Книга Вожделений

Ошейник на его шее смотрелся просто прекрасно. Будто бы так и должно было быть; даже в некоторой степени лучше, чем тяжёлые цепы тюрьмы, хотя граф Фьюри явно бы не отказался вновь взглянуть и на такое представление. Если бы в эти времена уже велись бы словари, то напротив «самодовольства» вместо определения была бы, несомненно, его рожа. — Тебе идёт, — усмехается граф. И то, как скалит ужасные клыки Джек, его лишь смешит. Отвратительное создание едва ли смогло бы вернуться в общество — если обычно заключённые в тюрьме Надзирателя обзаводились лишь тонкими ажурными крыльями или усиками, то изменения в теле Джека… были слишком существенными. Его было бы разумно сравнить с нагой — но таковой Джек не был, ибо был он, конечно, не змеёй. Множество секций гибкого подвижного тела, что позволяли их обладетелю цепляться за стены и даже потолок. Сколопендра. Кого-то обратило муравьём, кого-то — скорпионом, и вот… сколопендра. Впрочем, кажется, то не было для него особым наказанием. И тяжесть «греха» так и не была понята. Видимо, монстр внутри наслаждается тем, что является монстром и снаружи? — Идёт, значит? — фыркает он. Пустые — буквально пустые — глаза тем не менее устремились на Филиппа, и граф едва заметно вздрагивает. Он до сих пор не привык к его внешности. Ох, а Джек помнит, сколько визгу было, когда они впервые столкнулись — ну угораздило же Фьюри попасть в шторм и заночевать не абы где, а в тюрьме! Сейчас аристократ был не против иногда даже посидеть в кольцах, что Джек вокруг него оборачивал, и позволить «непонятому художнику» себя рассматривать и даже делать наброски. Иногда. Его настроение было переменчиво как огонь, что способен греть, а способен жечь — он легко вспыхивал и так же резко остывал. В один день он мог гнать от себя и плакаться о чём-то далёком и давно ушедшем, в другой же — просить быть рядом, почти умолять, теряясь в объятиях и что-то неразборчиво бормоча. И в третий — чувствовать вожделение достаточно, чтобы с улыбкой приманить к себе пальцем и застегнуть на шее кожаное кольцо, довольствоваясь своей новой игрушкой. В покоях Фьюри всегда был полумрак. Освещение здесь было, но было тусклым: это ведь помещение для отдыха, а не работы, как объяснял то Фьюри. В какой-то степени это было правдой; в какой-то — то было сделано для Джека, чьи странные глаза теперь раздражались от слишком яркого света. И он был и правда благодарен этому удобству. В целом сколько бы он не ворчал — он и правда чувствовал себя благодарным этому (не)человеку, ведь иначе бы он до сих пор гнил бы под гнётом Надзирателя и мёрз на самом севере королевства. А тело, что постепенно становилось насекомым, плохо переносило холод… — Идёт. — Кивает граф, поджав губы и дёрнув за тонкое железное кольцо, что болталось на ошейнике. — Не спорь с тем, кто вытащил тебя с нар. Теперь наглая морда «чудовища» находилась прямо перед его лицом. Но Джек не был бы Джеком, если бы сидел смирно, а не подался ещё чуть вперёд, тыкаясь безгубым лицом и облизывая самого графа, усмехаясь его верещанию и красным щекам от простого «поцелуя». Чёрный язык скользнул обратно за крупные зубы. Пальцы всё ещё держали кольцо, не давая ему отодвинуться — и судя по тому, что они сжались ещё крепче, граф, возможно, даже до сих пор не совсем верил своей милой находке. Это веселило. В целом Джек очень редко терял улыбку со своего обезображенного лица. — Как посмелел-то..! — фыркает граф, грубо дёргая кольцо, заставляя приблизить лицо к себе ещё больше и взглянуть в пылающие, но белёсые глаза, до сих пор обрамлённые чёрным цветом. — А когда только приехал, жался по углам. Не забывай своё место. А то я-то ошейник потуже