Книга Вожделений

Им было суждено встречаться — помимо тех искромётных идей Мелодиса, как им столкнуться вновь, конечно, — лишь по хмурым ночам. Покров сине-чёрного мрака от свинцовых туч, закрывших сегодня чистое небо от города, едва горящие фонари, роняющие свой рыжий свет на лицо, и ровные камни мостовой, ещё мокрые от оросившего их дождя. Романтика! Ночь — самое то для любовных таинств. Шаг за шагом — в самое логово зла. Но не для правосудия, не для криков и ловли преступника, пусть однажды этот скользкий уж всё же на чём-то попадётся. Проколется, ошибётся. Однажды, но не сегодня. Путам тюремным придётся, увы, подождать. Инференса знают уж все здесь слуги давно; но им приказано было молчать, и тайну Мелодиса они стерегут рьяно. Ни один слушок не посмел пробежать, ни одной даже самой маленькой детальки не выпускали из стен сего особняка. Всё тайно, всё скрыто, подальше от посторонних глаз. Кому надо, те знают. Дальше они то не расскажут, если не хотят, чтобы им язык отсекли. Знающие — точнее, догадывающиеся, ибо Инференс молчал, как партизан, но свою влюблённость выдавал столь просто и смачно, — с его стороны же были не так мудрены. Им не нужно было просьб, понимали всё сами. И уважали детектива настолько, что позволяли ему играться в кошки-мышки и приходить к кошке по ночам. А Мелодис здесь, несомненно, кошка; но ей не стоит зевать да расслабляться, иначе мышка может и выцарапать невнимательной глаз. Пусть то, что между ними происходит, идёт своим чередом. Им одним известным: значит, то так и надо. Мелодис — та ещё дрянь, но симпатию к детективу испытывает правда. Оттого верят, знают, что тот не навредит. В общем… к счастью, до сих пор весь город об их отношениях не трещал. Молчал и узнавал про них лишь из газет, и то, совсем не скандальных. Инференса встречают тепло, радушно даже, улыбаются, помогают снять тяжёлый пиджак, отставить трость и даже зовут выпить чашечку чая. Он, правда, отказывает, но то не потому, что ему здесь не нравится, всего лишь не хочет время терять, даже замёрзнув с дороги. И тогда слуги, смиренно кивая, лишь на этаж выше его зовут — дескать, господин Д.М. ждёт именно там, в своей опочивальне. Старомоден, любит блестящие побрякушки, подобен сороке и живёт чуть ли не в старом замке, что набил разнообразным добром — «искусством», тем ещё хламом. Аристократ — что с него взять. Дрянь. Инференс знает путь сюда уже наизусть. Он приходит в спутанных снах сюда же порой, иногда повторяет его в памяти, находя успокоение в том бесполезном действе подобно Луке, что обожает в пальцах крутить монеты. Это что-то вроде того же — лишь мысленно; ступени, картины, скульптуры и дверь. Вот она… всё ещё испытание. Он раскачивается на ногах, пятка-носок, пятка-носок. Раз-два-три. Раз-два-три. Набирает воздуха побольше и стучится; что-то до сих пор заставляет делать так, проводить этот маленький ритуал, успокаивая бушующее сердце, уверяя, что всё же и правда Инференс здесь. Что можно ему сюда приходить, распивать чужой чай и стучаться в чужие двери. И хозяина особняка лицезреть… в приличных и не очень видах. Сегодня случай второй. — Заходи, заходи! — голос сладкий, как тот самый дорогой чай, в который был добавлен вязкий сахарный мёд, — Я тебя давно уже ждал. Этим чаем Инференса угощали в прошлую их встречу. Он не ожидал, что ему понравится; но теперь тот терпкий вкус напрочь с образом Мелодиса застрял. Не выгнать, не выдворить прочь, не выкорчевать ломом и никак не стереть. — А если бы это был просто слуга? — хмыкает Инференс, что и правда дверь открывает, вступая в интимный полумрак спальни чужой. Мелодис был чудаком немного, романтик от ушей до кончиков ног — ему нравились лепестки роз, ужины при свечах, дорогие букеты, конфеты из шоколада и во всё приносить артистизма побольше. Змей-искуситель, капающий ядом с клыков; но каким сладким! Детектив прикрывает глаза. — Ох, милый, только ты так громко топчешься перед моей дверью. Инференс фырчит недовольно. Но это, на деле, его умиляет — запоминают всякое даже самое малое, что есть в нём, его образе и повадках. Лишь просто время и опыт научили его не показывать «слабину». Старые шрамы и чужие трагедии говорят, что любовь — страшная штука. Огонь её может и греть, и обжигать. И обжигать больно. А об Д.