Книга Вожделений

Тронный зал встретил мраком; лишь вдали сияли бледные огни свечей. Крюка буквально пнули, вталкивая в огромное помещение, и тяжёлые двери закрылись за его спиной. Верёвки натирали до сих пор связанные руки. А на троне, как и стоило ожидать, сидел король. Крюк сглатывает. Он не знает, чего тому надо. В чём смысл его действий и почему он решил его пощадить. Да и решил ли? Не просто ли издевается? Тот манит к себе, и что остаётся, кроме как подойти и склонить свою голову, припасть на колени, выказывая уважение к монаршей особе и разглядывая его теперь; он впервые был так близко к королю, но то не приносило ныне радости. Точёный профиль, изящество стана, настоящий вполне идеал. Таким он был известен народу. Но ледяной взгляд бесчувственных глаз не предвещал ничего хорошего. Крюк был осуждённым за злодеяния своего отца. И он мог лишь ещё сильнее склонять голову, скользя взглядом одного глаза по образу своего короля. Так пощада ли иль издевательство? А Его Величество крутил в своей ладони кинжал изогнутый, дорогой, с золотыми узорами и золотой же рукоятью. Другою рукою подпёр щёку, опираясь на тяжёлый подлокотник мраморного трона. Видно, скучал. Крюк усмехнулся, да так горько, будто в голосе разлился плохо сваренный кофе, способный лишь надолго оставить отвратительный вкус на языке. — Хотите лично со мной покончить, Ваше Величество? Пустота склонил голову вбок. Вздохнул. Его пальцы всё так же ловко крутили кинжал, но бескровные губы тронула мягкая улыбка: он приподнял кончики губ. — Ох, я подумаю. Его голос не был таким холодным, как там, на эшафоте. Он звучал мягче, и из-за этих слов в сердце начинала теплиться надежда, разливаясь внутри между рёбер странным теплом. Но ведь Пустоте что-то, несомненно, за то надо. Предателям не отдают так просто обратно их жалкую жизнь. Это заставляет сердце вновь сжаться в груди, а беспокойству — заметаться в мыслях, заставляя наблюдать за каждым движением монарха. Кинжал успокаивается в его руке, и Хосе замечает, что взор его изучает капитана не с меньшим любопытством, чем он — короля. Это заставляет спину разогнуть и приосаниться слабо, показывая себя во всей своей жалкой, пленённой красе. А в ответ на это действо — лишь смех. Смешок. И Пустота наклоняется чуть ближе, и улыбка его становится точно так же, совершенно чуть-чуть, шире. — Какой хороший мальчик, — мурчит он, расплываясь в улыбке, и острый кончик кинжала поддевает подбородок, заставляя голову приподнять вверх. Взор ледяных глаз остёр так же, как излом самого льда — препарирует и режет капитанову душу, выбирая себе повкуснее куски. То заставляет смутиться; нервно сглотнуть, понимая, что кинжал этот может в любую секунду горло его рассечь и окрапить столь красивым красным золото и мрамор, сплетающийся в жёлто-белый мираж. Правда в центре его было понятие абстрактное — жизнь. А кончик постукивает беспокойно, веля головушку ещё сильнее задрать. Хосе сглотнул ещё раз: в этот раз даже нервнее, чем в предыдущий. Он постарался поменьше двигать челюстью, лишь бы кинжал ему ничего не проткнул, но всё же задать вопрос, всё выискивая в своём короле ответ до того, как он скажет. — Мой король… так чего же Вы, всё же, хотите от своего покорного слуги? — ему стоило быть аккуратным. Предельно. Любое непонравившееся слово может закончиться отрезанной головой. Он облизнул засохшие губы. — Или это просто прелюдия к моей казни? Любите… поиграться, прежде чем пытать? Одежда монарха зашуршала. Он наклонился, и теперь беспристрастное лицо было ещё ближе, позволяя разглядеть всё: скулы, тонкие, лишённые крови губы, изящный нос, прозрачные блестящие глаза и начинавшую пожирать его щёку корку из льда. Он замерзал. А потом — злая усмешка. — Обычно прелюдии следуют к совершенно другому, разве не так? Хосе сморгнул. К другому… ах, к этому другому. К этому совершенно обычному простому другому, что обычно начиналось в постели, а не на коленях перед троном короля, ещё больше прижимающего к коже кинжал. Ему не понравился ответ? Или он просто игрался? — Не думаю, что монарх возжелал бы предателя. Хосе