. — Я же ничего не вижу. Андрей быстро вручил ему бинокль. Очень хотелось, чтобы оперу Саша увидел хорошо. Зал волновался, как море, и внезапно затих. Все взгляды обратились в одну точку, и Андрею на мгновение показалось, что смотрят на них, но он отмел это как глупость. Смотрели выше по центру, на царскую ложу, до последней минуты пустовавшую. Скрипнули стулья, зашаркали ножки по паркету, и с шорохом весь театр разом встал. Александр Владимирович тоже поднялся и замер с отсутствующим видом. Громкий голос, по-московски округляющий гласные, объявил, что сегодняшнюю премьеру почтил своим вниманием сам Государь Император. Зал разразился короткой овацией, которая была прервана, очевидно, скучающим жестом руки. Снова зашаркали стулья, и в воцарившейся тишине безумно громким показалось Андрею биение собственного сердца. Когда позднее дети спрашивали его, так каким же было первое представление знаменитой «Оперы нищих» в Петербурге, Андрей затруднялся ответить. Вызывая на семи детских личиках разом выражение крайнего недоверия, он говорил, что подобное впечатление сложно передать посредством человеческих слов. Как правило, после этого орава набрасывалась на него, и только явившийся на крики и писк Саша спасал его от неминуемой погибели. Опера была поистине фееричной. Андрей никогда не видел впоследствии таких пышности и блеска, такого невиданного размаха фантазии. Кордебалет, воздушные гимнасты, борцы, кидавшие балерин словно кегли, фонтаны огня, реки крови, и наконец, живые настоящие тигры (на самом большом и роскошно украшенном золотыми гирляндами скакала Анфиса, показывая чудеса джигитовки). Зал притих, даже дамы в соседней ложе, поначалу продолжавшие шушукаться, замерли с приоткрытыми ртами. Особенно поразили Андрея декорации: то, что он видел отдельными щитами, грубовато размалеванными рабским трудом, собранное вместе создавало прекрасные пейзажи: панораму Лондона, замок Судьи… Мишка полностью перевоплотился в Цирюльника-демона, даже движения его стали какими-то нечеловеческими. Он стелился и корчился, ужасно гримасничая, будто и вправду терзаемый злым духом. Уже к концу первого акта в нем мало осталось человеческого; глаза, казалось, горели огнем, столь яростно сжиравшим его изнутри. Он убивал направо и налево с ловкостью невероятной, и Андрею даже сделалось жутко, что если Мишка не выйдет из роли и продолжит кромсать всех и впредь?.. Музыка была мучительной — недаром говорили когда-то, будто граф играет для развлечения на скрипке с цыганами по кабакам. Полная глубинной тоски, она как будто сдавливала душу петлей, и вдруг меланхолический мотив сменялся нарочито бодрым, который оказывался вскоре не более чем издевательским парафразом народной песенки, снова уходящим в минор. Одну мелодию Андрей даже узнал — её певали вместе с Мишкой по малолетству у них на завалинке (и придумал её, кстати, Андрей). Ну вот, значит, пригодилась. Домовому она явно понравилась — он толкался и приплясывал в перстне. Андрей хотел даже приоткрыть ячейку, но передумал — вдруг не сдержится, вылетит. Вот будет, конечно, потеха! Больше всего он боялся, что граф затмит Мишку — по завистливой злобе или просто по неудержимо развитой в себе магии, украдет внимание зала. Если ты и так чистый демон, почему бы не быть им на сцене?.. Но граф, должно быть, оказался и вправду хорошим актером, потому что перевоплотился почище самого Мишки. От его притягательного демонизма не осталось и следа, теперь это был жалкий человек: сальный сладострастник, к тому же, одышливый и подхихикивающий. Андрей мысленно каждую секунду благодарил Бога, что граф не превратил премьеру в свой бенефис, оставил что-то и Мишке… Он оглянулся на Сашу — и был поражен странным выражением у него на лице. Выражением задумчивости и будто бы просветления. Андрей взял его холодную сухую руку и несильно пожал, и Саша сжал его пальцы в ответ. Так, за ручку, они и смотрели самый страшный момент, когда Цирюльник-демон прибил тело Священника к кресту и уже готовился поджечь, но его остановила банда амазонок на тиграх (отняла тело и растерзала его сама). Постепенно рука Андрея, покоившаяся на колене у Саши, поползла чуть выше, и еще немного, под полу сюртука и к поясу брюк. Поняв намерение, Саша весело, неверяще покосился, словно говоря: нет, ты же не хочешь… Но Андрей хотел. Сейчас он хотел этого больше жизни. Почувствовать Сашу при всех, здесь, но так, чтобы никто не узнал. Андрей тихо снял свой сюртук и положил Саше поперек коленей. Дама в соседней ложе машинально покосилась на них, но, должно быть, списав этот вольный жест на жар от волнения, отвернулась и принялась сама с двойным усердием обмахиваться большим резным веером. На сцене умирал Судья — очень долго и