М.-а точно можно обжечься. — И ничего я не топчусь..! — Топчешься, топчешься. И тот хихикает, привлекая внимание к себе и своей невероятной персоне. Звук голоса льётся откуда-то с кровати. И после пары секунд неловкого молчания, во время которого столь смущённо и несуразно Инференс мнёт одежду свою, он зовёт снова. Зовёт ещё мягче, слаще и нежней: — Ну же. Иди ко мне, не стой истуканом. И Инференс идёт, как идёт овца столь послушно на зов своего пастуха. Кровать та большая, и видно, что богача — балдахин из тёмной, полупрозрачной ткани, всё ещё плотный, чтобы скрывать и не пропускать света ни капли, вычурная резьба на дорогой древесине, да и застелена лучшими тканями наверняка. Мелодис знал, что такое комфорт. А ещё любил о своём достатке «кричать». Не буквально, но каждый при первом же взгляде понимал, что он совсем-совсем не бедняк. Инфененсу то не понять. Вся эта вычурность странна. Может, от него ожидали иного, артистизма такого же, но он, подходя, лишь отодвигает эту завесь. И челюсть теряет. — Что за..! Картина, безусловно, любопытная. Дезире Мелодис, лёжа средь своих мягких чёрных подушек, улыбался, развалившись в позе максимально развратной. Одежды на нём не было почти, а та, что была… то называть язык одеждой поворачиваться не собирался. Вырядился так, как не каждая развязная дама решится. Первыми в глаза бросались, безусловно, чулки — чёрные и обтягивающие бёдра, что у Мелодиса были, честно признать, пышны и круты, поблёскивая материалом. Руки так же обтянуты длинными перчатками, отливающими жёлтым от свечек, и на том одежда, можно сказать, и заканчивалась. Тот кусочек ткани, что едва прикрывал пах, Инференсу звать одеждой не хотелось тем боле. Конечно, такой эпатажный мужчина, как Дезире Мелодис, не мог закончить свой образ на этом. Оттого тот, конечно, был изящно дополнен жемчугом, золотом и макияжем. Белые прохладные камни собрались ожерельем на его едва вздымающейся тонкой груди, и на одном из запястий призывно переливался в таком же стиле элегантный браслет; золото кокетливо блестело на подвеске в виде змеи, сверкающей сапфировыми глазам, и тонкой цепочке; ну и чёрные губы, что даже несмотря на это недоразумение хотелось поцеловать. И всё это — со взглядом пронзительных синих глаз, подчёркнутых чёрными тенями, в которых сверкал хитрый узкий зрачок. Но эмоция быстро сменилась: глаза округлились, а улыбка скисла. — Тебе не нравится..? Кто только такое безумие согласился сшить? Инференс замялся. — Ну… выглядит впечатляюще… — блеет он, неуверенно рассматривая своего любовника и пытаясь утрамбовать сей облик любопытный в своей не менее старомодный склад ума. А может быть, даже более старомодный, чем у Дезире, как бы он там не считал — ведь, в конце концов, в латексе лежал именно аристократ, что ожидал ответа явно более открытого и полного, чем тот, что ему Инференс дал. Детектив внезапно почувствовал, словно прикоснулся к хрупкому хрустальному замку — и тот громко под его пальцами рухнул, разбившись на осколки. Он искренне считал себя излишне грубым для кого-то столь нежного и грациозного. Слишком простым, слишком закостенелым, слишком-слишком-слишком… Нужно было срочно исправить своё положение. — Просто слишком непривычно, — выдыхает Инференс, стараясь собрать излишне путанные мысли воедино. Как бы то не казалось ему неправильным, излишне вычурным, неприличным, неприличным даже в делах таких грешных и плотских… всё же сложно было бы отрицать, что он не хочет поцеловать эти губы, дотронуться до этих бёдер и прильнуть к груди. Сложно было отрицать, что костюм справлялся с задачей своей на ура — подчёркивал всё, что нужно было подчеркнуть, заставляя даже взрослого мужчину краснеть, как глупого сопливого юнца, впервые оказавшегося в постели у дамы. И то, сглотнув, собирались озвучить, пусть и, безусловно, в своей мере. — Вот ты змей конечно, Дезире, — произносит детектив, расстёгивая пуговицы своей жилетки, откладывая её в сторону и опускаясь на кровать. Это была странная смесь чувств, но приятная, и ей решили отдаться сполна. Погрузиться куда-то вглубь океана страсти, вожделения и смушения, позволяя ему себя омыть. — Вот змей… идёт тебе, так и манишь, чёрт и змей… а ну иди