ошибся. Ошибся сильно. Он не вспылил, но лишь ещё посмеялся, надавливая ещё и почти прорезая плоть, лишь чтобы кинжал поспешно убрать назад и откинуться обратно к спинке, наступая ногой на колено Крюка, чтобы, вестимо, наконец понял. Поманил к себе пальцем. Крюк не был в том положении, чтобы противиться его желаниям, если ему ещё дорога его голова. А ему дорога — без головы, увы, как-то не поносишь великолепные шляпы и не поотдаёшь приказы на корабле. Хотя едва ли он вернётся на корабль, даже если Пустота всё же решил и правда отдать ему жизнь и дать второй шанс. Его голова легла на ноги в тугих белых шоссах, что обтягивали прохладную кожу. Он был похож теперь на ручную собаку; ну, что ж, впрочем, кто он и есть, если не ручная псина монарха? Он скажет погавкать — и Хосе придётся. Он старался думать поменьше, что его лицо сейчас ближе к королевскому паху, чем лику. Но эта мысль была назойливая и возвращалась, как её не выгоняй. Чуть позже окажется, что в этом и был смысл. Капитан потёрся о колено Пустоты щекой, послушно играю свою роль собаки. И то, судя по всему, король оценил — запустил свою ладонь ему в чёрные волосы, сейчас не прикрытые шляпой. Он вообще чувствовал себя больше нагим, чем одетым: осталась только рубаха и свободные брюки. Стеснённые у путах запястья лишь добавляли жалкой уязвимости в его положении. Король постарался на славу, ибо он и правда чувствовал себя мошкарой, лишь слабой шавкой, способной звонко лаять, но никак не кусать. Только Капитан Крюк уже понял, что в его ситуации лучше прикусить свой длинный язык и молчать, позволяя монарху размеренно водить пальцами меж прядей. Хотелось язвить, остроумить, выкинуть какую-нибудь гадость — но он мог уйти отсюда живым. И было бы так глупо обрушить на самого себя гильотину, оборвав её верёвку одним неправильным излишне острым словом. Сейчас, здесь — не было места показывать свой крутой, якобы, характер. Он гладил приятно. Нежно, аккуратно. И даже если кинжал, вновь прокручиваемых в пальцах, сейчас впился бы ему в спину, отсекая от этих последних ласок, он был бы не так уж против. По крайней мере, на его лице замерла бы улыбка; странная, неловкая, заметная едва-едва, но замерла. Но проходила минута. Другая. И клинок всё так же лежал в монаршьей руке — рядом, но не касался. Ещё минута. И ещё… и Капитан позволил себе прикрыть глаза, потираясь о чужие ноги. И он пригрелся явно излишне — то ему тут же показали, проведя остриём по щеке и оставив тонкий, способный зажить очень быстро, след. Хосе невольно дёрнул головой, шею выпрямляя, и столь звучно сглотнул. — Но-но-но! — фыркнул король, и кинжал его кончиком ткнулся в открытую, даже не спрятанную за сюртуком, шею. — Позабыл, что не на отдыхе здесь? — Прошу — извините меня, милорд. — Хосе голову чуть наклонил. Конечно, холодный металл тут же впился ему в глотку сильнее, но он видел, что монарх оценил этот жест. — Совсем разморило… Монарх фыркнул ещё, скользнув лезвием по другой щеке, но не нанеся в этот раз ни даже совсем крошечной царапинки, что саднила бы и была способна лишь досаждать. — Как быстро. — Мне стоит смущаться, бить тревогу и кричать? Вы меня помиловали, не измываетесь. Достаточно, чтобы чуть-чуть расслабиться и позволить делать всё, что чужой душе вздумается. — Он вновь прикрыл глаза, и уложил голову туда, где она лежала, обратно. Это немного облегчало его неудобное положение. — И… нет. Меня мало смущает, что Вы… мужчина, пока это не смущает Вас. Хосе лежал прямо перед пахом. И было достаточно сложно не заметить… пару изменений в настроении короля. Как бы то сказать-то помягче… У короля встал. — О, вот как. — Промурчал он. — Готовы на многое за свою голову, Капитан? На всё ли? Хосе покривил душой. Но ответ его был честным. — . . .