обстоятельно, Андрей даже прикинул, что это мог быть за яд, нешто бертолетова соль? — и бесшумно сполз на пол перед сашиным креслом. Он надеялся, что за высокими боковыми перегородками его будет не видно, да и кто станет смотреть на какую-то ложу, когда все глаза в темном зале прикованы к сцене? Саша слегка раздвинул колени, давая ему подобраться ближе. Андрей нырнул под сюртук и с наслаждением потерся лицом Саше о пах, прямо сквозь натянутую ткань брюк. И пускай Андрей не видел лица, он знал, что оно сейчас у Саши прекрасное. Это был какой-то бесконечный восторг, замирание сердца, когда он торопливо расстегнул ширинку и понял, что действительно делает это. Саша тихо порывисто вздохнул и замер, чуть откинувшись в кресле и давая Андрею полную свободу. Никогда еще Андрей не испытывал такого наслаждения — не проявленного физически, но захватившего словно всё его существо. Он медленно, старательно брал, стараясь двигать головой как можно более бесшумно и не выдавать себя дыханием; выдал их бы скорее уж Саша, который крупно вздрагивал и зажимал Андрея коленями. На сцене умирал Судья — Андрей не видел, но знал, и старался двигаться и сглатывать предсемя в ритме его прощальной арии. Граф смог передать, как оставляют его силы, всё более глухим и хриплым делается голос… Он очень натурально кашлял и даже мучительно чихал (что не очень характерно при отравлении, однако, добавляло пущего трагизма). И наконец, когда Судья совсем затих, и грянули литавры, ноги у Саши вздрогнули, он выгнулся; Андрей почувствовал, как на секунду затылка коснулась тяжелая рука, но тут же и пропала. Саша негромко застонал — но вряд ли кто-то заметил, потому что по залу пронесся такой же полу-вздох, полу-стон. Андрей проглотил всё, давясь и уже не скрываясь в надежде, что за грохотом оркестра никто не поймет. Он сделал это. Всего в паре саженей от самого Императора. Андрей чувствовал себя немного святым. Застегнув Саше брюки, он осторожно вылез из-под сюртука и сел на своё место. Рука Саши, которую он стиснул, была горячей и немного дрожала, а на лице сияла благодарная, восхищенная улыбка. И Андрей почему-то понял, что с графом точно покончено. Теперь он был здесь главным грешником. И ему это нравилось.***
Когда представление подошло к концу, и на истерзанной, подпаленной и залитой кровью сцене застыли остатки труппы, воцарилась тишина. Андрей не сразу понял, чего же все ждут. В наступившем молчании раздельно и звонко прозвучали хлопки в ладони. Император аплодировал медленно — как Цезарь, подумал Андрей, хотя тот и не аплодировал, должно быть, а только показывал палец вниз… Император, так сказать, показал палец вверх, и зал грянул следом за ним. Это был триумф. Мишка, и впрямь обезумевший, в съехавшем парике, озирался как загнанный зверь. Ему жестами стали показывать, что надо поклониться, и он, спохватившись, так мотнул головой, что парик улетел в партер, к вящей радости дам. Когда он выпрямился, на лице его сияла улыбка. И Андрей, улыбаясь тоже, заплакал. Даже Александр Владимирович быстро коснулся ресниц, а уж в соседней ложе дамы трубно сморкались в платки. Труппа выходила на поклон с полдюжины раз, их никак не хотели отпускать. Вышел граф, всё так же в мантии Судьи, и с интересом оглядел зал. Андрею на секунду показалось, что он увидел их и подмигнул. Графу рукоплескали с минуту, не меньше. Он поманил пальцем Мишку, и так, вдвоем, взявшись за руки как парная статуя, они и поклонились. Потом Мишка на радостях приподнял графа, пусть и невысоко, и немного покружил. Граф смеялся с захлипом и махал над головой париком. Выходила Анфиса в залитом кровью хитончике, выходили гимнасты и вели тигров на шлейках… Торжество продолжалось, оркестр играл парафраз последней мелодии, зал хлопал как безумный, и никогда, признаться, Андрей не видел более такого обожания, такой безоговорочной любви. Наконец, все актеры вышли на сцену, и к ним потекла благоуханная река. Анфисе вручили корзину белых лилий, Мишке — охапку красных маков, а графу — какой-то экзотический невиданный цветок. Граф зарылся носом в желто-черный ворох лепестков, смешно чихнул и кинул свой подарок в зал, где его тут же разорвали. — Я рад, что у него всё получилось, — вдруг сказал Александр Владимирович. Андрей вздрогнул: — Да? — У Михаила поистине талант, и я надеюсь, его ждет долгий путь… — А-а, — кивнул Андрей, и словно пробудился: — Да, Мишка, конечно, вообще!.. В дверь ложи постучали. Оба обернулись. На пороге, сияя, стояла растрепанная Марьюшка. — Вас господа актеры приглашают. — Как доктора? — улыбнулся Александр Владимирович. — Нет, просто! — Пойдем? — Александр Владимирович протянул Андрею сюртук и поднялся, одергивая свой.***