сюда! Страсти между ними давно не было. И эта идея явно подлила масла в огонь, что не погасал, но горел медленно и мерно. А сейчас он вспыхнул. Поцелуй — резкий и грубый, но долгий. И во время него прикусывают эти полные чёрные губы. Почти что жадно, будто ночи им может не хватить. Детектив прижимается лишь ближе, пока руки в перчатках вцепляются в его спину. Мнут ткань рубашки. И всё тело аристократа извивается под меньшим, но более крепким. Себе не отказывают помять молочное бедро, так крепко сжатое в этих тугих чулках. Инференс знал, что они друг другу нравятся. Конечно они, чёрт подери, друг другу нравятся! Что Дезире нравятся мускулистые руки. Загорелая кожа. Покатый крупный нос. И каждый шрам, по которому он мог водить пальцами, каждая веснушка, каждая родинка, в которую он мог целовать. И ещё нравилось, когда этот самый грубый человек оказывался под ним. Инференс не успевает вдохнуть, когда объятия становятся хваткой и с ним переворачиваются, заставляя теперь его прижаться к подушкам и одеялу. Дезире столь своевольно располагается на его паху, улыбаясь с теперь чуть смазанной помадой на губах и слабо похлопывая по руке хлыстиком, до того незаметным в тьме комнаты и множестве тканей. И улыбался он и правда как змей, что когда-то предложил Еве то чёртово яблоко. И каждое его слово, каждое движение — наполнено ядом, которым хочется дышать, который хочется вкушать, которым хочется жить. Гнуться, позволять делать с собой, что угодно, лепить в своих руках свой идеал. Инференс мог поморщить нос только в начале. Сейчас? Сейчас этот змей в жемчужно-золотом изыске может делать с ним всё, что пожелает его чёрная душа и что сможет придумать извращённый, хитроумный разум. И этот чёрт, этот змей, трётся и елозит на его паху, и будто всё тело охватывает адский огонь, заменяя собой даже кровь в венах и вспыхивая во всех возможных местах, столь позорно и быстро сдавая возбуждение безумным жаждущим блеском в глазах. И эрекцией. — Я гляжу, и да у Вас проблемы, детектив..! — промурчал голоском наигранным, но столь манящим, искуситель, и его хлыстик — нынешнее средство управления и подчинения, — приподнял подбородок этого самого детектива, ныне способного лишь пыхтеть и восхищаться, — Смотрите на меня. И что остаётся детективу? Лишь и правда смотреть. Дезире красив, и Дезире то знает. Он любит красоваться, позволяя своему партнёру наслаждаться сей красотой. Руки расстёгивают рубашку, а глаза ярко блестят. Ладони проводят по всему загорелому телу и мнут грудь, а на лице появляется широкая улыбка. И в голове у Инференса остаются лишь белые искры; все мысли рациональные исчезают в миг, оставляя лишь желание касаться, сплетаться, целоваться и прижиматься. Быть как можно ближе, если сгореть — то сгореть в этом адском огне вместе, облитые раскалённым греховным златом. Чёрный, синий, белый, золотой — у Дезире есть своя эстетика. И эти цвета смешиваются в калейдоскоп настоящего безумия. Инференс не совсем понимает, когда с него слетает рубашка; не совсем понимает, когда эти элегантные пальцы расстёгивают его ремень; не совсем понимает, когда на нём не остаётся и брюк; не совсем понимает, когда он оказывается абсолютно гол пред змеем, что улыбается, капает золотым ядом с клыком и мнёт его член в своих руках, заставляя тяжело вздыхать. Когда этот хлыстик начинает легонько шлёпать по рукам и ногам, направляя, когда Дезире вновь наклоняется к нему для поцелуя, увлекая ещё раз его разум куда-то в океан глупых, рискованных неприличных желаний. Инференс не останавливает себя от того, чтобы их исполнять. И Дезире не дают разогнуться после поцелуя, цепляясь за него ещё и ещё, прикусывая бледную кожу. — Ауч..! — наигранно, столь наигранно, смеётся и сверкает кошачьими глазами, и кажется, что за губами и правда прячутся блестящие клыки. Правда, не Наибу сегодня им владеть. Немного наоборот. Дезире обязательно пошутит про приятный голосок и не менее приятный вид, пока рука в латексе хватается за бедро и столь пошло и просто поднимает его и отводит в сторону. «Расположитесь-ка поудобнее, детектив», — смеётся змей и тот лишь правда разваливается на подушках, ворча, но всё ещё улыбаясь. Тяжело не таять под касаниями Мелодиса — те мягки и нежны, их много и они