нет. Не на всё, милорд. Позвольте сказать… — кинжал угрожающе блеснул в тонкой руке, — …всё же. Есть вещи, которые не будут стоить моей жизни. Лучше умереть и не сделать, чем жить с воспоминаниями о таком. И в тронной зале повисла тяжёлая тишина. Она обрушилась на плечи и стиснула горло. Монарх явно думал, и с каждой секундой тело напрягалось всё сильней. Сколько бы он не пытался сделать вид, что посмеялся в лицо смерти, то было не так. И по спине Капитана Крюка ползал липкий, отвратительный страх. Пустота думать решил достаточно долго. В руках его не марионетка, и гнуть его следует осторожно. Он не хочет сломать. Иначе бы кинжал уже рассёк горло. Иначе бы лезвие ужасного устройства для казни обрушилось сразу, без всяких внезапных встревающих в ход процесса сего короля. Пока Пустота решил опуститься в свои спутанные мысли, Хосе столь нагло позволил себе поелозить, пытаясь найти место на бёдрах удобней и мягче, но так, чтобы не уткнуться носом в пах. Он всё старался об этом не думать. О своём положении, о своей позе. Но… но петь гордые песни он может много, да только в голове всё гудит. Будто он ту засунул прямиком в трубящий набат. Всё же… это не просто пах. А пах монарха. И чем дальше, тем больше вариантов судьбы у него складывается; ведь не просто же так он здесь, как собака, стоит. На коленях, уложив голову так близко. Не просто так зарываются в его волосы ещё и ещё, будто не могут насладиться. Вариантов становилось всё больше — но один из них всё очевиднее и очевиднее. Приближался стремительно. Особенно когда монарх так медлит и достаточно... мягок с тем, кого только что пытался убить. Крюк поднял голову, вглядываясь в лицо столь же прекрасное, сколь и красивое. И приподнял брови, будто прося быстрее вынести свой приговор. Какую же работу желает от него милорд? Пустота причмокнул языком. — Я… готов отдать тебе твою голову, — сказал он сладко, а потом рука уткнулась в затылок и прижала его ближе к паху. Работа стала ясна без всяких объяснений. Проста и унизительна. — Но не просто так. За то, чтобы Хосе пред ним ползал на коленях и между мягких бёдер причмокивал аж. Как-то так, да? Он нахмурился. — Входит ли подобное в то, что не стоит жизни? Брови его сошлись ещё сильней, но он увидел, как вновь заблестело острое лезвие. Монарх не был ему настолько противен. Когда-то он даже его любил. Сейчас, наверное, если Пустота и будет его ценить, как долговечную тряпку, о которую столь удобно вытирать ноги.но это всё равно окажется «да». — Не стоило, будь вы моряком. Пустота аж хмыкнул. — То есть, — Пустота прикрыл свои очи, — отсосать условному пирату, взявшему в плен, было бы стыдно… но не королю? Хосе, если честно, сосать вообще желанием не пылал. Но кинжал всё ещё был слишком рядом. И ещё ближе была возможность вернуться в нормальную жизнь. Оправдать своё имя. Зала пуста; это останется между ним и монархом. Позор? Позор бы был, если бы то было прилюдно… а так… то, что можно стерпеть. Чему можно подыграть. Кивнул Хосе. — Ну да. И в этот момент явно решилась его судьба. И этот кинжал, что вновь поддел его подбородок, заставляя повертеть головой и дать монарху оценить себя, расчертил её на до и после. И если честно, Хосе пока не знал, но после — необязательно будет так уж плоха. Хосе согласился. Ведь всё же… Пустота опрятный; возвышенный аристократ, названный самим народом своим идеалом. Не выглядит как совсем извращенец, что потом будет измываться над телом. Пусть и крутит до сих пор в руках этот треклятый кинжал. Попробует. Правда… — Лишь есть проблема. Я бывший аристократ и сын капитана. Наследник. Надежда на будущее. — Хосе говорил медленно. Было бы глупо оплошать сейчас. Но к счастью, король не торопил. — Возможности тренироваться… Тц… Не было. И рука с кинжалом прикрыла рот короля, ибо тот не удержался от тихого тонкого хихиканья, что прозвенел хрусталём по всей зале. Легче самому Капитану, впрочем, увы, от того совершенно не стало. Легче стало, когда мягкая ладонь легла на щёку и огладила её столь нежно, уводя её по жёсткой коже так, чтобы привлечь внимание к себе и своему лицу. До того холодный взор смягчился, и будто бы огромный ледник растаял, уступая место чему-то более человечному, что всё ещё теплилось в Пустоте. И голос его тоже станет мягче, и наконец остриё будет отложено в сторону, оканчивая приятную для Пустоты прелюдию. — Я понимаю, — он не сдержал ещё одного тихого смешка, — Я не буду требовать много. Не