затяну. Почти что цедит он через зубы, после чего ошейник отпускает, позволяя Джеку отогнуться назад, вдохнуть и утереть шею. Граф-то, конечно, был прав — ошейник он затянул туго и если бы сдвинул ещё немного, то стало бы тяжело дышать… а тот, кого теперь иногда звали просто Сколопендрой, понимает, что он здесь не просто так. И, скорее всего, за все эти удобства стоит выказать хозяину поместья некую благодарность, не так ли? Уголки клыкастой пасти чуть приподнялись; она не была слишком выразительной, но всё ещё он был способен радоваться и грустить так, чтобы это было понятно издалека. Фьюри никогда не стоило злить. То было очень просто и было понято с первого же раза. Он пылал от гнева в буквальном смысле. Кажется, здесь до этого даже случались пожары? Джек слышал что-то такое от слуг, но так и не смог понять, то байка или правда. Проверять на практике он не желает тем более. — Не обижайтесь на меня за моё своеволие, граф, — он мягко проводит рукой по щеке, столь нежной для его грубой, когтистой ладони, — Разве Вам оно не понравилось? Фьюри как-то странно захрипел-зафырчал, издавая звуки, что был, кажется, способен издать лишь только он. Но потом граф признаётся, что и правда приятно. Ему нравились непривычные ухаживания странного, давно потерявшего человечность существа. Ему нравилось, что кто-то смел вести себя с ним настолько… …нагло. И Джек усмехается, смея прильнуть к Графу, обтереться об его шею своей острой щекой и замурчать прямо в ухо, чувствуя, как пальцы вновь цепляются за кожаное «украшение» на шее. Был ли он всё же где-то глубоко в душе напуган? Или ему просто нравился ещё и контроль, каким он начинал владеть над кем-то столь наглым, но всё же вынужденным быть послушным? — Так что же, граф… Вы позвали меня сюда просто помиловаться? Было бы… слишком нежным жестом с Вашей стороны, — он усмехается. Где-то глубоко в сердце у Фьюри эта нежность была. Он её спрятал с тех пор, как погибла сестра, боясь доставать. Показывал совсем чуть-чуть и аккуратно, поспешно пряча после за стеной огненной из ярости и гнева, грубых слов и колких манер. Он замер — но всего на секунду. — Нет, не просто, — и Джека от себя оттянул. Рука зашарила по кровати в поисках достаточно тонкой — весьма несерьёзной — цепочки. Если бы Джек захотел, то она бы лопнула под напором всего его длинного, тяжёлого тела, если бы то решило вырваться прочь. Но он не хотел. В конце концов, Фьюри сделал для него много. Почему бы не дать ему немного поиграться, коль он так того желает? В конце их игр всё равно всегда последним смеётся Джек. И цепь аккуратно крепят к ошейнику, после сладко улыбаясь и довольствуясь результатом. Граф и правда любил власть — любил её в слишком большом даже количестве. — Ниже. Цепь легонько тянут — вниз, заставляя голову наконец переместиться от лица и уткнуться скорее в грудь, особенно когда сам Фьюри пододвигается, устраиваясь удобне спиной на мягкой подушке. Джек лишь заискивающе улыбается. — Так? Фьюри усмехается, а потом столь резко дёргает, и Джек морщится, чувствуя, как давит ошейник на горло. — Ещё ниже, Джек. — Ох… И лицо, что и правда уже можно было звать мордой, опустилось ещё ниже, сначала к животу, а потом и к паху. Фьюри был абсолютно нагим — он уже явно был готов к своей чудесной ночи, и Джек был в ней последним штрихом. Или, вернее, нет, ошейник с поводком на нём — как на какой-то собаке. Как на каком-то скоте, которого можно было за него дёргать. Но Джек неожиданно не так уж и против. Пусть. Хотя он бы очень хотел в конце получить сладкий виноград с золотого подноса, что стоял подле и не привлекал внимания ровно до того момента, пока туда не потянулась изящная рука