приятны, он ведёт своими руками по бёдрам, животу и прессу (что начал уже пропадать из-за увлечения кое-кого сладким, и неувлечения спортом), касается мягкой широкой груди, которую никогда не удерживается помять, изучает повторно раз за разом каждый шрам, что он может увидеть. Ножевое, была старая потасовка. Пулевое, за него так жаль, потому что болело, скорее всего, адски. Много-много порезов. И какой-то новый шрам. — Это…? — Дурацкая кошка, которую притащил Гатто, — фыркает Инференс. А Дезире лишь смеётся, но запоминает. — Самое гордое Ваше боевое ранение, детектив! Дезире аккуратен. Вежлив, мягок, заботлив — даже несмотря на то, что ему определённо нравились вещи, выходящие за пределы «нормального». Подготовит. Подготовит себя, подготовит партнёра и всегда убедится, что всё хорошо. Инференс всё ещё сжимает вместе зубы, когда Дезире, придерживая его ноги, входит; его член на самом деле… тоже мог бы быть описан словом «аккуратен», но что-то старое и кричащее в уши о неправильности всё ещё противно дёргалось внутри Инференса, мешая ему искренне наслаждаться происходящим. Просто… просто откинуться назад, расслабиться полностью, растаять насовсем, как кубик льда в пальцах. Змеем зовут — со змеем и сравнивают. Разум будто всё же где-то в глубине считает, что его объятия — это сдавливающие кольца… — Успокойся, Инфи, — но голос его мягок, как пух, и сладок, как жёлтый мёд, — Ты всегда можешь меня остановить. Или ты так испугался той побрякушки? Он усмехается и качает прелестной головой в сторону, где среди смятой простыни всё ещё лежит хлыстик. Кожаный кончик, но та безделушка так и не ударила всерьёз, чтобы оставить красные следы. И не ударит, пока не будет сказано — можно. — Тебе лишь бы подколоть, старый чёрт. — Ну, уж вот такой вот я. Огонь вновь медленно погасает. И Инференс совсем не хочет, чтобы то случилось вновь. Оттого к руке тонкой тянутся, касаясь запястья, и улыбаются в ответ. — Нет. Продолжай. Он сглатывает слюну. — Пожалуйста, продолжай. И змей сжимает свои кольца крепче. Темп он берёт сначала медленный, улыбается и гладит по бедру, чтоб потом ногу удобнее себе на плечо закинуть и повести пальцами вновь по всему телу. Касаться — как раскалённой земли, вычёрчивать самыми кончиками геоглифы на коже смуглой, и то так приятно, что Инференс лишь под эти пальцы в перчатках подставляется всё больше, выгибаясь, готовый чуть ли не как довольная кошка мурчать. Выдохи всё больше и чаще — а у Дезире звонкий смех, как россыпавшийся по полу жемчуг. Тело погружается в негу, как насекомое — в янтарь, а ложка — в мёд. Становится лишь лучше, когда эти изящные пальцы проскальзывают от живота к паху и касаются отвердевшего уже давным-давно члена, столь коварно хихикая, будто в действе том заключался самый хитроумный шаг Дезире. А может, и правда — чем не шаг в плане злодея: соблазнить детектива, что ведёт на тебя охоту? Но то уж так всё равно. Пусть, если названный желанием и правда умеет выполнять чужие желания. Темп становится быстрее. Эти ощущения до сих пор новы — быть под кем-то столь изящным. Ощущать каждый толчок и как тело прижимается всё крепче и крепче. Сминать простыни в своих пальцах и изгибаться. Новы и невероятно, невероятно хороши. Огонь разгорается снова, вспыхивая и рассыпая всюду искры. И в темноте ночи за этим ярким костром лишь сверкают сапфировые глаза с тонким зрачком, в черноте которого можно утонуть. И Инференс сквозь сжатые губы мычит, и эти сдавленные, невыпущенные из груди стоны смешиваются и сплетаются с усмешками Дезире, столь развеселённого этим странным сопротивлением правде. Нравится же, нравится ведь. И как белый смешивается с терпким кофейным, как каждое касание заставляет вздрогнуть и заластиться лишь пуще, и как в свободную руку берут хлыст лишь чтобы вновь поднять подбородок и заставить на себя смотреть. — Покажи мне себя, Инференс. Кошка поймала мышку, а за кольцами змеиными уж и не видно совсем добычи. И огонь разгорается так, будто в него швырнули бутылку масла. Вспыхивает ярко, опаляя своим жаром кожу и все внутренности разом. Это будет долгая ночь, но Инференс, чёрт возьми, тоже умеет исполнять желания. Он покажет. Он покажет, раз того просит Мелодис. И голос прорезается из-за закрытых губ.