буду… — его льдянистый взгляд скользнул вновь к кинжалу, что запокоился на подлокотнике трона, — груб. Поверь мне, Крюк, я не из тех мужей, что шляются по тёмным улицам и ломают жизни юных дев. Или юных моряков… Улыбка вновь подёрнула его лицо. — Я будуㅤм я г о кㅤ. Когда-то влюблённый в принца юнец внутри Хосе умер и возродился вновь. О, он бы мечтал услышать такие слова, мечтал бы приластиться к руке, мечтал уложить голову на колени и позволить перебирать свои беспорядочные вихры. Но он явно хотел сделать это… не так. Никто не хотел бы оказаться в мягких ласках монарха вот так. Но, возможно… иначе в них оказаться и не было возможно. Крюк не слышал ни об одной интрижке. И теперь его чувства, давно похороненные за рамками титулов и приличий, пробрались вновь и затрубили — что, если этоㅤш а н с? Шанс на что-то большее, чем сохранившаяся на плечах голова. Шанс не только на жизнь. Крюк сглотнул. Это не хотели признавать, но это было. Перед единственным видящим глазом будто застелился туман, и Крюк совершенно не понял, когда он оказался перед оголённым пахом своего короля. Ему казалось, что кинжал давит ему сзади на шею, но того не было. И он даже не знает, было ли лучше или хуже ему разуму, коли бы он давил. Он нервно облизывал губы и никак не мог решиться даже малейше притронуться к королю. — Послушай, Хосе, я... — Нет. Нет, нет. Всё в порядке. — Он тяжело вздохнул. Его голова должна что-то стоить и это не мешок монет и не пустые обещания служить верой и правдой. Что-то интимно унизительное. Что-то, что не выйдет из памяти никогда. — Я выполню Ваш приказ, Ваше Величество. Я... сделаю, как Вы просите. Сердце его стучит так громко, будто готово вырваться из груди и само решить его судьбу, оставляя кровавый след на белом мраморе. Ему хотелось бы, чтобы его ударили; тогда бы вся дурь сразу вышла бы из его мозгов. Потому что он ещё долго катал в мыслях это «Хосе», ибо в последний раз по имени Пустота его называл когда был ещё принцем. Юнцом, что дружил с сынком аристократа, смеялся искренне и ещё не знал, какой страшной бывает жизнь. Сейчас было так странно слышать это от того, кто, как говорят, отдал своё сердце и заменил льдом, лишь бы разумно править. — Прошу, развяжите лишь… верёвки, — Капитан тяжело запыхтел, дёрнув руками. И Пустота заколебался на пару секунд. Он был уязвим. Он был слаб. И даже остриё в его руке мало что могло противопоставить тому, кто выше его на пару голов и привык нагружать своё тело куда больше, чем изнеженный король, что лишь иногда тренировался с мечом. У кого вместо одной руки — крюк, что и дал ему имя. Пустоты же тело утянуто и сковано корсетом. Но кинжал в его руке лишь очень слабо ведёт по голой коже, а потом, заставив Крюка вздрогнуть и побледнеть от резкого движения, рассекает верёвки. Ни капли крови не упало на мраморный пол. Да будет так. И Крюк ведь не дурак. Даже если отомстит королю, его схватит его стража; и тогда голова уж совершенно точно покатится с плеч и будет выкинута в мусор. Да и… Слишком очаровательным он был созданием. Будто вышедшим из Страны Фей. Им хотелось любоваться даже снизу вверх и хотелось, чтобы он похвалил ещё. Он был словно колдун; Хосе предположил бы какой приворот, но он знал, как презирает король магию, что была причиной его изъедающих лицо, руку и сердце льдов. Не поднялась бы на него рука. Хосе старается не медлить. Не топтаться и не играть дурака. Не готовиться — он никогда не будет готов. Просто уж как-нибудь начать и понадеяться, что он не будет отвратительно плох. Или что хотя бы эти неловкие облизывания и смешно морщащийся нос с распушенными во все стороны усами монарха повеселят. Он ведь и правда смешон: жалок, подобно собачонке, что выкинули на мороз в дождь. Язык касается головки. Оказывается, нужно себя перебороть. Но всё ещё легко саднящая ранка на щеке напоминает, что может случиться, если не повиноваться королю. И оттого языком вести стараются больше и усерднее, вжимаясь, морщась, но продолжая. И король же ведь правда издаёт короткие смешки — но оттого, что ему щекотно, и смех его мягче и не так издевается, как