Комнаты за сценой напоминали Вавилон — столпотворение и полное смешение всего и вся. Люди обнимались и плакали. Анфиса налетела на Андрея, горячо расцеловала в обе щеки, а потом куда-то унеслась. Первый Судья, уже пришедший в себя, со следами замытой рвоты на мантии, стыдливо потупившись пожал Александру Владимировичу руку. Тот сдержанно посоветовал впредь быть аккуратней с выпивкой. Мишка точно был где-то в центре веселья; пока шли по коридору, Андрей слышал звук, какой бывает, когда много людей качают и подкидывают одного в знак триумфа, голос Мишки и крики «гип-гип ура!». Сейчас он скрылся, пропал. Андрей приподнялся на цыпочки, тут же получив на шею обрывок гирлянды от какого-то гимнаста — и увидел графа. Тот подошел к ним, со смытым гримом, но всё такой же бледный. Лицо от усталости казалось болезненным и потому особенно прекрасным. Но главное, на плечах графа красовалась черная шуба. Снова при нем, будто и не было проклятого вечера!.. У Андрея пропал разом дар речи. Он хотел тронуть за руку Александра Владимировича, но стоял вместо этого в какой-то прострации. — Понравилось? — спросил граф. Андрей сипло вдохнул и пару раз щелкнул горлом. — Да, — Александр Владимирович кивнул. — Это было поистине впечатляюще. И я рад, граф, что вы явили свой талант. Поздравляю вас с заслуженным успехом. Граф развеселился, закачался: — Ну хорошо! А я-то думал, ты меня не видишь. — Я… — Значит, понравилось? — граф хитро прищурил левый глаз. — Да, — повторил Александр Владимирович. — Надо выпить! Поехали ко мне. — Но я… — Дава-ай, — протянул граф. — А, ч-чертовка! — он отмахнулся от куска гирлянды, который накинула ему на плечи пробегавшая танцовщица. — Давай, а то вы скоро за границу собрались... Граф глядел блестящими глазами, чуть улыбаясь, и Андрей с обреченностью понял, о чем он. Александр Владимирович молчал, и граф продолжал: — Ненадолго. Мне ж всё равно завтра кое к кому, — он показал толстым пальцем наверх, — рано вставать, все дела… — И Мишка тоже туда пойдет? — наконец, встрял Андрей. — Да он уже… начал, — отмахнулся граф. — С Сашулей. Не то. Всё не то! Неправильное целеполагание! Довольно наивно пытаться извлечь выгоду из особы, которая сама находится под особым надзором… А вот и они, — граф указал на Мишку, который вошел в комнату, ведя под руку какую-то женщину. Она была высокой, одетой в черное платье с вуалью, и Андрей невольно суеверно подумал: снова черная невеста… Но морок быстро рассеялся, за темно-серым газом проступили черты костистого сухого лица, и Андрей узнал вдовую Императрицу, которую раньше видел лишь на картинах, в основном — парных портретах с её мужем, главным и наиглупейшим жандармом Российской Империи. Очевидно, она посетила премьеру инкогнито, ведь о её присутствии не объявляли. — Вот, Сашуля, все наши! — кричал ей в ухо Мишка. — Люди, на самом деле, это главное! С которыми и делали. Вот Лёшка там, Алексей Юрьич… Он тоже сочинял, и пел, да. Все замолчали и склонили головы. Женщина скромно кивнула, словно прося не обращать внимание на её присутствие, и подошла к графу. Он с неожиданной для столь большого тела ловкостью согнулся в полупоклоне и припал к её руке. — Граф Горшенёв, — проговорила она тихо. — Александра Федоровна, — подобострастно — и страстно! — пророкотал он. — Моё почтение. «Да ничего там не почтение! — разозлился про себя Андрей. — ''Неправильное целеполагание''! ''Особая особа''!». Пока граф разливался в комплиментах её вкусу и благодарностях за щедрые пожертвования, Андрей скороговоркой прошептал на ухо Александру Владимировичу: — Может съездим, Саша? Давай. Тот помотал головой и тихо сказал: — Я не думаю, что это необходимо. — Да Саш! — Полагаю, топор войны зарыт, и на данный момент мы ничем не обязаны графу, а он нам. На этом можно и разойтись. — Ну!.. — ...Я предпочел бы отправиться домой. Андрей всхрапнул и развернулся — просто чтобы не видеть на миг этого упрямца, и ткнулся носом в плечо Михи, который подлетел к ним. — Ну как? — тот оголтело вращал глазами. — Барин, как вам? Александр Владимирович тепло сказал, как впечатлила его опера, и выразил надежду, что это не последний их успех. Мишка, который, казалось, ничего не понял, снова заплакал и вдруг кинулся обнимать барина, да так по-медвежьи сжал, что Андрей слышал хруст ребер. Александр Владимирович растроганно погладил его по плечу. Андрей тоже был стиснут и даже покружен, причем на руках, как невеста. Словом, всё, что было между ними дурного, ушло, осталась только радость. И Императрицу Мишка покружил, правда, она была слаба здоровьем, и после пришлось выводить её на воздух. Когда Мишка ушел, сопровождая шатавшуюся бедную женщину, граф подмигнул: — Ну так что, Сашуля? Заглянете на вечер? И Александр Владимирович вдруг сказал: — Да. Охотно.