графа, что тут же закинул ягодку себе в рот, улыбаясь. — Что-то не так? Вперёд. Джек не был дураком, чтобы понять, что от него требуют. И он лишь усмехается. Вот как. Длинный язык облизнул острые зубы, но то было абсолютно бесмысленным действием для того, кто лишился губ. И не боится же! То ведь было достаточно рисково — совать свой нежный орган в чью-то столь клыкастую пасть. Эта глупая мысль посмешила сколопендру напоследок, прежде чем он послушно пригнулся, чувствуя, как ладонь графа делает ещё оборот и цепь натягивается в тугую линию, способную сделать даже больно в случае излишней медленности. Так зачем заставлять графа ждать? И Джек неловко зашевелился, перемещая своё громоздкое тело по многочисленным тканям чужой постели, стараясь как можно сильнее расслабить то, но и графа невзначай не перепугать своим множеством жёстких лапок. Он не сказал бы, что новое тело неудобно. Просто специфично. Ладони стараются расположить поудобнее, пока длинный язык касается тёплой головки и скользит дальше, обвиваясь вокруг ствола и сжимаясь. — Вот так, да. Хорошо. — Выдыхает Фьюри, и ещё одна блестящая фиолетовым боком виноградинка исчезает за его губами. — И лапу свою давай-ка подальше..! Фыркает он вновь, махая ладонью в сторону. И эту «лапу» с большими лезвиями и правда стараются убрать так, чтобы не потерять равновесие, но и нервировать итак весьма нервного аристократа, что был способен решить, что ему что-то угрожает. С ним было достаточно тяжело жить; Джек не любил соблюдать правила. Но зато то было интересно. Филипп был интересен. Несмотря на все его иногда странные, иногда грубые, иногда просто жестокие желания. В конце концов, о, Джек мог их понять! И мог понять, что в данной системе он и правда ниже, как бы хитёр не был — аристократ тоже, всё же, не глуп, пусть и прихотлив да криклив порой. Пасть раскрывается пошире, чтобы невзначай не задеть и не уколоть, пока язык беспрерывно облизывает и вьётся, подобно беспокойной змее или же щупальцу осьминога, вытащенного из родных глубин на сушу. Слизкий; слюна смешивается с пресеменем, стекая вниз на бёдра и пах графа. И он не собирается быть строптивым. Он не собирается его кусать, чтобы посмеяться даже когда цепь дернёт до того, что обдерёт горло. Нет. Нет, это глупо. Это не то. Клыки разводят ещё шире, лишь бы не задеть. Любить такое странное создание, как он — это доверяться кому-то, чей грех настолько тяжёл, что почти что не оставил ни одной черты прошлого. И они похожи на людей, что прижали ножи к горлам друг друга — цепь блестит в свете блёклых свечек, натянутая и готовая в любую секунду намотаться лишь сильнее или дёрнуть, напоминая ещё раз своё место. И Джек опускает свою голову ещё ниже, позволяя члену аристократа пройти глубже и оказаться в мокрой, подрагивающей глотке, что так приятно грела. Идеальное дополнение к длинному языку, что был способен ублажить куда лучше, чем дамский, охватив весь ствол и крепко вокруг него сжавшись, заляпывая всё вязкой слюной. Стараясь лишь лучше и тихо, влажно мыча, опускаясь ещё пониже, когда ладонь графа тихонько дёргала за ошейник, служа молчаливым призывом. И Филипп едва ли то заметил, но самый кончик сколопендрьего хвоста дрогнул от удовольствия, а множество длинных лапок — вцепились покрепче в ткани. Джек доволен, даже если то странно. Пусть. Прогнуться под кем-то — пусть. Челюсть заболит — ну и пусть. Ибо довольное лицо графа — его награда, а две ветки винограда — его мерило времени. И Джек заставит этого аристократа обильно истечь до того времени, как они закончатся, и посмеётся, смотря на измождённое лицо, чувствуя безвольно покачивающуюся цепь и закидывая в зубастую пасть сладкий виноград.