во все прошлые разы. Будто что-то изменилось, будто его перенастроили, как до того дурно игравший инструмент. Крюк впервые видит проблеск Орфея. Того юнца, которого он любил и до сих пор не смог то принять. Юношеское, забава, пройдёт. Не прошло. И если до этого с самого прибытия перед ним был лишь Пустота и ни капли его старого друга, то сейчас что-то тёплое мажет по щеке вместе с касанием ладони, что, казалось бы, мертвенно холодна. И резко нахлынувшая с к у к а… тоска, что захлёстывает сердце и обливает самый чувственный орган холодной солёной водой, заставляет Крюка шевелиться. Работать усерднее, повторять то, что он помнил сам из своих коротковременных интрижек у портовых дам. Брать глубже, вылизывать тщательнее. Словно после этого унижения у него удастся схватить Орфея и больше его не отпускать. Будто эти жалобные глаза и движения языка по чужому члену способны сказать, что он очень скучал. Что он не желал пропадать, не желал пугать, что ему жаль. Что он бы с радостью отдал всё, что украл его чёртов папаша, и что он бы горбатился на Пустоту до конца своих жалких дней, если бы это позволило ему хоть иногда наблюдать за его холодной маской Орфея. И этот кинжал будто впивается в сердце и прокручивается там, заставляя его осознать, что вот сейчас, занимаясь позором и вбирая в рот как можно глубже, лишь бы сжалась вокруг органа глотка и это выкинуло прочь все мысли его, он видит Орфея впервые за долгое время и в последний раз. И именно в такой момент, что должен бы его лишь злить и оказаться выжженным в памяти как день морального падения, но, кажется… не будет так. Будет как-то иначе, и он искренне старается принести королю удовольствие, лишь бы увидеть ещё тёплую улыбку из старых дней и мягкий, едва спущенный с губ стон, который Пустота так не хотел отпускать, но не удержал. Целый глаз заблестел. Вот это было унизительно — расплакаться во время такого момента от глупых мыслей, что вернулись из прошлого и сжали горло к собачьим чертям. Пустота немного потянулся, и на лице его проступило столь умилительное… беспокойство, и Хосе пришлось приторно закашляться, уверяя, что то лишь от того, что он поперхнулся. То ведь могло быть. И он очень надеялся, что этот обман достаточно изящно состроен, чтобы правдивым быть. — Может быть, стоит… Его голос был мягок. И ему, если честно, хотелось все сокровища со дна морского достать. Лишь бы он улыбался чаще, чем вот так. — Нет, — сказал как отрезал, тяжело вздыхая и чувствуя, как определённое бремя обтянулось в груди верёвкой с камнем тяжёлым, что будет ещё очень долго, очень, тянуть вниз, — Наслаждайтесь. У Пустоты не получается. Мысли его беспокойны, он ведь поступает явно не так. Взволнованный взгляд скользит по усатому лицу, что теперь улыбалось. Очень горько, вновь будто в тот отвратительный кофе был дожат ещё и кислый лимон, но улыбался. И Пустота кивнул, откидываясь назад и прикрывая глаза, позволяя неумелым, но невероятно тёплым ощущениям захватить его разум и увести его куда-то далеко-далеко, избавить от всех беспокойств и забот. Дать забыть о зимах, об урожаях, о пересчёте казны и о новых указах. Обо всём. Крюк не знает, принадлежит ли это расслабленное лицо Пустоте или Орфею, или, может, глупому капитану стоит перестать их разделять, ведь один — живёт в маске другого, и наоборот, — но видеть его расслабленным… …отчего-то… …приятно. Хосе привык, что о нём не заботятся. К чёрту уж. Никогда и никто не был взволнован, а как он. Кроме матери, что уж, наверно, давно померла. Не время о таком размышлять. А то ещё и правда поперхнётся и то будет теперь неловко. А вот то, что выматывается до синих мешков под глазами монарх — то дурно. Его… его желание можно понять. Удовольствия от этого мало. Он даже не знает, как то вообще можно получать. Потому старается потеряться в мыслях и просто на движениях, что он исполняет. Облизать, прижаться губами, постараться побольше взять. Не задеть невзначай зубами, не прикусить, самому не поперхнуться и не лишить себя возможности столь важной дышать. К счастью, на затылок не давят. Иначе бы то было в разы сложней… поглаживает целой рукой бедро, но, увы, может гладить лишь одно — железным крюком не пристало касаться нежной кожи монарха. Вновь вспоминает свои тайные развлечения с девицами в попытках повторить хоть каплю их мастерства. И думает, что, возможно, то, что рука начала гладить по голове вновь, цепляясь за его чёрные кудри — это хороший знак. А рука та мнёт волосы, перебирает. Он не надавит, не сделает больно, как и обещал, будет аккуратен. И когда с его уст сорвётся «Спасибо», мир вновь пошатнётся. Короли такое не каждый день говорят. Хосе даже задумывается на секунду — а так ли… а так ли он… унижен..? Язык обводит лениво головку, а голова вновь качается в медленный такт. Тёплые выдохи над ней становятся всё громче; то, вообще-то, был знак, что не смог расценить вовремя никто из обоих. И, видимо, чтобы ему напомнить, где его место, рука резко сжала волосы, больно стягивая их на затылке. Хосе на секунду показалось, что его хотели прижать, заставляя носом уткнуться в изящный живот, или, что ли, наоборот, оттянуть от себя и швырнуть подальше, словно он умудрился в этом оказавшемя не таком простом деле сделать что-то не так. А вскоре стала понятна причина. Зрачок сузился, и тело рефлекторно дёрнулось, но даже с учётом того, что держали его не так уж и крепко, он остался почти что на месте. Так и не понял, решил то сам, что нужно, забоялся кары или чего ещё. Но семя потекло по языку, противно стекая по глотке и заполняя с непривычки весь рот. Так он ещё, дурак, сразу сглотнул. Хотя, может, так и стоило сделаться — не плеваться же на королевский пол… хотя они, кажется, и так, и так успели его… м… загрязнить. По крайней мере, это значит, что ему понравилось, да? Хосе отпустили, сами пытаясь отдышаться. Он же сидел в прострации полной, смотря в одну точку, но не видя там ничего. Мысли носились, как вспугнутая акулами стая рыб, сверкая своими боками, но не давая ни одну ухватить. То было беспорядочным, хаотичным вихрем, что пытался в столь ограниченную черепушку впихнуть разом всё. Первая из этих рыбок попалась на тонкое копьё и была такова: если монарх доволен — а его организм рассказал за него — то Крюк, значит, не такой безнадёжный, и у несчастного капитана есть возможность побыть живым ещё немного, пусть и в эскорте. О, он не видел для себя хорошего будущего — зря. Сидел, опустившись, и облизывался — то невольно совсем, — как кот. Морщил нос от отвращения, но оно было… немного не таким. Будто кто-то просто стоял за спиной и твердил, что Хосе обязан его испытывать. Что иначе, конечно, не может быть. Что в этом действии не было никаких магических счастливых потайных смыслов, и Крюк — просто отребье, что за своё предательство смогло заплатить не головой, а только лишь ртом. В голове всё звенело — настолько, что он даже не услышал голос короля, что медленно звал. Лишь на второй раз он повернул голову и извинился. Монарх теперь неловко пытался прикрыться, стараясь скрыть всю ту грязь, что только что здесь произошла. Крюк от этого смутился — но как-то иначе, чем велел тот невидимый несуществующий «кто-то», что стоял и нравоучил за спиной. А Орфею, оказывается, шли длинные распущенные волосы. И другая рыбка, что посмела блеснуть своим серебристым бочком — «интересно, как он выглядит без диадемы»… Она быстро скрылась в пучине прочих беспокойств. Но она, чёрт возьми, была. Заставила взрослого мужика раскраснеться, как бабу..! И это «кто-то» за спиной всё причитал, что он должен хмуриться, плеваться и злиться, чувствуя лишь отвращение к своему королю. Но этот голос не слушали. А смотрели на Пустоту. И ещё одна рыбка блеснула бочком, утверждая Крюку, что тот, безусловно, и правда красив. Особенно так тяжело дыша… — Так… кхм! — Пустота сдержанно кашлянул, выводя из странных дум, кажется, их обоих: он взял в руки тот острый кинжал и кольнул легонько себе пальцем, проверяя, видимо, не затупился ли он за эти десятки минут, но на его щёках всё ещё играл не меньше смущённый розоватый румянец, — возвращаясь к делу. Так вот, о твоём возвращении на службу, Крюк… И услышав эти слова, он выдохнул с облегчением.